бывшим   учеником  я   вкратце  описал  в  своих  опубликованных
воспоминаниях о Г. Церетели.
     Их впечатляющая беседа  о  Гете и  Пушкине  незабываема.  К  сожалению,
восстановить ее дословно мне уже не по силам.
     Мы  с  Юрием  Николаевичем  еще  два  раза  ходили в  музей осматривать
различные   экспонаты.  Превосходные  пояснения   давал  русскому   писателю
грузинский историк Леван Мусхелишвили.
     В музее  же мы познакомили Тынянова  с Павле Ингороква, который показал
ему рукопись "Вепхисткаосани" с  иллюстрациями  неизвестного  художника.  На
одной из миниатюр персонаж в персидском наряде выводил на свитке буквы.
     -- Иллюстратор рукописи -- грузинский художник,  -- пояснил писателю П.
Ингороква. -- Это видно из того, что нарисованный им якобы магометанин пишет
слева направо, а не наоборот, как то следовало ожидать от персидского писца.
     -- Только наблюдательный  палеограф мог заметить  эту деталь, -- сказал
Тынянов, когда мы вышли из музея.
     Примерно неделю спустя после приезда Ю.  Н. Тынянова в Тбилиси в газете
"Литература да хеловнеба"  ("Литература и искусство") от 7 октября 1933 года
мы  напечатали  небольшую заметку  под  заглавием  "Юрий Тынянов", где между
прочим  сообщали, что  он останется в  Тбилиси до 20  октября, и отмечали  в
заключение, что "писатель в настоящее время  работает над большим романом  о
Пушкине...".
     Тынянов, однако, остался в Тбилиси на более продолжительное время.
     Тициан Табидзе, оказывается, перевел писателю нашу заметку, и когда тот
увидел напечатанный в газете свой портрет, заметил, улыбнувшись:
     --  И в  русской  прессе  меня не балуют хорошими  портретами. Когда  я
рассматриваю их, то кажусь себе почти уродом.
     Это  было  не   совсем   верно.  При  жизни  Тынянова  в  московских  и
ленинградских  газетах и  журналах  не раз  появлялись  его довольно хорошие
портреты.
     Тынянов коротко, по-джентльменски поблагодарил  меня за  приветствие  в
газете.
     Мы  встречались  с  ним  днем.  По  вечерам  он  находился  в  квартире
Андроникашвили  или гостил  у  Тициана  Табидзе,  Николоза  Шенгелая  и Нато
Вачнадзе или еще, насколько я знаю, в семье профессора Г. Нанеишвили...
     --  Я  постепенно становлюсь тбилисцем, привыкаю  к  местной  жаре,  --
говорил он шутя.
     В  нижнем этаже  Дома  писателей  тогда находилась столовая.  Мы  почти
ежедневно встречались там ровно в четыре часа пополудни.
     Здесь  я познакомил Юрия Николаевича с  Галактионом  Табидзе и Михаилом
Джавахишвили.  М.  Джавахишвили подолгу беседовал  с Тыняновым  о  проблемах
исторического романа. Грузинский беллетрист восхвалял метод Вальтера Скотта.
Тынянов не разделял его мнения, но М.  Джавахишвили упорно продолжал  стоять
на своем.
     Я тогда впервые заметил, насколько  бескомпромиссным был Тынянов, когда
кто-либо категорически начинал возражать ему, не соглашаясь с его взглядами.
Автор "Смерти Вазир-Мухтара" развивал мысль, что между наукой и исторической
прозой  постепенно  стираются  грани  и  что  в  новой   исторической  прозе
традиционному   импрессионизму  противостоит  документальная  точность  даже
тогда,  когда писатель  не  имеет  под рукой соответствующего  документа,  а
опирается только  на  свое творческое воображение. Автор  исторической прозы
обязан критически относиться к  якобы незыблемым общепризнанным фактам,  так
как  "исторический  факт"  --  понятие  относительное.  Хорошо  помню  фразу
Тынянова,   что   обязанность   писателя  показать   не   только   перипетии
взаимоотношений  действующих  лиц,  происходящих на  исторической  сцене, но
процесс их гримирования за этой сценой, в результате  которого "исторические
герои"  предстают  перед  нами  измененными.  Одно   из   назначений   новой
исторической  прозы не описание,  а  объяснение  внутренних  закономерностей
явлений и развенчание так называемых "героев".
