свои чувства,
удивляясь тому, что он, который боролся с императором, оказался "побежден"
ребенком (Victor  sed  victus)  [побежденный  победитель  (лат.)].  Но  он
полагал, что поэт всегда должен переходить от житейского взгляда на мир  к
проникновению в его тайны. В Зоологическом  саду  он  смотрел  на  ужасных
чудовищ и глазами детей, и  глазами  мудреца.  Малышам  было  страшно,  но
иногда и очень смешно. Старец же думал:

   Я думаю, Господь привык работать спешно,
   Но обвинять Творца не следует, конечно, -
   Его, который, всем вниманье уделя,
   Сумел изобрести цветенье миндаля
   И радугу взметнул над укрощенным Понтом,
   Коль рядом ставит он колибри с мастодонтом.
   Сказать по правде, вкус плохой у старика.
   То гидру прячет в ров, то в яму червяка,
   И Микеланджело, божественный и жуткий,
   Перекликается с раблезианской шуткой.
   Таков Господь. Таким его я признаю
   [Виктор Гюго, "Известный граф Бюффон" ("Искусство быть дедом")].

   Тут он заступался и за Господа Бога, и за поэта Гюго,  за  контрасты  в
природе и за антитезы в поэзии. Перед  клеткой  с  тигром  дети  говорили:
"Посмотри, какая большая кошка!" Поэта же приводило в смятение позевывание
скучающего зверя, его раскрывшаяся пасть,  и  он  с  упоением  видел,  как
"смешались здесь и ужас и любовь".  А  так  как  поэтическое  совершенство
мастера все возрастало,  он  без  труда  дополнил  свой  сборник  стихами,
созданными "из ничего", - то  далекими  от  всякой  действительности,  как
например, "Вечернее", то импрессионистскими, как стихи об  утренних  шумах
на острове Гернси:

   Голоса... Голоса... Свет сквозь веки... Гудит в переулке
   На соборе Петра затрезвонивший колокол гулкий.
   Крик веселых купальщиков: "Здесь!" - "Да не медли, живей!"
   Щебетание птиц, щебетание Жанны моей.
   Оклик Жоржа. И всклик петуха во дворе. И по крыше -
   Раздражающий скреб. Конский топот - то громче, то тише.
   Свист косы. Подстригают газон у меня под окном.
   Стуки. Грохот тяжелых шагов по железу, как гром.
   Шум портовый. Шипенье машин паровых. Визг лебедки.
   Музыка полковая. Рывками. Сквозь музыку - четкий
   Шаг солдат. Голоса. Два француза. Смеющийся бас:
   "Добрый день!" Я заспался, как видно. Который же час?
   Красношейка моя заливается. На наковальне
   Молотков перебранка из кузни доносится дальней.
   Плеск воды. Пароход на ходу задыхается, споря
   С необъятною гладью, с могучим дыханием моря
   [В.Гюго. Открытые окна. Утро. Сквозь дрему ("Искусство быть дедом")].

   Сборник имел большой успех. Людям приятны простые и  сладкие  волнения.
Образ старика, который с любовью приемлет свою  роль  деда,  всегда  будет
нравиться. Притом было столько новизны  в  стремлении  обожествить  детей,
подобно  тому  как  множество  поэтов  обожествляли  своих   возлюбленных.
"Создателю "Легенды веков", - писал Теодор де Банвиль, - только ему одному
и могло прийти это желание, и будет совершенно правильно  сказать,  что  в
искусстве и в поэзии тема  "Дитя"  началась  именно  с  него,  наполнилась
жизнью только с его творений..." Первое издание сборника  было  распродано
за несколько дней; за ним быстро последовало несколько переизданий. Жорж и
Жанна стали легендарными детьми. Париж восхищался ими, как  Лондон  своими
наследными принцами.



