но мотнул головой.
   Он шагал, никого не видя, и вдруг остановился, словно на столб налетел:
перед ним стояла Нина Берестова. Линьков растерянно поглядел на нее  и  не
сразу сообразил, что находится в двух шагах от проходной института.
   - Вы к нам? - спросила Нина. - Сейчас обеденный перерыв...
   Она опять глядела мимо него и думала о чем-то своем.
   - Да, я вот тоже пообедаю у себя в прокуратуре, - пробормотал  Линьков,
- потом вернусь в институт... надо поговорить...
   - С кем вы будете говорить? - вдруг спросила Нина.
   Линькова удивил не столько вопрос, сколько интонация и взгляд Нины. Она
теперь смотрела в упор на него, смотрела  не  то  с  надеждой,  не  то  со
страхом.
   - Да вот...  с  Чернышевым...  -  пробормотал  Линьков,  уступая  этому
взгляду. - Такое впечатление, что он  знает  о  чем-то,  но  почему-то  не
говорит...
   - Это можно сказать не только о Чернышеве! - вдруг вырвалось у Нины.
   Линьков изумленно, почти испуганно взглянул на  нее.  Нина  побледнела,
глаза ее потемнели и расширились. Какое-то  мгновение  они  молча  стояли,
глядя в глаза друг другу, потом Нина прикусила губы и резко отвернулась.
   - Не  придавайте  значения  тому,  что  я  сказала!  -  почти  спокойно
проговорила она и, не глядя на Линькова, толкнула дверь проходной.



6

   Шелест с утра вызвал меня к себе и заявил, что он-де  все  понимает,  и
мне сочувствует, и институту в целом тоже сочувствует, поскольку  потеряли
мы такого сотрудника, - можно сказать, цены Левицкому не было и замены ему
тоже не сыщешь.
   - Но все же сыскали? - спросил  я  довольно-таки  хамским  тоном,  надо
признаться.
   Шелест глянул на меня, поморщился, но, видно,  понял,  что  мне  сейчас
море даже не по колено, а максимум по щиколотку.
   - Ищем вот, - примирительно сказал он. - А ты что: может, рассчитываешь
в одиночку управиться?
   Вопрос был чисто риторический; и я ничего не ответил, а только  хмыкнул
неопределенно. Больше всего  мне  хотелось  молча  встать  и  уйти,  но  я
понимал, что Шелест ни в чем не виноват и нечего на нем отыгрываться. Я  с
трудом выговорил, что вот, мол, я еще не в форме, никак сосредоточиться не
могу, но все же интересуюсь, кого ко мне в лабораторию прочат.  Оказалось,
что  прочат  Геллера  из  группы  Сухомлина.  Виталик  Геллер,   по   моим
наблюдениям, был парень как парень, не хуже большинства, но  и  не  лучше.
Конечно, не было у меня никаких оснований требовать  себе  именно  такого,
чтобы получше,  это  я  понимал,  да  и  мало  думал  сейчас  о  работе  в
лаборатории, но все же как-то невесело мне сделалось, и я начал  говорить,
что не улавливаю, мол, какое отношение имеет Геллер к нашей теме, и вообще
почему именно  Геллер,  так  можно  кого  угодно  сунуть,  лишь  бы  место
занять... Шелест послушал-послушал  мое  нытье  и  посоветовал  не  валять
дурака.
   - Второго Левицкого мы тебе не изыщем, сам понимаешь, - говорил он, для
убедительности тыча пальцем в моем направлении. - Это первое. А  второе  -
это то, что Геллер прямо рвется с тобой работать, и парень он способный...
Между прочим, у тебя сколько работ  было  опубликовано,  когда  ты  к  нам
пришел?.. Вот видишь, четыре, а  было  тебе  двадцать  шесть  лет,  верно?
Теперь смотри - у Геллера  одиннадцать  работ,  и  есть  среди  них  очень
толковые, а ему всего двадцать три года, он к нам  прямо  из  университета
пришел... Ну да, не по вашей линии, - а у тебя много ли было по этой линии
до прихода в институт? Однако  мы  не  побоялись  дать  тебе  и  Левицкому
самостоятельную тему и лабораторию организовали, верно?  И  ничего,  связь
времен не распалась? Так чего же ты теперь строишь из себя элиту,  она  же
голубая хронофизическая кровь, и свысока смотришь на хороших ребят?
   - Да ладно, я разве что? - пробормотал я, слегка устыдившись.  -  Пойти
мне поговорить с Геллером?
   - Пойди, конечно. - Шелест с облегчением откинулся на спинку кресла.  -
А то он тоже, знаешь, условия ставит: если,  мол,  Стружков  хоть  немного
против, так обо мне даже не вспоминайте, не пойду нипочем.
   Это мне понравилось; я вскочил и направился к  двери.  Но  Шелест  меня
остановил.
   - Вот что... - сказал он, не глядя на меня. - Послезавтра в два часа...
это... ну, похороны, ты же знаешь... Ты, надеюсь, скажешь там что-нибудь -
не речь, конечно, я тоже не речь буду произносить, но как ближайший Друг и
сотрудник... Э, Борис, ты что это?
   У меня опять все перед глазами поплыло,  и  ноги  ватные  сделались.  Я
рухнул обратно в кресло,  и  Шелест  поспешно  накачал  мне  газировки  из
сифона.
   - Ты не знал, что ли? - недоумевал он. - Как же так?
   - А откуда я должен был это узнать?
   -  Да  уж  откуда-нибудь...  -  неопределенно  ответил  Шелест,  что-то
соображая. - Вот сестра его завтра утром прилетает,  телеграмму  прислала;
она в Москве, и то знает...