     Все   изложенное   здесь  лишь   слабая   копия  блестяще  высказанного
теоретического  положения  Тынянова  относительно своеобразия стиля и метода
современной исторической  прозы;  по существу  же  он защищал  кредо  своего
творчества.
     Вместе  с  тем надо сказать, что во время устной  полемики  Тынянов  не
терял самообладания и всегда оставался сдержанным.
     Обычно мы  с ним  обедали, сидя вдвоем за столом, и беседовали. Длилось
это примерно до 25 октября. Дни эти -- незабываемы...
     Тынянов избегал пить вино. И если пил, то два-три стакана.
     Ему ни на минуту не  изменяла поразительно ясная память. Говорить же  о
его  колоссальной  эрудиции  -- излишне.  Я,  молодой  человек,  с  чувством
робости,  даже  некоторого страха смотрел на писателя, и он  с редким тактом
старался не дать мне почувствовать существовавшую между нами дистанцию.
     --  Коллега! Прогуляемся по  городу! Что вы  предложите  посмотреть? --
часто обращался он ко мне.
     Он легко находил общий  язык со всеми, в ком замечал искреннюю любовь и
уважение к человеку, -- с пожилым и молодым.
     Мы выходили в город. Он шел энергично, размахивая тростью, погрузившись
в  свои мысли, или заговаривал о  Тбилиси,  который, думаю, наблюдал глазами
Кюхельбекера и Пушкина.
     Глубокое  уважение  к  его   памяти  заставляет  меня  воздержаться  от
подробностей этих  бесед; слишком много времени прошло с тех пор, чтобы быть
точным. Главное, что запомнилось:  он считал русскую классическую литературу
одним  из  величайших  феноменов в  истории культуры человечества.  Столь же
глубоко верил Тынянов в великое настоящее и будущее этой литературы.
     Во  время одной из бесед он неожиданно с  упреком  на меня  посмотрел и
сказал:
     -- Тицианом и вами движет одно намерение: дать мне выпить, чтобы я стал
болтливым. Я сейчас  отплачу  за это: до завтра вы не услышите  от  меня  ни
слова! -- и  тут  же прибавил: -- Хотя...  коллега, я и  завтра выпью вашего
прекрасного вина.
     Он,  не сказав ни  единого слова,  дошел  до  квартиры  Андроникова. По
существу, Тынянов играл им же выдуманную роль, и играл ее превосходно.
     Некоторые  мемуаристы отмечают, что он умел быть язвительным. Возможно.
Я же остался  очарованным мягкостью его характера. И не я один. Это свойство
подметил в нем и Серго Клдиашвили.
     Не  помню ни одной из наших встреч,  когда  бы  Тынянов не  заговорил о
Пушкине. У меня осталось впечатление, что мысли о гениальном авторе "Медного
всадника" не покидали его никогда, владели каждой минутой его жизни. Однажды
вечером, когда  мы гуляли по Комсомольской  аллее, он блестяще прочитал  "На
холмах Грузии".
     Позднее, в исследовании "Безыменная  любовь", он назвал адресатом этого
стихотворения  супругу  писателя и  историка  Карамзина.  Гипотезу  Тынянова
разделяют не все пушкиноведы, но его аргументация глубоко убедительна.
     Говорил  он и  о  своих учителях, в том числе -- о лингвисте Бодуэне де
Куртенэ, о прозе Андрея Белого. Он восхищался  Велимиром  Хлебниковым, любил
Бориса Пастернака, высоко ценил творчество Анны Ахматовой...
     Из грузинских друзей  Тынянов ближе всех был с Ираклием Андрониковым, с
которым сошелся еще в Ленинграде, и с Тицианом Табидзе.
     В прозе Тынянова порой как бы между прочим отмеченная  деталь  основана
на богатом документальном  материале, но автор намеренно  умалчивает об этом
материале.  К  примеру,  Грибоедову,  несомненно,  известен  был  факт,  что
отстраненный Николаем  I  от должности кавказского проконсула генерал А.  П.
Ермолов в своем московском доме убивал время, занимаясь переплетением книг.
     В   "Смерти  Вазир-Мухтара",   описывая   прощание  направляющегося  из
Петербурга  на  Кавказ  Грибоедова с Ермоловым,  Тынянов "утаивает" то,  что
Грибоедову  хорошо  должно было быть  известно, и  делает он  это совершенно
намеренно. Такое  отношение  писателя  к  историческому  факту  оправдано  с
художественной точки зрения.