6. ДЬЯВОЛ И ЕГО ВЛЕЧЕНИЯ

   Еще до гроба материя вас покидает.
   Виктор Гюго

   Умилительные прогулки с Жоржем и Жанной, ангельские стихи любящего деда
не должны  искажать  образ  Виктора  Гюго  в  последние  годы  его  жизни.
Преклонение перед детской чистотой не положило конец любовным  похождениям
старика.  11  января  1877  года  Алиса   объявила   Виктору   Гюго,   что
после-шестилетнего вдовства она выходит замуж за Эдуара  Локруа,  депутата
от  департамента  Буш-дю-Рон,  бывшего  секретаря  Ренана,  остроумного  и
язвительного  журналиста.  Собираясь  заказать  извещения  о  браке,   она
выразила желание, чтобы в числе извещающих  фигурировал  и  ее  знаменитый
свекор, то есть она просила, чтобы сам Виктор Гюго сообщил, что вдова  его
сына Шарля перестанет носить "громкое имя" Гюго. Чтобы поддержать  иллюзию
о дружной семье, поэт согласился.

   Виктор Гюго - Алисе, 27 марта 1877 года:
   "Дорогая Алиса, вы знаете,  что  я  никогда  не  рассылаю  извещений...
Однако ради вас я нарушу свои привычки в этом вопросе:  не  хочу  отказать
вам в вашей просьбе, которую вы выразили так мило и ласково, так изящно  и
грациозно.  Раз  вам  этого  хочется,  поставьте  мою  фамилию   в   ваших
извещениях. Что касается Луи  Лана  и  Вакери  [свидетели  при  заключении
второго брака Алисы, состоявшегося 3 апреля 1877 г. (прим.авт.)]  -  выбор
вы сделали прекрасный".

   Но вот Алиса, как ей показалось, нашла в одном  из  стихотворений  Гюго
намек на вдов, не  сохранивших  верность  покойным  мужьям,  и  была  этим
опечалена. Приняв к сердцу ее огорчение, Гюго написал ей: "Милая,  дорогая
и прелестная Алиса, дочь моя, дитя  мое,  успокойтесь.  Это  стихотворение
написано больше года тому назад, - могу показать вам рукопись.  Я,  как  и
вы, знаю, что вы доверили свою судьбу доброму и великодушному человеку.  У
меня только одна мысль - благословить вас".
   После брака снохи Гюго стал более свободен  в  своих  действиях.  И  он
злоупотреблял этим, хотя ему  было  уже  семьдесят  пять  лет.  Однако  он
прекрасно сознавал все беды, ожидающие  влюбленного  старика.  Недаром  он
задумал  написать  комедию  "Развращенный  Филемон",  оставшуюся  в   виде
наброска, в котором безжалостно высмеивал себя самого. Филемона  нисколько
не удерживала скорбь нежной Бавкиды, он  поддался  колдовскому  очарованию
молодой Аглаи.

   Взамен старухи юная девица!..
   Не солониной, а свежинкой насладиться.
   Отведать булки вместо сухаря!
   О, как чарует новая заря!
   Все кончено, старуха, прочь ступай!
   О, Господи, какой я шалопай!..

   Возвратившись домой после распутства, Филемон нашел Бавкиду мертвой  от
нищеты и горя.  В  отчаянии  он  попытался  найти  себе  убежище  у  своей
возлюбленной,  но  Аглая  жестоко  посмеялась  над  старым   воздыхателем,
бормотавшим меж  приступов  кашля:  "Люблю  тебя".  Конец  сценария:  "Над
стариком опускается тьма ночная. Это  дьявол,  дьявол,  искуситель  людей,
опьянил его любовью, приняв образ Аглаи. Бавкида же была его ангелом.  Все
это  говорится  в  заключительной  сцене  среди  небесной  лазури,   после
смерти..."
   По этой суровой концовке видно,  что  Филемон  осуждал  себя.  Душа  не
прощала "гнусных плотских утех". К тому же они были утомительны  даже  при
такой телесной мощи, как у  Гюго.  "Первое  предупреждение,  gravis  cura"
[серьезная тревога (лат.)], - заносил он в свою записную книжку.

