ьно.
     Иногда приходилось отвлекаться на непервостепенные, но занимающие много
времени  вопросы.  Например,  вопрос о  примечаниях.  Издательство, в  целях
экономии   бумаги,  стремилось  к  сокращению  комментариев.   Вопрос   этот
поднимался неоднократно. В конце концов Юрий Николаевич заявил, что здесь не
может быть стандарта, размер их зависит от характера стихов  и объема книги.
Разумеется,  допускались  лишь   текстологические  и   историко-литературные
комментарии.
     Очень  серьезное   значение   придавал   Юрий  Николаевич   вопросу  об
иконографическом материале. Он должен был не просто "иллюстрировать"  книгу,
а  органически  сочетаться с текстом,  вводя читателя в эпоху  и  творчество
данного автора.
     Последним  этапом работы над книгой был контрольный просмотр  ее  перед
выходом. Юрий Николаевич внимательно осматривал экземпляр, делая замечания и
по полиграфии и по существу.
     Все наши каждодневные дела  отступали на второй план, когда  появлялась
угроза передачи серии в другое издательство, а появлялась она, надо сказать,
довольно регулярно и  с первых же  лет  существования "Библиотеки  поэта". С
одной стороны, на "Библиотеку" претендовал Гослит, поскольку оп  осуществлял
издание  классиков. С другой стороны,  издательство "Академия",  имевшее уже
известный опыт в выпуске  однотомников русских поэтов, указывало на ненужный
параллелизм и требовало передачи "Библиотеки поэта" ему.
     В  подобного  рода случаях,  когда  опасность  передачи "Библиотеки", а
значит,   и   ломки  налаженного  дела  становилась   реальной,  редколлегия
обращалась  в соответствующие  инстанции;  письма  писали;  И.  А.  Груздев,
состоящий в постоянной  переписке с Горьким, --  Алексею Максимовичу, а Юрий
Николаевич  --  в  соответствующее  управление  ЦК.   Проекты  писем  обычно
зачитывались на заседании редколлегии "Библиотеки".
     Позиция Юрия  Николаевича  в вопросе  об издательской базе  "Библиотеки
поэта"  была  четкой. Он говорил, что если  "Библиотека" перейдет  в  другое
издательство,  то  она станет издательским делом, а она должна  быть,  как и
задумал Горький, делом писательским. При этом Юрий Николаевич имел в виду не
только то,  что "Библиотека" предназначается для литературной учебы молодого
поэта,  но и то, что руководить ею должны писатели,  люди, понимающие роль и
значение классической русской поэзии в формировании советской культуры.
     Но последнее  слово  в вопросе  о  том, где  и  какой  быть "Библиотеке
поэта", при жизни А. М. Горького, разумеется, оставалось за ним.
     Уже  и  раньше в письмах Алексея  Максимовича проскальзывали  намеки на
недовольство  сложностью  статей и перегруженностью  книг "Библиотеки поэта"
комментариями.   Наконец  Горький   прямо  сказал,  что  тома,   выпускаемые
издательством  "Советский  писатель",  слишком  громоздки  и,  по  существу,
недоступны  молодому   поэту,  для   которого,  собственно,  они   и  должны
предназначаться.
     Однако Юрий Николаевич считал, что популяризация науки должна опираться
на  твердые  научные достижения, и поэтому настаивал  на сохранении  большой
серии.  "При  современном  состоянии  разработки  истории  русской поэзии  и
отсутствии  по ряду  поэтов,  даже крупных, научно  проверенных текстов,  --
говорил он, -- невозможно сразу приступить  к  изданию массовой серии. А  на
базе  большой  серии  можно  издавать  и  серию облегченного  типа".  К тому
времени, когда Алексей Максимович поставил перед редколлегией вопрос ребром,
такая база в известной мере уже была создана.
     Макеты первых двух книг малой серии были срочно подготовлены и отосланы
Алексею Максимовичу. Получив их, он писал И. А. Груздеву: "Макет издания мне
очень  нравится". Тем  самым  вопрос о передаче  "Библиотеки поэта"  другому
издательству был снят.
     Малая серия не сразу завоевала расположение  Тынянова. В первые год-два
он отделывался стереотипной фразой; "Вы сами с ней справляетесь". Но  вскоре
выяснилось, что и здесь встает проблема "серийности": однотипности статей  и
примечаний, выработки единых принципов отбора текстов и т. п.  -- словом, те
же вопросы,  которые  вставали при начале издания  большой  серии,  только с
учетом  иного  уровня  читателя,  требующего  большей  ясности  изложения  и
четкости формулировок.