     Когда я  спросил Тынянова, не вычитал ли он о "переплетной" Ермолова из
труда историка Погодина, он ответил:
     -- Да!  Но  не только  у Погодина! --  и  удивленно на  меня посмотрел,
должно быть потому, что я читал труд Погодина.
     -- Чем объяснить,  что  вы перевели  сборник  рассказов  Жоржа  Дюамеля
"Цивилизация"? -- спросил я.
     Тынянов снова удивленно взглянул на меня.
     -- Сборник  напечатали в 1923  году. Просто это  заказ  издательства --
ничего больше. Мне выплатили гонорар.
     -- А вам нравятся другие его произведения?
     -- Ни одно. Извините, я и не читал их, -- ответил Тынянов.
     В  известном  теоретическом  труде  Тынянова   "Проблема  стихотворного
языка",  по сей  день в мировой  научной  литературе не  имеющем себе равных
среди исследований по семантике  поэтического языка,  автор  упоминает труды
Вундта, Пауля,  Развадовского,  Розенштейна  и других, посвященные проблемам
значения   слова.   Тынянов  называет   также   Мишеля  Бреаля,   известного
французского археолога и семасиолога,  часть из труда которого переведена на
русский язык.
     Лекции Бреаля  в Лионе слушал некогда один из моих дядей, и, к слову, я
рассказал Тынянову о  впечатлениях моего родственника об этом его лекторе  и
по возможности  передразнил Бреаля.  Известно, что Тынянов был  превосходным
имитатором.  Юрию Николаевичу  понравился мой  рассказ. Сам он  замечательно
копировал своего старшего друга Корнея Чуковского. Однажды они вместе были в
цирке, и Тынянов передал реакцию  Корнея Ивановича при появлении  на  манеже
клоунов и дрессированных животных Дурова,  его жесты в общении с детворой во
время антракта и даже тембр его голоса.
     В  бытность  Тынянова в Тбилиси в газете "Известия" от 20  октября 1933
года была  напечатана  большая  статья А. Старчакова  "Проза  Тынянова". Она
прозвучала некоторым  приятным диссонансом среди ранее опубликованных статей
об авторе "Смерти Вазир-Мухтара". Несмотря  на  то что Максим Горький не раз
давал  высокую  оценку его прозаической и  литературоведческой  работе, Юрий
Тынянов не избежал литературных нападок. Мне приятно вспоминать, что я лично
передал ему газету со статьей о его творчестве. Он быстро прочел ее и ничего
не сказал, но хорошее настроение, которое не  покидало его весь  день,  было
более чем красноречивым.
     Правда,   Старчаков   считал   рассказ   Тынянова   "Подпоручик   Киже"
развлекательным  анекдотом,   высказывал   и   другие  сегодня  неприемлемые
критические  замечания,  но общий  тон  статьи свидетельствовал  о  глубоком
уважении  автора к творчеству  Тынянова. Словом, Юрий Николаевич  остался ею
доволен.
     Порой, насколько мне казалось, он  нуждался в одобрении  прессы. Сейчас
это  звучит  странно,  но  даже  после  смерти  писателя  некоторые  критики
незаслуженно замалчивали его творчество или неодобрительно отзывались о нем,
о тех или иных произведениях Тынянова, в частности о "Смерти Вазир-Мухтара".
     Тынянов  собирал материалы для примечаний к  пушкинскому "Путешествию в
Арзрум". Он не только длительное время работал над текстом "Путешествия...",
но  написал  и  специальную  статью,  в  которой  объяснено  много  до  того
неизвестных деталей, связанных с путешествием Пушкина на Кавказ,  и освещены
психологические  причины,  вынудившие  поэта  приехать на  Кавказ  во  время
русско-турецкой войны в 1829 году  и посетить место  военных  действий. Этот
труд Тынянова был опубликован через три года (в 1936 году).
     Я  не  раз  беседовал с  Юрием  Николаевичем относительно  исторических
реалий, отображенных в "Путешествии". Однажды я  спросил, просматривал ли он
напечатанный   в   Тбилиси   сборник   "Кавказская   поминка   о   Пушкине",
опубликованный в Тбилиси в 1899 году под редакцией известного кавказоведа Е.
Вейденбаума.
     -- Конечно! -- ответил он. -- Только я позабыл взять сборник с собой, а
он мне нужен.