   30 июня 1875 года:
   "У меня было странное явление  внезапной  потери  памяти.  Оно  длилось
около двух часов..."

   Он изнурял себя также литературной и общественной деятельностью:  издал
"Историю  одного  преступления",  которую  считал  более  актуальной,  чем
когда-либо, поддерживал кандидатуру Жюля Греви, выступал  с  красноречивой
хвалой Вольтеру на празднествах по случаю  столетия  со  дня  его  смерти,
председательствовал на  международном  литературном  конгрессе.  Это  было
слишком много даже для Титана. В 1878 году, в ночь с  27  на  28  июня,  в
ужасную жару, после обильного обеда и яростного  спора  с  Луи  Бланом  по
поводу торжеств  в  честь  Вольтера  и  Руссо,  у  него  случилось  легкое
кровоизлияние в мозг - речь стала затрудненной, движения неверными. Но  он
быстро пришел в себя и уже на  другой  день,  несмотря  на  уговоры,  всех
домашних, хотел было отправиться к Alba на  набережную  Турнель.  "Дорогой
мой, любимый мой, - писала ему Жюльетта в пятницу, 28 июня  в  семь  часов
вечера, - ты мне показался... несколько утомленным..." Два доктора - Алике
и Сэ, - с тревогой наблюдавшие за ним весь  день,  дали  ему  понять,  что
впредь он должен отказаться от всяких плотских радостей. "Но,  господа,  -
наивно  сказал  Гюго,  -  согласитесь,  что   природа   должна   была   бы
предупредить!" Бавкида-Жюльетта умоляла его поскорее уехать на Гернси,  он
в конце концов сдался, и 4 июля они уехали.
   На острове он быстро оправился. Но алчные нимфы продолжали  ему  писать
через посредничество Поля Мериса. Жюльетта, которая на  этот  раз  жила  в
"Отвиль-Хауз", видела,  как  после  получения  почты  Гюго  рассовывал  по
карманам  конверты.  В  своих  ежедневных   "писулечках-каракульках"   она
заклинала его соблюдать свое достоинство.

   20 августа 1878 года:
   "Гордое преклонение души моей  перед  тобою  относится  к  божественной
твоей сущности, а вовсе не к грубому  идолу  животной  любви  и  циничного
распутства, которым ты не можешь быть. Твоя ослепительная всемирная  слава
озаряет и твою личную жизнь. Заря твоей жизни была чиста, надо,  чтобы  ее
сумерки были достойны уважения, были священны. Ценой оставшихся  мне  дней
жизни я хотела бы уберечь тебя  от  ошибок,  недостойных  твоего  гения  и
твоего возраста..."

