бе  оскорбить  меня  в  мерзком  листке,  четвероногой
скотине, именуемой "Медведь". Сегодня утром этот тип отказался встретиться
со мной под предлогом, что не знает имен моих секундантов. Одновременно  с
письмом вам я отправляю письмо  Виньи,  чтобы  иметь  возможность  сказать
своему противнику, что если он  еще  раз  попытается  отделаться  подобной
отговоркой, я сочту это дурной шуткой. Я жду вас завтра, в семь  часов,  у
себя. Одно слово посыльному, чтобы я знал, могу ли я рассчитывать на  вас.
И потом - разве это не даст нам повод снова пожать друг другу руки: я,  по
правде говоря, этого очень хочу".

  После   таких   лестных   для   Гюго   авансов   дружеские    отношения
восстановились. В 1835 году Дюма уехал в длительное путешествие по Италии,
из которого  он  привез  три  драмы,  стихотворный  перевод  "Божественной
комедии" и новые "Путевые впечатления". По пути в Италию и по  возвращении
он останавливался в Лионе,  где  ухаживал  за  актрисой  Гиацинтой  Менье,
ловкой инженю, которая умела удержать около себя Дюма, почти ничего ему не
позволяя. "Гиацинта, дорогая,  я  никогда  не  думал,  что  можно  сделать
мужчину столь счастливым, отказывая ему во всем..." Подле нее он мечтал "о
любви  возвышенной,  небывалой,  любви  сердца,   а   не   страсти".   Эта
полуплатоническая идиллия  началась  в  1833  году  и  длилась,  правда  с
перерывами, несколько лет. Юной Гиацинте он признавался, что разочарован в
Иде.

  "Я надеялся, - писал он, - найти в этом союзе одновременно и физическую
красоту и духовную близость. Но вскоре я понял, что любовь ее по  силе  не
равна моей. Слишком гордый, чтобы давать больше, чем мне хотят возвращать,
я заключил в душе избыток бушующей во мне страсти".

  Этот-то избыток он и  предлагал  Гиацинте,  но  рамки,  в  которых  она
старалась его удержать, были для него слишком тесны.

  "Прощай, мой ангел, я люблю тебя и целую твой лоб  и  твои  колени.  Ты
видишь, я не касаюсь того, что мне не принадлежит".

  Однако платонизм был не в характере Дюма:

  "Прощайте, Гиацинта, и на этот раз мои  надежды  оказались  обманутыми.
Отныне моим уделом станет  честолюбие,  и  вы  будете  в  числе  тех,  кто
настолько иссушил мое сердце, что теперь лишь оно сможет там обитать".

  Следующим летом по приглашению Адели он посетил семейство Гюго в Фурке,
одном из пригородов Парижа, где они  обычно  отдыхали,  и  очаровал  детей
своими рассказами. Он слишком  любил  жизнь,  чтобы  пережевывать  прошлые
обиды, ссоры ему быстро надоедали.
  1836 год ознаменовался для Дюма новым триумфом: драмой "Кин, или  Гений
и беспутство" - о великом английском актере,  который  недавно  трагически
скончался в результате слишком бурно проведенной жизни. Как и почти всегда
у Дюма, в создании этой драмы случай играл ведущую роль.  Фредерик  Леметр
только что перешел в театр Варьете. Заглавие пьесы  "Гений  и  беспутство"
как нельзя более точно характеризовало самого Фредерика. Дюма  считал  его
первым актером своего времени. Он создал для него "Наполеона"  и  находил,
что Леметр исполнял роль Буридана гораздо лучше, чем Бокаж. Но характер  у
него был трудный. Он появлялся на сцене мертвецки  пьяным,  выходил  через
суфлерскую будку и мог ко всеобщему удивлению играть  Буридана  в  зеленых
очках. До безумия тщеславный, он всегда считал, что его имя напечатано  на
афише недостаточно крупными буквами.
  - Но, господин Фредерик, - спросил его однажды какой-то директор, - где
же прикажете тогда печатать имена остальных?
  - С той стороны, где клей, - надменно ответил Фредерик.
  У него было много общих черт с Кином, и ему очень хотелось сыграть  эту
роль для своего дебюта в Варьете. Два драматурга, Теолон и  Курси,  авторы
столь же плодовитые, сколь и бездарные, предложили ему  черновой  набросок
пьесы. Фредерик был им не слишком доволен и обратился за помощью  к  Дюма,
который оживил интригу, переписал диалог и поставил под пьесой только свое
имя. Он вложил в нее много от Фредерика и от самого себя. Сцена, в которой
Кин  оскорбляет  пэра  Англии,  воспроизводила  ссору  Леметра  и   Ареля,
свидетелем которой оказался Дюма.  Яростный  монолог  Кина  об  английской
критике во втором акте был инвективой  самого  Дюма  в  адрес  французской
критики.
  Дюма не изменил  сценария  Теолона:  Кин,  соперник  принца  Уэльского,
оспаривает у него  любовь  прекрасной  жены  датского  посла  и  прерывает
спектакль "Ромео и Джульетта"  для  того,  чтобы  обратиться  со  сцены  с
издевательской речью к наследному принцу. После этого трагику "предлагают"
проехаться в Америку. В ссылку  его  сопровождает  преданная  ему  молодая
девушка, которая давно его любит.
  Благодаря  картинам  театральной  жизни  и  образу  Кина,  воплощенному
Леметром с "гением и  беспутством",  пьеса  имела  бешеный  успех.  Генрих
Гейне, критик не слишком снисходительный, писал:

  "Потрясает правдивость всего спектакля... Между  персонажем  и  актером
удивительное родство... Фредерик - возвышенный  шут,  его  дикие  клоунады
заставляют Талию бледнеть от ужаса, а Мельпомену смеяться от радости..."

  Директор Варьете обещал Дюма тысячу франков премии, если двадцать  пять
первых представлений "Кина" дадут ему шестьдесят тысяч  франков.  В  вечер
двадцать пятого представления Дюма вошел к нему  в  кабинет  и  потребовал
премию.
  - Вам не повезло,  -  сказал  директор,  который  только  что  закончил
подсчеты. - У нас всего 59997 франков.
  Дюма занял у него двадцать франков, кинулся в кассу  и  купил  билет  в
партер за пять франков.
  - Теперь у вас 60002 франка, - сказал он.
  И получил премию.



Глава третья
БРАКИ ВО ВРЕМЕНА ЛУИ-ФИЛИППА

  В 1837 году герцог Орлеанский женился. Его отец  пытался  получить  для
него  эрцгерцогиню   Австрийскую,   но   королевская   семья   дулась   на
"узурпатора". И ему пришлось довольствоваться немецкой  принцессой  Еленой
Мекленбург-Шверинской,   которая,   впрочем,   оказалась   очень    милой,
романтичной и образованной девушкой. Луи-Филипп объявил, что в честь этого
события в Версальском дворце будет дан парадный обед, за которым последует
бал для всех, кто составляет славу Франции.
  Накануне празднества  разгневанный  Дюма  прибежал  к  Гюго.  Ожидалось
представление к ордену Почетного легиона. Дюма был в  списках,  но  король
его вычеркнул. Сказалась обида на республиканца, артиллериста национальной
гвардии,  и  давняя  антипатия   к   непокорному   чиновнику   Пале-Рояля.
Оскорбленный Дюма отослал обратно  пригласительный  билет  на  версальский
праздник. Виктор Гюго благородно объявил, что полностью солидарен со своим
другом и  коллегой,  и  написал  герцогу  Орлеанскому  письмо,  в  котором
отказывался от приглашения и объяснял причину отказа.
  Наследный принц, большой поклонник обоих  писателей,  очень  огорчился,
еще больше огорчилась юная герцогиня, с нетерпением ожидавшая  встречи  со
своими  любимыми  авторами.  Они  ходатайствовали  перед  королем,  и  все
уладилось. Дюма был восстановлен в списках. Друзья  решили  отправиться  в
Версаль вместе, и так  как  мундир  был  обязателен,  оба  надели  мундиры
национальной гвардии, чтобы еще сильнее подчеркнуть свое единство. Там они
встретили Бальзака в придворном костюме, взятом напрокат  у  костюмера,  и
Эжена Делакруа. Король и принцы были очень любезны. Давали "Мизантропа"  с
участием мадемуазель Марс. Аудитория, состоявшая из  генералов  и  высшего
чиновничества, чувствовала себя обманутой в своих ожиданиях.  "Так  это  и
есть "Мизантроп"? - переговаривались зрители. - А  мыто  думали,  что  это
смешно..." Когда празднество кончилось, пришлось долго разыскивать кареты.
Дюма и Гюго нашли свою  лишь  к  часу  ночи  и  возвратились  в  Париж  на
рассвете.
  Отныне обоим писателям  была  навсегда  обеспечена  дружба  королевской
четы. Виктору Гюго она принесла розетку офицера Почетного легиона, Дюма  -
ленточку кавалера. Дюма, который узнал эту новость от  наследного  принца,
сразу же оповестил Гюго:

  "Мой дорогой Виктор, ваше и мое представление  были  подписаны  сегодня
утром. Меня просили сообщить вам об  этом  полуофициально.  Ее  высочество
герцогиня Орлеанская очень гордится вашим подарком, она хочет ответить вам
сама. Об этом меня просили вам сообщить вполне официально. Обнимаю вас".