     Особенно много трудностей вызывали вступительные статьи: их характер  и
язык.
     Состав  книг некоторых,  даже  крупных,  поэтов приходилось выносить на
обсуждение  редколлегии  "Библиотеки". Постепенно  Юрий Николаевич привык  к
мысли,  что  малая  серия,  так  же  как  большая,  требует его  постоянного
внимания, и признал ее законным детищем "Библиотеки".
     Несомненную роль  сыграли читательские письма;  после выхода первых  же
выпусков малой серии они хлынули бурным  потоком. Многие из них кроме отзыва
о  данном томике  содержали  положительную  оценку идеи  серийного  издания,
дающего  читателю   возможность  последовательного  ознакомления  с  лучшими
достижениями русской поэзии за  все  время  ее  существования.  Малая  серия
издавалась  в  хронологической последовательности, под  номерами;  в  первой
книге  был  опубликован общий план.  Юрий Николаевич  прислушивался к голосу
читателя,   говорил,  что  письма  подтверждают   нужность  малой  серии   и
правильность выбранного типа.
     Именно в  тот  период,  когда  выявился читательский успех малой серии,
Юрий Николаевич как-то сказал:
     "Алексей Максимович был великим  прожектером, но вот что  замечательно:
его кажущиеся  на  первый  взгляд  фантастическими  проекты  --  многотомное
издание истории фабрик и заводов, "Библиотека поэта" и многие  другие  -- на
деле оказываются вполне реальными,  ибо отвечают назревшим потребностям. Мне
кажется, что "Библиотеке поэта" суждена долгая жизнь".
     Время подтвердило правильность этого прогноза.
     К  изданию книг по национальной поэзии "Библиотека  поэта" приступила в
1940  году.  После довольно кропотливой  подготовки был  составлен на основе
полученных  из республик списков  обширный план  классической поэзии народов
СССР. Юрий Николаевич  считал начало этой  работы  новым чрезвычайно  важным
этапом  в  жизни "Библиотеки",  чреватым  специфическими  трудностями,  но и
внушающим большие надежды. "Сколько здесь  неразработанных проблем!  Сколько
ожидает  нас  новых встреч и открытий! Уж никак  не  меньше, а,  пожалуй,  и
больше, чем сделано "Библиотекой" в русской поэзии", -- говорил он.
     Первая  книга  по  национальной  поэзии  --  "Грузинские  романтики" --
готовилась при  непосредственном участии  Юрия  Николаевича. Мы собрались  у
Николая  Семеновича  Тихонова  на Зверинской. Стихи грузинских классиков  А.
Чавчавадзе, Н. Бараташвили, Г. Орбелиани и В. Орбелиани в подлинниках читала
Елена   Багратовна  Вирсаладзе  --   в  то  время  аспирантка-лингвист   при
Ленинградском университете -- и тут  же давала буквальный перевод на русский
язык.  Решался  вопрос: включать или не  включать  стихотворение в  сборник?
Одновременно намечались переводчики.
     Юрий  Николаевич, сам  талантливый  и  своеобразный  рассказчик, был  и
превосходным слушателем: он в  высокой степени  обладал даром сопереживания,
подмечал все нюансы рассказа, тонко воспринимал юмор.
     Вторая  книга  поэзии пародов  СССР  --  "Кобзарь  в  переводах русских
поэтов"  --  вышла  с предисловием М.  Зощенко.  Мысль  привлечь  к  изданию
Шевченко крупного русского писателя (да к тому же украинца по происхождению)
принадлежала  Ю. Н.  Тынянову  и,  несомненно, была  связана  с отношением к
"Библиотеке поэта" как к "писательскому делу".  Редактировали переводы поэты
Александр  Прокофьев  и  Николай  Браун.  Вступительную  статью  написал  И.
Айзеншток.
     В  конце  30-х годов по инициативе Юрия Николаевича был разработан план
серии мировой поэзии. О включении в состав "Библиотеки  поэта" "национальных
и  иностранных  поэтов" говорил Алексей  Максимович  Горький  еще на  первом
совещании "Библиотеки поэта" в мае 1931  года.  В том же году  в  статье  "О
"Библиотеке  поэта"  он,   выдвинув   в   качестве   первоочередной   задачи
ознакомление  советской молодежи  с русской  поэзией XIX века,  сказал,  что
издательство  оставляет  за  собой  "право  и  обязанность" дать серию  книг
западноевропейской поэзии в будущем.