   Он дулся, отвечал резко и дал ей прозвище классная  дама.  Но  как  она
может, спрашивал он, принимать всерьез письма "сумасшедших истеричек"?  "Я
чувствую, что моя душа неразрывно связана с твоей душой", - писал  он  ей.
Но Жюльетта,  ожесточившаяся,  униженная,  раздраженная,  проявляла  тогда
"особую озлобленность". "Для нее все становилось предлогом для ссоры, даже
на Гернси, - говорит Жуана Леклид, жена  секретаря  Виктора  Гюго.  -  Эта
женщина, которая пошла бы на смерть ради него,  с  каким-то  удовольствием
наносила ему булавочные уколы... В результате  этих  вечных  ссор  больной
поэт находился в нервном, раздраженном состоянии и изливал его на  близких
к нему людей... Однажды  утром  произошло  крупное  объяснение  по  поводу
письма, присланного их бывшей  горничной.  Госпожа  Друэ  вскрыла  письмо,
засим последовали слезы и скрежет зубовный... Едва все стихло, разразилась
новая буря по поводу "мешочка", обнаруженного в тайнике рабочего кабинета,
куда госпожа Друэ частенько вторгалась  и  все  переворачивала  там  вверх
дном".
   В "мешочке", помеченном инициалами "В.Г.", лежало  пять  тысяч  франков
золотом. И тут вопрос  поставлен  был  весьма  грубо:  "Для  оплаты  каких
любезных услуг предназначались эти  пять  тысяч  франков?"  В  другой  раз
поднялся страшный шум  по  поводу  записных  книжек  пятилетней  давности,
найденных в каком-то углу и содержавших в себе имена  женщин.  Последовали
слезы, упреки, ссора...  А  как-то  раз  вечером  Гюго  для  потехи  пошел
прогуляться по улице Корне, которая на Гернси отведена была для  продажной
любви. "Госпожа Друэ  устроила  своему  другу  яростную  сцену  и  заявила
нераскаянному грешнику, что она решила расстаться с ним и что  решение  ее
бесповоротно".  Уеду  в  Иену,  говорила  она,  доживать  свой  век  около
племянника Луи Коха и троих внучатых племянников. В октябре  она  все  еще
колебалась, ехать ли ей с Гюго в Париж,  предлагала  его  свояченице  Жюли
Шене,  остававшейся  хранительницей  "Отвиль-Хауз",  разделить  с  ней  ее
одиночество. Но все же 9 ноября престарелые любовники  вместе  отплыли  на
пароходе "Диана".
   Мерис снял для них на авеню Эйлау дом N_130, особнячок,  принадлежавший
княгине де Люзиньян. Супруги Локруа с Жоржем и Жанной поселились рядом - в
доме N_132. Жюльетта,  которой  полагалось  для  приличия  жить  на  своей
половине, вскоре, однако, перебралась на третий этаж, в комнату,  соседнюю
со спальней  Виктора  Гюго,  где  стены  были  обтянуты  узорчатым  штофом
вишневого  цвета,  где  стояла  кровать  эпохи  Людовика  XIII  с   витыми
колонками, шифоньер,  увенчанный  бюстом,  символизирующим  Республику,  и
конторка, за которой он мог писать стоя. Но, по правде говоря, со  времени
своей болезни он больше  почти  не  работал.  Заботами  учеников  ежегодно
выходили  прекрасные  сборники  его  стихов:  в  1879   году   -   "Высшее
милосердие", в 1880 - "Религии и Религия", "Осел", в 1881 - "Четыре  ветра
духа", в 1882 - "Торквемада", в 1883 -  последний  цикл  "Легенды  веков".
Литературный   мир,   полувозмущаясь,   полувосторгаясь,   дивился   столь
плодовитой старости. А фактически все эти стихи были написаны раньше.
   Со времени отступничества Алисы Локруа госпожа Друэ, хоть и была  очень
больна,  играла  роль  полновластной  хозяйки  дома  -  трудную  роль  для
изношенного организма  старой  женщины.  Звонок  за  звонком,  посетители,
званый обед за званым обедом,  "не  считая  объяснений  в  любви,  которые
падают густо, как мартовский град". Гюго возложил  на  Жюльетту  и  Ришара
Леклида обязанность распечатывать все письма, поступающие на авеню  Эйлау,
- сделал он это  для  того,  чтобы  избавиться  от  неприятной  повинности
разбирать почту и к тому же внушить доверие своей беспокойной подруге.  Но
тайная корреспонденция поступала к нему через Поля Мериса.
   При  поддержке  Локруа,  который  встряхивал  иногда  Великого  Старца,
Жюльетта добилась полного его  разрыва  с  Бланш.  Женщину  эту  запугали,
сказав ей, что Виктор Гюго может внезапно умереть в ее  объятиях,  уверили
Бланш, что она убьет старика, если не расстанется с ним. Жюльетта дала  ей
от имени Виктора  Гюго  сумму,  необходимую  для  покупки  книжной  лавки,
посоветовала выйти замуж и  обещала  добиться  для  нее  прощения  госпожи
Ланвен, которая со времени гернсийского  скандала  не  желала  видеть  его
виновницу.
   Некий служащий, Эмиль Рошрей, посвященный в тайны Бланш и поклонник  ее
красоты, пожелал дать свою фамилию этой девушке с тремя  именами.  Он  был
красив, обладал романтической и интеллигентной наружностью. Бланш он  знал
со времени ее приезда на Гернси, она рассказала ему о своих несчастьях; он
предложил жениться на  ней  гражданским  и  церковным  браком.  Покинутая,
павшая духом, разочарованная женщина согласилась.
   Второго декабря 1879 года состоялась их свадьба - в мэрии XX округа и в
церкви Иоанна Крестителя. Со  стороны  невесты  свидетелями  были  два  ее
соседа - парикмахер Пьер Моро и  колбасник  Базиль  Моро;  свидетелями  со
стороны жениха были его родственник Констан  Рошрей  и  сослуживец  Адриен
Борне. Никто из семейства Ланвен не  присутствовал  на  двойной  церемонии
бракосочетания, но вдова Рошрей, госпожа Виктория Ларше, дала согласие  на
брак ее сына с Бланш.