  Гюго принял награду с обычным для  него  надменным  достоинством.  Дюма
радовался,  как  ребенок,  гордо  разгуливал  по  бульвару,  украсив  себя
огромным крестом, рядом с которым он приколол орден Изабеллы Католической,
какую-то бельгийскую медаль, шведский крест Густава Вазы и  орден  святого
Иоанна Иерусалимского. В любой стране, которую он посещал, Дюма выпрашивал
себе награды и скупал все ордена, какие только можно было приобрести.  Его
фрак в торжественные дни превращался в настоящую выставку лент и  медалей.
Невинное удовольствие!
  Генеральша Дюма так и не дожила до  того  дня,  когда  ее  сын  получил
награду, в которой всегда  отказывали  ее  мужу.  Она  умерла  от  второго
апоплексического удара 1 августа 1836 года. Дюма, не переставая ее любить,
последнее  время  был  к  ней  менее  внимателен.  Она   жила   на   улице
Фобур-дю-Руль, неподалеку от улицы Риволи, где ненасытная Ида незадолго до
этого заставила своего любовника снять роскошную квартиру. Дюма поспешил к
матери и  у  ее  постели  написал  письмо  своему  верному  другу  герцогу
Орлеанскому:

  "Здесь, у изголовья моей умирающей матери, я молю  Бога  хранить  ваших
родителей..."

  Через час в квартиру поднялся лакей и сообщил, что принц ожидает его  в
карете. Дюма спустился, сел в карету и расплакался,  уткнувшись  в  колени
самого человечного из всех принцев.

  Дюма - художнику Амори Дювалю:
  "Моя мать умирает, дорогой Амори. У меня нет ее  портрета.  Рассчитывая
на Вашу дружбу, я прошу Вас оказать мне эту последнюю услугу.  Ожидаю  Вас
на улице Фобур-дю-Руль, в доме  _48, у мадам Лорсе. Искренне Ваш".

  После смерти матери Ида Ферье окончательно прибрала Дюма к рукам.  Этот
добряк, прекраснодушный и слабохарактерный, не умел устроить свою жизнь. И
он охотно позволял руководить собой  умной  женщине,  которую  не  слишком
любил, но которая зато не стесняла его свободы, доказала свою бесплодность
и была неплохой актрисой. Он взял ее с собой в Ноан, к Жорж  Санд,  и  обе
женщины очень сблизились. Хотя каждая из них на свой лад  была  связана  с
романтизмом, и та и другая оставались трезвыми реалистками. Санд  считала,
что Ида на сцене "временами достигала совершенства", и восхваляла  ее  ум.
Ида Ферье была достаточно мудра, чтобы не противиться увлечениям Дюма. Она
хотела быть и  оставалась  первой  султаншей,  к  которой  повелитель  мог
вернуться всякий раз, когда разочаровывался в других. В награду за это  он
жил с ней, содержал ее по-царски, брал с собой во все путешествия и  писал
для нее роли:

  И слышал, слышал я ваш голос дорогой:
  "Мне драму написать должны вы..." Вот она.