     На  следующий день я  одолжил сборник Тынянову и, кроме того,  повел  в
Музей  Грузии  для ознакомления  с архивом Б.  Вейденбаума,  в частности его
"Словарем кавказских деятелей"; я сообщил ему  также, что грузинская  песня,
услышанная Пушкиным в  Тбилиси  и внесенная  им  в "Путешествие..."  ("Душа,
рожденная в раю"),  специально была исследована Георгием  Леонидзе,  который
установил грузинский текст и  автора этой  песни (Д.  Туманишвили).  Тынянов
попросил у  Леонидзе  его работу и  позднее указал на нее  в  своей статье о
"Путешествии в Арзрум".
     Тынянов сделал в свое время благородное и важное дело,  издав в большой
серии "Библиотеки поэта" переводы произведений грузинских поэтов-романтиков.
Тициан Табидзе просил  меня оказать ему  в  этом деле возможную  помощь,  и,
естественно, я не щадил ни сил, ни энергии.  Сборник вышел  в Ленинграде под
редакцией Ю. Тынянова и Н. Тихонова. Комментарии  к стихам Григола Орбелиани
и  Николоза Бараташвили принадлежат  мне,  Александра Чавчавадзе и  Вахтанга
Орбелиани -- Е. Вирсаладзе.
     Тынянова   совершенно   не   удовлетворяли  ранние   русские   переводы
стихотворений Н. Бараташвили (Тхоржевского, В. Гаприндашвили).  Некоторые из
них он называл "беспомощной" и "анемичной" копией оригинала.
     -- Общепринятая  характеристика  лирики  Бараташвили, -- сказал  он мне
однажды, -- совершенно не согласовывается с этими переводами.
     Особенно не понравились ему существующие переводы "Мерани".
     --  Сделайте метрические схемы этого стихотворения, -- сказал он, -- по
которым Михаил Лозинский сможет передать своеобразие ритма текста.
     Я  немедля  исполнил  это  поручение.  Перевод  "Мерани",   выполненный
Михаилом  Лозинским,  и  в самом  деле  соответствует  ритмической структуре
оригинала, хотя, естественно, не абсолютно.
     Когда Юрий Николаевич ознакомился с моими примечаниями к стихотворениям
Григола Орбелиани, он сказал:
     -- О  писателе с  такой  интересной биографией  можно бы написать целый
роман.
     Передо мной лежит номер "Литературной газеты" от  26 ноября 1937  года,
посвященный  юбилею  Шота Руставели.  На  первой  странице  --  статья  Юрия
Николаевича, посвященная  этой дате.  Так  она  и называется "Дата  мирового
значения".
     "Советская  страна отпраздновала в  этом году столетнюю память Пушкина.
Сейчас она  будет  праздновать  другой  великий  юбилей  --  750-летие  Шота
Руставели. В эти дни  наша страна празднует даты  мирового значения. Великий
грузинский эпос пронес всю свою  силу, молодость  и  обаяние  через  века до
наших дней.
     Я не знаю  в мировой поэзии более вечных, более  молодых  женских слов,
чем письмо Нестан-Дареджан своему рыцарю, чем плач Ярославны в  Путивлеграде
на городской стене, чем письмо Татьяны к Онегину.
     Русская литература  в прошлом не могла приблизиться вплотную к  великой
поэме, узнать ее.
     Были,  правда,  и в  прошлом  попытки, но  робкие: старые русские поэты
приближались не  к самой поэме, а только к легендам  вокруг  нее и ее творца
(таково,  например,   стихотворение  Полонского  "Тамара  и  певец  ее  Шота
Руставели" 1851 года).
     Только теперь, в нашу эпоху, взаимно открывшую для народов Союза все их
богатство, Руставели входит в кровь и плоть русской литературы.
     О  русском языке когда-то  декабрист,  друг  Пушкина, писал,  что он --
"богатейший  и  сладостнейший  между всеми  европейскими"; но  только в нашу
эпоху и  только  благодаря  нашей эпохе наш язык  стал мировым языком. Перед
русскими советскими поэтами, перед всею советской литературой стоит почетный
и радостный долг полноценного перевода великого грузинского поэта.
     Пусть Нестан-Дареджан станет сестрою Ярославны и Татьяны".
     Следует  отметить,  что  Тынянова  и  в  1933 году  интересовал  вопрос
перевода творения Ш. Руставели на русский язык, и он не раз беседовал на эту
тему  со  своими  тбилисскими  друзьями.  Я  знаю,  что  наиболее  достойным
переводить "Витязя в тигровой шкуре" он считал Михаила Лозинского, который и
сам был  готов приступить  к  переводу поэмы. Почему, по каким  причинам это
тогда не состоялось -- мне неизвестно.