   Записная книжка Виктора Гюго, 17 декабря 1879 года:
   "Б. (Бланш) вышла замуж. Свадьба состоялась 2  декабря  в  Бельвиле.  Я
узнал это из письма с извещением..."

   В супружеском союзе у Alba родилась дочь Эмили, а затем два сына - Жорж
и Луи; Бланш не нашла счастья в браке с Рошреем. "Впав в глубокое  уныние,
она забросила и свою семью, и свою торговлю".
   Бланш удалили,  но  на  ее  место  быстро  нашлись  заместительницы.  В
семьдесят восемь лет Гюго тайком переписывался с Жанной Эслер,  с  девицей
Адель  Галлуа  и  с  "Леони  де  Витрак,  вдовой  Лесажа,  которая  жаждет
наследовать  мне  и  не  требует,  кроме   стола   и   постели,   никакого
вознаграждения, - иронически писала Жюльетта. - Она поэтесса, она  обожает
тебя, и прочее, и тому подобное... Надеюсь, миленький мой великий человек,
что ты перестанешь неосторожно привлекать к себе эту даму... Обжегшись  на
молоке, дуешь на воду, - истерзанное сердце боится новых ран. Прежние раны
еще так сильно кровоточат у меня, что я не могу быть к этому  равнодушной,
но, как бы ни  соблазняла  тебя  такая  особа,  умоляю  избавить  меня  от
тревоги, которую это мне внушает..."
   На долю возлюбленной с высокой душой все же выпало несколько последних,
больших радостей. В сентябре 1879 года она сопровождала своего любимого  в
Вилькье и была очень польщена тем,  что  ее  принимало  у  себя  семейство
Вакери. Однако она не пошла с Виктором Гюго на кладбище. Правда, он  и  не
предлагал ей  этого.  Пожалуй,  и  сама  Жюльетта,  исполнившись  угрюмого
смирения, сочла неприличным посетить вместе с ним могилу Адели. Это вполне
можно предположить, да и в ежедневной  ее  записке  Виктору  Гюго  заметна
тайная горькая ирония.

   Жюльетта Друэ - Виктору Гюго, Вилькье, 13 сентября 1879 года:
   "Я  не  посмела  попросить,  чтобы  ты  взял  меня  с  собою   в   свое
паломничество,  но  жертву,  принесенную  мною  ради  жалких  приличий,  я
восполнила молитвой перед Богом за упокой души дорогих тебе усопших.  Если
ты разрешишь, я перед отъездом из Вилькье схожу на кладбище, помолюсь  там
под открытым небом и преклоню колена  перед  священными  могилами  в  знак
того, что я глубоко чту память твоих близких и  вечно  буду  благословлять
их. Я пойду на кладбище лишь с твоего согласия, так как ни за что на свете
не  хочу  нарушить   установленные   правила   благопристойности   внешним
проявлением высокого чувства, которое питаю в душе к дорогим  тебе  людям,
ушедшим из жизни".