     В   1940   году  редколлегия  "Библиотеки"   решила,  что  пришла  пора
практически поставить перед издательством этот вопрос. План популярной серии
мировой поэзии, состоящий из шестидесяти  книг  (от античности до  начала XX
века),   был  обсужден   на   совещании   ленинградских  литературоведов  --
специалистов по западным и восточным литературам. Был определен  и тип серии
(средней по объему  и  формату между  большой и  малой).  Дело  должно  было
перейти в стадию издательского рассмотрения, но помешала война. Единственный
"выпуск"  (если его можно так назвать) этой серии стоит у меня на полке. Это
"Стихотворения   Генриха   Гейне   в  переводах  Юрия   Тынянова",  изданные
издательством "Советский писатель" в  1935 году, с дарственной надписью Юрия
Николаевича: такому-то "от Юр. Тынянова. (Так сказать, б-ка поэта Гейне)".
     В предвоенные годы здоровье Юрия Николаевича начало заметно ухудшаться,
и  мои посещения стали реже. Он  выходил, держась в коридоре за стены, и все
так же живо расспрашивал меня о делах "Библиотеки  поэта", но чувствовалось,
что каждый шаг дается ему с трудом.
     Последнее наше свидание состоялось в начале войны. Оно было не деловым,
а прощальным. Юрий Николаевич собирался эвакуироваться, я незадолго до этого
записался в народное ополчение.
     Юрий  Николаевич прочитал мне небольшую, только что  законченную статью
-- отклик на гитлеровское вторжение. Меня поразила страстность тона и  ясное
понимание  того, что несет с  собой фашизм, поправший  лучшие  заветы веками
складывавшейся европейской  культуры. Была  ли  напечатана эта  статья,  мне
неизвестно.
     В  1945  году я получил от  Юрия  Николаевича посмертный  привет  через
вернувшуюся  из  эвакуации  ленинградскую  писательницу  Изабеллу  Иосифовну
Гринберг. В 1942 году в  Перми Юрии Николаевич продиктовал  ей  адресованное
мне очень теплое письмо. Оно  кончалось словами: "Передайте привет всем, кто
меня помнит". Письмо, к моему  глубочайшему сожалению, в блокадный Ленинград
не дошло.
     "Библиотека  поэта"... Какую роль она сыграла в жизни Юрия Николаевича?
Я  думаю -- не  малую. Он не только  был создателем новой -- оригинальной  и
глубокой  --  концепции истории русской поэзии, значительно расширяющей наши
представления  о богатстве русской поэтической культуры,  но и воплощал свое
понимание литературного процесса в книгах серии, которой он руководил.
     План, разработанный пятьдесят лет  тому  назад,  завершается. Он, как и
раньше,  продолжает  пополняться  книгами по  русской  и  в  особенности  по
национальным поэзиям. И пусть Юрий Николаевич не дожил до этих дней. У тысяч
книголюбов нашей страны  стоят на полках тщательно подготовленные и  любовно
изданные  тома  "энциклопедии отечественной поэзии",  составляющие  гордость
нашей науки о литературе, напоминая  о том, кто отдал немало  сил, времени и
таланта созданию "Библиотеки поэта".
     1980

Ираклий Андроников
ВОЗЛЕ ТЫНЯНОВА
     Восемнадцатое сентября 1925  года день  для  меня  достопамятный. И вот
почему.
     В  1925 году, окончив  школу  в Тбилиси,  я  прибыл  в Ленинград, чтобы
поступить. Куда? Сразу в университет не вышло -- меня зачислили кандидатом в
студенты. Поэтому решено  было  держать на литературное  отделение Института
истории искусств.  Для этого надо  было  пройти  собеседование.  О чем будут
спрашивать, было неясно и беспокоило.
     В  квартире моих родных,  у  которых я поселился,  жил Борис Михайлович
Эйхенбаум.  Он  одобрил  намерение  поступить  в институт,  где  преподавали
талантливые ученые, в том числе и он сам. Эйхенбаум сказал:
     --  Постарайся попасть к  Юре Тынянову.  Загляни в комнату,  где  будут
происходить испытания,  и  ты  сразу узнаешь его. Он необыкновенно  похож на
Пушкина.  Это  выдающийся ученый и  очень интересный и умный человек. Можешь
говорить с ним совершенно спокойно. Хочешь, я ему позвоню?