     В  связи с этим хочу  вспомнить одну  деталь.  Тынянов узнал от Тициана
Табидзе,  что  я  работал  над проблемами грузинского стихосложения.  Тициан
присутствовал на моем  докладе о грузинской версификации в 1929  году в Доме
писателей (председательствовал Симон  Чиковани).  Сам  Юрий  Николаевич  был
несравненным  знатоком  и теоретиком  стиха,  более  того -- интерес к  этим
проблемам не угасал в нем до  последних дней жизни. В. Шкловский вспоминает,
что даже во время тяжкой болезни, прикованный к постели  на исходе жизненных
сил,  Тынянов продолжал  думать  об этом: "Сознание возвращалось. Он начинал
говорить  о   теории   стиха".  Тынянов-переводчик   хорошо   применял  свои
теоретические знания.
     Однако говорить  с охотой по данному вопросу Юрий Николаевич мог только
со знатоком. И когда он начинал характеризовать роль пеонов в четырехстопном
ямбе А. Пушкина, ему  было приятно, что для меня  сфера его суждений не была
terra   incognita.   Илья  Эренбург  вспоминает:  "Меня  сердило,  что  Юрий
Николаевич  ссылался на какие-то "синкопические пеоны", а я не знал, что это
значит, и  боялся  показать  свое  невежество".  Мне выпало  счастье не  раз
беседовать  с  ним о  грузинском стихе,  об  одной из стоп метрической схемы
этого стиха, пеоне, в связи с поэмой Руставели и "Мерани" Бараташвили. Он же
повторял,  что следовало обо всем этом заранее  предупредить М.  Лозинского,
который впоследствии и впрямь сохранил указанную метрическую норму, согласно
тем схемам, которые я передал Юрию Николаевичу.
     Взгляды Тынянова на проблемы  стихосложения  послужили одной  из  основ
методологической части моей работы "Грузинский классический стих" (1953). Ни
одному из теоретиков стиха я не обязан столько, сколько Тынянову.
     Юрию Тынянову  принадлежит  заслуга и перед грузинской литературой. Под
его литературной редакцией вышел русский перевод "Мудрости лжи" Сулхана-Саба
Орбелиани (1939) и сборник стихотворений "Грузинские романтики" (1940).
     В 1939  году в седьмом номере журнала "Чвени таоба"  ("Наше поколение")
была напечатана моя статья  "Юрий Тынянов", которая впоследствии вошла в мой
же сборник "Книги и авторы" (1941) и "Избранные труды", т. 1 (1962).
     Статья   касается   тыняновской  прозы.  Это  единственная  работа   на
грузинском языке о творчестве писателя. Тынянов знал о ее существовании.
     Могу сказать  одно  --  написана  она с  любовью  к  большому  русскому
писателю.
     1974

Б. М. Эйхенбаум
ТВОРЧЕСТВО Ю. ТЫНЯНОВА
     Совсем не так велика пропасть
     между методами науки и искусства.
Ю. Тынянов
1
     Говорить о писателе  нашего  времени -- значит говорить прежде всего об
истории, об эпохе.
     Юрий  Тынянов принадлежал к тому поколению,  которое юношами вступило в
период войн и революций. Обозначился  исторический рубеж, отделивший "детей"
от  "отцов".  Стало ясно,  что XIX век кончился, что начинается новая эпоха,
для которой жизненный и идейный опыт отцов недостаточен. Отцы жили и  думали
так, как будто история делается  и существует сама по себе, где-то в стороне
от них; детям пришлось разубедиться в этом. История вошла в быт  человека, в
его сознание, проникла в самое сердце и стала заполнять даже его сны.
     Культурные устои XIX  века рушились под натиском новых нужд, стремлений
и идеалов. Умозрительная философия отцов, метавшихся от скепсиса к религии и
падавших "под бременем познанья и сомненья", потерпела крах. То же случилось
и с традиционной "университетской наукой", которая жила эмпирикой и избегала
всяких "теорий". Что касается поэзии, то  источником ее вдохновения сделался
пафос трагической обреченности; она умирала не столько от  бессилия, сколько
от ужаса перед новым бытием, определявшим новое сознание.
     Гносеологический  туман,   насыщенный  множеством  всяческих  микробов,
рассеялся.  Глазам молодого поколения предстала сама  действительность, сама
история.  Противоречия  опыта