  Он подолгу жил с нею в Италии, и в особенности во  Флоренции,  где  она
сумела завоевать сердца многих итальянских аристократов.
  Теперь она была очень толста.  "Она  не  всегда  была  такой,  -  писал
Теофиль Готье. - Мы помним ее стройной и даже тоненькой".  Но  добрый  Тео
тут же добавляет, что зато Ида Ферье "в изобилии  обладает  тем,  чего  не
хватает половине парижских женщин  вот почему  женщины  худые  считают  ее
слишком толстой и слишком грузной... Я должен признаться, рискуя  прослыть
турком, что  цветущее  здоровье  и  роскошные  формы  являются,  по-моему,
очаровательным недостатком в женщине". "В теле всякой женщины есть скелет,
- писал Виктор Гюго. - Но нам нравится, когда этот скелет облечен плотью и
незаметен..."
  Пределом мечтаний для честолюбивой Иды был  в  то  время  ангажемент  в
Комеди Франсез. В обмен на эту услугу Дюма обещал театру две  пьесы,  и  1
октября 1837 года Иду взяли в труппу  на  амплуа  "молодой  героини".  Для
дебюта своей любовницы и ради собственной славы Дюма  написал  шестиактную
трагедию в стихах  "Калигула".  Античный  сюжет,  александрийский  стих  -
словом, Дюма бросал вызов Расину на его собственной территории.  Пьеса  уж
одной своей наивностью должна была бы обезоружить критиков. Политическая и
любовная интриги в ней переплетались, как и в "Марии Тюдор" Гюго.  (Акила,
молодой галл,  соглашается  убить  развратного  императора,  так  как  тот
обесчестил его невесту.) Дюма создал для Иды чисто  голубую  роль  Стеллы,
римлянки, обращенной в христианство, которую похитил и соблазнил Калигула.
У нее в полном соответствии с  традициями  романтической  литературы  есть
свой  антипод  -  Мессалина,  героиня  кровожадная  и  порочная,  "алчущая
извращенных наслаждений", которая очень похожа на Маргариту Бургундскую.
  И тем  не  менее  Готье  рассыпался  в  похвалах  этой  нелепой  пьесе:
"Калигула"  -  единственное   добросовестное   поэтическое   произведение,
появившееся в 1837 году   написать  большую  шестиактную  драму  в  стихах
представляется мне героическим поступком в наши дни... Я не хочу  сказать,
что это произведение лишено недостатков,  но  оно,  безусловно,  заслужило
более благосклонный прием со  стороны  критики..."  Добрый  Тео  был,  как
всегда, слишком добр.
  Комеди Франсез  потратила  бешеные  деньги  на  постановку  "Калигулы".
Роскошные декорации сменяли одна другую: римская улица с видом  на  Форум,
вилла, скопированная с домика Фавна в Помпее (где  Дюма  прожил  некоторое
время, чтобы "проникнуться местным колоритом"), терраса дворца  Цезаря  и,
наконец, триклиний императора. Дюма  хотел  еще,  чтобы  колесницу  Цезаря
вывозила четверка лошадей.
  - Лошади на сцене Французского театра! - возмущались актеры.
  Дюма настаивал на своем.
  - Как, - говорил старейшина Самсон, - требовать лошадей от  нас,  когда
мы при нашей классической нищете сами еле стоим на ногах?
  В конце концов автору пришлось уступить. Декорации, едва не  разорившие
театр, вызывали только хохот.  Завсегдатаи  освистали  пьесу.  Большинство
актеров откровенно ненавидело свои роли. "Ты  мне  окалигулел",  -  сказал
Лижье одному актеру. Нельзя  сказать,  что  Ида  провалилась,  но  особого
успеха она не имела: хвалили  ее  красивое  лицо,  сожалели  о  толщине  и
гнусавой  дикции.  Одна  газета  осмелилась  назвать  ее   "каллипигийской
мученицей". Но вскоре  хроникеры  прекратили  свои  издевательства,  сборы
упали, и пьеса исчезла с афиш.
  Однако  собратья-драматурги  продолжали  обращаться  к  Дюма,   как   к
костоправу, считая, что только он может спасти их хромающие детища. Дюма в
припадке литературного пуританства благородно отвергал их предложения.

  Александр Дюма - Арману Дюрангену, 29 июня 1837 года:
  "Сударь, я сейчас настолько занят моей трагедией "Калигула" (которую не
позже 15 августа рассчитываю прочесть во Французском театре), что не  могу
быть вам полезным в той мере, в какой бы мне хотелось. Но в любом  случае,
сударь, я не стал бы вашим соавтором. Я  совершенно  отказался  от  такого
рода работ, которые низводят искусство до уровня ремесла  и,  кроме  того,
сударь, ваша пьеса либо хороша,  либо  дурна.  Я  еще  не  прочел  ее,  но
разрешите мне, быть может, с излишней прямотой, сказать вам, как я понимаю
этот вопрос: если она хороша, к чему  вам  моя  помощь  и  тем  более  мое
соавторство? Если же она дурна,  я  не  настолько  уверен  в  себе,  чтобы
полагать, что мое участие ее улучшит. И тем не менее  я  всецело  к  вашим
услугам, сударь, в том немногом, что я стою,  и  в  том  немногом,  что  я
умею..."