     Я хотел.
     В  комнате  института, куда  меня пригласили, свободный стул  был возле
профессора С. Д. Балухатого. Пришлось  сесть к нему. Экзаменатор, похожий на
Пушкина,  был занят с другим. Да, он  действительно  напоминал Пушкина, хотя
бакенбарды в то время уже не носил: бакенбарды -- это было слишком  похоже и
вносило   элемент   несерьезный.  А  похож   был  не  только  лицом,  но   и
телосложением.
     Освободившись, он встал и обратился ко мне:
     --  Простите,  вы  не  знаете -- там у  дверей  в коридоре нет  Ираклия
Луарсабовича Андроникова?
     Кажется, в первый раз в жизни меня назвали по отчеству.
     -- Где? За дверью? Да, есть! Это -- я.
     Балухатый,  не  успевший  задать  мне  вопроса,  после  легкого  обмена
любезностями с Тыняновым охотно меня уступил.
     Тынянов спросил:
     -- Вы учились в Тифлисе? Вот как! Не приходилось ли  вам путешествовать
по Военно-Грузинской дороге?
     Я с радостью сообщил, что проехал  ее со школьной экскурсией  всю -- от
Тифлиса до Владикавказа, а обратно прошел всю пешком.
     -- Скажите,  похоже  ли описан у Пушкина монастырь на Казбеке? Я еще не
бывал в Грузии. Ваш рассказ очень для меня важен.
     Тут  я  совершенно забыл, что  это  экзамен,  и стал рассказывать и про
Казбек  -- мы  поднимались  на Девдоракский ледник, -- и про ту  точку  выше
Крестового перевала, с которой Пушкин мог видеть сразу и  Арагву и Терек.  И
не  заметил,  как  проговорил  полчаса.  Это  и был  экзамен.  Вечером  Юрий
Николаевич позвонил Эйхенбауму и сообщил, что я принят.
     В ту  пору Тынянову шел тридцать первый год.  Л это был уже  знаменитый
ученый с  огромным авторитетом.  Его выдающийся труд, значение которого было
ясно уже тогда, а ныне стало еще яснее, --  "Проблема  стихотворного языка",
-- этот труд был уже издан,  его уже изучали, он оказывал воздействие на все
стиховедческие работы, свидетельствовал о высоком уровне пашей  литературной
науки. Личность Тынянова была окружена ореолом.
     Попробую его  описать. Он был  невелик  ростом. Пропорционален. Изящен.
Пластичен.   Слушая  вас,   подавался   слегка  вперед   с  полуулыбкой   --
очаровательной и  совершенно  естественной,  хотя  в  этом  легком  повороте
головы, чуть склонясь и чуть-чуть повернув к собеседнику ухо, было что-то от
галантных  портретов восемнадцатого столетия.  Когда же  к  нему  обращались
старшие или  дамы,  Юрий Николаевич становился  сверхувлекательным.  Говорил
любезно, с улыбкой, "упадая" на ударное слово и слог, отчеканивал...
     --  Ираклий  Луарсабович,  здравствуйте!  Как Витя? (Вопрос  о  Викторе
Борисовиче Шкловском -- единомышленнике и друге.) Витя здоров! Я рад.
     От  него  исходило  очарование  скромности,  тонкого  ума,  артистизма,
свободы воспитанного и необыкновенно милого человека.
     Рассказывал увлеченно, в стиле эпохи и даже тоньше: то в стиле Пушкина,
то Грибоедова, то Кюхельбекера. Замечательно "изображал" их. Все были похожи
на Юрия Николаевича и все были разные. И весьма достоверные. Читая их стихи,
утверждал, что они должны были читать именно так, и был убедителен.
     Замечательно  изображал   современников   --  многих   общих  знакомых.
Изображал  в "резком рисунке", с  сильным преувеличением, почти  гротесково,
выдумывал за них речи немыслимые, но похожие на них до такой степени, что со
смеху умирали все -- не только те, кто  знал этих изображаемых, но и те, кто
никогда  не видал  их.  Выдумывая смешные  истории, доводил  характерное  до
предела.   Рассказывал:  хоронили  одного  историка   литературы,  и  бывший
сотрудник Пушкинского  Дома  старичок Степан Александрович Переселенков тоже
поплелся за гробом.  Когда гроб  опускали в  могилу,  он  оглянулся и увидел
рядом  с собой  профессора  Спиридонова.  Переселенков  спросил:  "Разве  вы
здесь?" -- "А где же?" Переселенков  указал на могилу: "Я думал, вы -- там".