   А Гюго в это время сделал в своей записной книжке следующие заметки:

   12 сентября 1879 года:
   "После завтрака ходил на могилу дочери. Кладбище  примыкает  к  церкви.
Могила Леопольдины находится в середине семейной ограды и окружена другими
могилами. Муж ее покоится вместе с нею; в надписи на плите указаны даты их
свадьбы и смерти. Ниже вырезано: "De profundis clamavi ad te" ["Из  бездны
взываю к тебе" (лат.) - начальные слова заупокойного псалма]. Перед ней  -
могила моей жены с надписью на  надгробной  плите:  "АДЕЛЬ,  ЖЕНА  ВИКТОРА
ГЮГО". Вокруг расположены могилы  семейства  Вакери.  Молитва.  Любовь.  Я
пробыл там до шести часов вечера.  Зашел  в  церковь.  Церковь  в  Вилькье
построена в XV веке. Простая, но красивая, содержится хорошо".

   18 сентября 1879 года:
   "Ходил на могилу. Молитва. Они меня слышат. Я слышу их..."

   В 1881 году Виктору Гюго пошел восьмидесятый год. День его рождения был
отмечен  как  национальное   празднество.   На   авеню   Эйлау   воздвигли
триумфальную арку. Народ Парижа призывали продефилировать 26  февраля  под
окнами поэта.  Провинциальные  города  прислали  многолюдные  делегации  и
цветы. Премьер-министр Жюль Фери накануне чествования явился к Гюго на дом
поздравить его от имени  правительства.  Во  всех  лицеях  и  школах  были
отменены наказания провинившимся ученикам. Целый день, словно  не  замечая
февральского холода, Гюго стоял у открытого окна со своими внуками  Жоржем
и Жанной, смотрел, как  движется  по  улице  шествие  его  почитателей,  в
котором участвовало шестьсот тысяч человек. Над мостовой вздымался высокий
холм цветов. Торжественно кланяясь, Гюго благодарил проходивших мимо  него
людей.
   Шарль де Помероль сказал поэту, что он был прекрасен, когда,  убеленный
сединами, стоял у окна с глазами полными слез и держал внуков в  объятиях.
На что Гюго, глядя на Жоржа и Жанну, ему ответил:
   "Да, они очень милы. Такие славные маленькие республиканцы!.."
   На следующей неделе, когда он вошел  в  зал  заседаний  Люксембургского
дворца.  Сенат   встал   и   встретил   его   аплодисментами.   Леон   Сэ,
председательствовавший тогда, сказал кратко:
   "Гений, прибыл на заседание, и Сенат рукоплещет ему".
   Зрелище небывалое. Человек, который в пору своей зрелости и  честолюбия
затягивался в шитый золотом мундир  пэра  Франции,  теперь  похож  был  на
"какого-нибудь столяра, старого каменщика", и Франция чтила этого старца в
пиджаке из черного альпага, крепкого как скала, о  которую  бились  бурные
волны долгих лет. В июле авеню Эйлау переименовали в Авеню Виктор-Гюго,  и
теперь друзья могли писать: "Господину Гюго, проживающему  на  собственной
своей улице". 14 июля  -  снова  шествие  с  музыкой,  оркестрами,  хорами
певчих; сто раз гремела "Марсельеза",  которую  он  так  любил.  День  его
именин - 21 июля - праздновался в более тесном кругу.
   Каждый раз, как толпы людей  заполняли  в  триумфальном  шествии  авеню
Гюго, к ним присоединялась неутешная Бланш. Она приходила вновь  и  вновь,
желая хоть мельком у