  Но этот приступ добродетели длился недолго.
  Гюго и Дюма,  помирившись,  пытались  объединенными  усилиями  получить
разрешение основать второй Французский театр. Оба были в плохих отношениях
с  ведущими  актерами  Комеди  Франсез,  а  также  имели  основания   быть
недовольными Арелем. Дюма жаловался герцогу Орлеанскому,  их  покровителю,
на то, что у новой литературы нет своего театра, поскольку Комеди  Франсез
посвятила себя служению мертвецам, а Порт-Сен-Мартен - служению глупцам, -
и современное искусство оказалось беспризорным. Герцог  признал,  что  два
таких великих драматурга  имеют  право  на  собственную  сцену,  и  обещал
поговорить с Гизо.
  - Иметь театр - это, конечно, очень хорошо, - сказал  Гюго,  -  но  нам
понадобится директор.
  И он предложил на  этот  пост  театрального  критика,  который  не  раз
выступал в защиту новой школы, - Антенора Жоли.
  - Антенор Жоли! - воскликнул Дюма. - Да ведь у него ни гроша за душой!
  - Если у него будет разрешение, - ответил Гюго, - он найдет деньги.
  В сентябре 1837 года Жоли получил разрешение, раздобыл немного денег  и
снял зал "Вантадур", который и стал театром  Ренессанс.  Гюго  должен  был
написать к открытию новую драму ("Рюи Блаз"), что не  могло  не  тревожить
Дюма. Ида подстрекала его требовать уравнения в правах с Гюго  и  уверяла,
что тот  втайне  поддерживал  заговор  против  "Калигулы".  Жюльетта  Друэ
надеялась, что ей удастся сыграть в "Рюи Блазе" роль  испанской  королевы.
Адель Гюго написала Антенору Жоли, чтобы предотвратить этот  "скандал",  и
директор сдался. Ида Ферье плела интриги, желая снова отнять роль у бедной
Жюльетты, но это значило бы нанести той жесточайшее оскорбление, и поэтому
роль досталась третьей актрисе - Атале Бошен.  Участие  Фредерика  Леметра
обеспечило пьесе успех. Фредерик, в восторге от того, что на этот раз  ему
не придется выступать в своем обычном амплуа, великолепно сыграл Рюи и дал
Гюго ряд ценных советов, рекомендуя "усилить комическую струю в пьесе".
  В 1838 году настала очередь Дюма, и он выступил с "Алхимиком" - пьесой,
которую, несмотря на все свои филиппики против соавторства, он  написал  в
содружестве с очаровательным молодым поэтом Жераром де Нервалем.  Нервалю,
влюбленному в актрису Женни Колон, очень хотелось написать для нее  пьесу,
и он создал вместе с Дюма комедию "Пнкилло", которую подписал один Дюма  и
главную  роль  в  которой  играла  Женни.  После  чего  соавторы  написали
"Алхимика" для Иды Ферье, затем  "Лео  Бурхарта",  вышедшего  за  подписью
одного Нерваля. Так как эта драма была основана на истории студента  Карла
Занда,  убийцы  Коцебу,  политическая   цензура   надолго   задержала   ее
постановку. Может быть, именно поэтому Дюма отдал пьесу Жерару, который  к
тому же (если судить по стилю) проделал большую часть работы.
  Сохранились письма Нерваля к Дюма, написанные в 1838 году:

  "Мой дорогой Дюма... Я только что прочел во франкфуртской  газете,  что
вы  были  24-го  в  Кобленце  mit  Ihr  lie eh wurde   Gatti    [с   Вашей
достопочтенной супругой (искаж. нем.)]  ( ic!).  Значит,  мое  письмо  еще
застанет вас во Франкфурте... Я заканчиваю подготовку материала для нашего
общего детища - надеюсь, что смогу предложить вам нечто  увлекательное.  Я
засыплю вас сюжетами рассказов, появись у вас в том нужда  никогда мне  не
работалось лучше, чем этим летом..."

  Супругой этой была Ида Ферье.
  Пьесы Дюма, в создании которых участвовал Нерваль, носят отпечаток  его
таланта. "Пикилло" кажется  предтечей  театра  Мюссе.  Теофиль  Готье  это
понимал:

  "Вот, наконец, пьеса, не похожая на остальные... Мы были рады  увидеть,
как среди непроходимых  зарослей  колючего  чертополоха,  жгучей  крапивы,
овсюга и бесплодных растений, которые пробиваются под бледным светом люстр
между пыльными досками подмостков,  вдруг  распустился  прекрасный  цветок
фантазии с граненым серебряным стеблем, с ажурными листьями, зелеными, как
морские волны,  искрящимися,  как  прожилки  кварца,  -  той  идеальной  и
небывалой зелени, в которой преобладает морская синь и  которую  художники
называют  зеленью  веронезе,  диковинный  цветок  с  расширяющейся  чашей,
расписанной  причудливым  стрельчатым  узором,   цветок   -   полубабочка,
полуптичка, из которого вместо пестиков торчат  хохолки  павлина,  бородки
цапли и завитки з