Потом  спрашивал:  кого похоронили  вместо Спиридонова --  и утверждал,  что
Спиридонов  что-то  напутал.  При  этом   Тынянов  кривил  рот,  зевал,  как
Переселенков,  одна история сменяла другую. Потом Переселенкова показывал я.
Это были портреты разные, непохожие, но оригинал можно было узнать у обоих.
     Когда я  впервые  увидел  его  в  Институте  истории  искусств,  осенью
1925-го, -- романов Тынянова еще не было. "Кюхля" только еще писался. Причем
заказана была брошюра, а получился роман.
     В  декабре  Борис  Михайлович  Эйхенбаум  позвал  меня  и  брата  моего
Элевтера, ныне известного физика.
     --  Юра написал роман  "Кюхля".  Великолепно,  --  сказал Эйхенбаум. --
Хотите, почитаем вслух?
     Читал Борис  Михайлович  отлично.  Каждый  персонаж разговаривал  своим
голосом, хотя  Борис Михайлович не старался "играть". Потом выяснилось,  что
интонации были заложены в самом  тексте,  фразы построены в духе времени.  И
автор  и герои выступали в разных приближениях к  стилю пушкинской эпохи, но
эпоха передавалась  в  структуре  и повествовательной речи,  и  разговорной.
Автор был здесь --  в 1925  году, но говорил так,  словно  присутствовал  на
собрании  заговорщиков  в  квартире  Рылеева,  стоял на  Сенатской  площади.
Достоверность шла не только от знания предмета,  от  знания  обстоятельств и
характеров. В  значительной  мере  историческая  достоверность  определялась
стилем.
     Потом,  когда я познакомился с Тыняновым ближе и стал бывать у  него на
Греческом  проспекте,  то поражен был  тем,  как он "показывал" исторических
лиц.  Говоря  о генерале  Ермолове,  хмурил  брови,  беседовал  любезно,  но
несколько  отрывисто,  "сердился" на  Паскевича,  "уважал"  Грибоедова.  Эти
рассказы Тынянова в третьем лице,  но в  стиле того, о  ком  он рассказывал,
были проявлением одной из его  удивительнейших  способностей. Нельзя было не
восхищаться,  когда  он, у тебя на  глазах, сочинял целые сцепы и придумывал
разговоры,  достоверность  которых   определялась  соответствием   характеру
воображаемого им в эту минуту исторического лица. А через несколько дней мог
прочесть вам страницы, напоминавшие слышанное.
     Любил слушать рассказы других и весь превращался в слух, когда доходило
дело до "показа" кого-нибудь. "Взрывался", хохотал весело, а кончал смеяться
тихо, на выдохе, и прижмуривался.
     В  1930 году,  еще не  имея  после  окончания  университета  постоянной
работы,  я  стал  помогать Юрию  Николаевичу как  бы в роли  секретаря.  Без
оплаты. Болезнь  Тынянова  прогрессировала.  Ему трудно было  ходить,  зимой
неделями он  не покидал дома.  Я получал  от него поручения и отправлялся  в
Публичную библиотеку или в Пушкинский Дом  наводить для него справки, делать
выписки. Приносил -- и видел, как цитаты превращаются в живую ткань истории.
     --  Эхе,  -- говорил Тынянов, --  Вейденбаум пишет,  что  сосланный  на
Кавказ  декабрист Искрицкий убит. А он, оказывается, умер в Царских Колодцах
в 31-м  году. Ошибка: промахнулся  Евгений Густавович! А вы не  узнали,  как
звали Искрицкого?.. Демьян Александрович! Это важно. Вы поработали славно...
А  те  декабристы,  которые  сражались  под  Баязетом,  должны  были   знать
Александра  Гарсевановича Чавчавадзе.  Это  -- тесть  Грибоедова. Они  могли
знать и  Нину.  В  нее был влюблен  Николай Николаевич  Муравьев.  Делал  ей
предложение -- отказ: одна из причин, почему  Муравьев не  любил Грибоедова.
Прасковья Николаевна  Ахвердова  их  мирила. Но  не  сошлись. Между  прочим,
Прасковья  была  дама  веселая  и  увлекательная.  Интересантка.  Сводничала
Александру Сергеевичу. Ее  называли второй  матерью Нины. Она ее  воспитала.
Жаль --  нет портрета.  Вы  никогда  не  встречали?.. Нету? Год  рождения  в
точности не