   Еще и это: Лариса дает телеграмму в институт, а мне даже  не  сообщает,
чтобы я на аэродроме встретил! Почему, спрашивается? То есть я тоже  хорош
- я же ей телеграмму не дал, она, наверное, думает, что меня здесь нет.  Я
посмотрел на телеграмму: прилетает утром. Ну, утренний рейс из Москвы один
всего, надо встретить.
   - Отошел немножко? - сочувственно  спросил  Шелест.  -  Это  прямо-таки
безобразие, что тебе не сообщили. В первую очередь я  сам  виноват.  Но  я
думал, ты даже от следователя это можешь узнать, у вас же с ним контакт...
   В общем, было понятно, и не такие накладки в жизни бывают; все  думали,
что я знаю, а поэтому никто не сообщил. И все же...
   Вышел я от Шелеста вроде бы  спокойно.  Отправился  к  Геллеру,  с  ним
поговорил. Убедился, что Шелест правильно сказал - парень очень толковый и
вообще вполне подходящий. Виталик сказал, что если я согласен,  так  он  с
понедельника может перейти ко мне в лабораторию, - закончит  вот  серию  и
перейдет,  с  превеликим  удовольствием.  Нет,  парень   был   определенно
симпатичный. Разговаривая  с  Геллером,  я  совсем  почти  успокоился  под
воздействием этих слабых, но приятных эмоций.
   Но моего спокойствия не надолго хватило. От лаборатории Сухомлина,  где
я разговаривал с Геллером, до нашей лаборатории путь недолгий, но  пока  я
дошел до своих дверей, настроение мое здорово изменилось.
   Дело в том, что я встретил в коридоре Нину. Она не отвернулась от меня,
не пробовала обойти стороной (я уж и этого, пожалуй, ожидал!), - нет,  она
подошла, поздоровалась. Только подходила она вроде не ко мне и здоровалась
не со мной, а с совсем посторонним человеком.  И  с  неприятным  человеком
вдобавок. Она даже глядела не на меня, а куда-то  через  мое  плечо  -  не
хотелось ей, значит, на меня глядеть. А я вообще ни слова не мог  сказать,
стоял и смотрел на нее, и только сердце у меня начало  саднить,  будто  по
нему теркой прошлись. А Нина сказала, все так же глядя в сторону:
   - Мне нужно поговорить с тобой... сегодня, после работы...
   - Так я зайду за  тобой,  пойдем  ко  мне...  -  машинально,  не  успев
подумать, сказал я по-старому.
   Нина даже дернулась слегка: это я отчетливо увидел.
   - Нет, - поспешно ответила она, -  лучше  прямо  тут,  в  скверике.  Ты
выходи ровно в пять и подожди меня.
   Вон как, ей уже неудобно выходить со мной вместе из института! Это меня
совсем ошеломило, я все стоял и смотрел на Нину, а она нетерпеливо  пожала
плечами и повторила:
   - Понял? В скверике, в пять часов!
   Я молча кивнул, Нина ушла, и тут, откуда ни возьмись,  появился  передо
мной Эдик Коновалов. Обычно я на этого Эдика даже с удовольствием смотрю -
такой он большущий,  красивый,  здоровый  и  отлично  ухоженный.  Пока  не
заговорит, кажется идеальным представителем вида Homo sapiens.  Но  сейчас
он как-то нехорошо ухмылялся и подмигивал и наружу выпирала его  обезьянья
основа.
   - Сердце красавицы! - восторженно заявил  Эдик,  кивая  вслед  уходящей
Нине. - Склонно к измене! И к перемене! Как ветер мая!
   - Ты чего это? - спросил я, отступив на шаг, потому что Эдик навис надо
мной и слова арии громозвучным шепотом вдувал мне в ухо. -  Изменил  джазу
ради оперной классики?
   - Труха! -  Эдик  обалдело  уставился  на  меня  своими  незамутненными
голубыми глазами. - Да на кой мне эти оперы!
   - Я думал, у тебя новое хобби  объявилось,  -  вяло  пробормотал  я.  -
Ходишь, арии распеваешь в рабочее время. Продолжай в том  же  духе,  и  ты
далеко пойдешь!
   Но Эдик ловким маневром загородил мне дорогу и начал озабоченно хлопать
себя по бедрам.
   - Спичек нет, - пожаловался он. - У тебя не найдется?
   - Не найдется, я не курю, - ответил я, тщетно пытаясь обойти Эдика.
   - Слушай, друг!  -  проникновенно  заговорил  Эдик,  нацелясь  на  меня
незажженной сигаретой. - Чего у тебя с Берестовой-то?
   - Слушай, друг, иди ты! -  сказал  я,  позеленев  от  злости.  -  И  не
задерживайся!
   - Да брось, не лезь в бутылку, я же по дружбе!  -  оглушительно  шептал
Эдик. - Я тебе же помочь хочу, я на нее влияние  имею,  на  Берестову.  Не
веришь, так потом наглядно убедишься. Ну вот, хочешь, я вас  в  два  счета
помирю? Обрисуй только вкратце,  из-за  чего  у  вас  началось,  и  я  все
ликвидирую. Бесследно! Ну, давай, не стесняйся, дело житейское!
   К  чему  он  это  затеял?  Что  ему  нужно?  Ведь  не  просто   же   из
любопытства... У меня от злости в глазах потемнело.
   - Если ты мне еще раз... - начал я, но потом все же сдержался и  сказал
только: - Не лезь ты не в свои дела, понял?
   - Ну ты все же зря так... Я к тебе по-хорошему... -  обиженно  забубнил
Эдик.
   Конечно, обе эти встречи  настроения  моего  не  улучшили.  А  тут  еще
Чернышев... Впрочем, Чернышев при первом разговоре вроде бы ничего  такого
не сказал. Кажется, нет... Я к нему забежал на минутку - предупредить, что
Линьков хочет с ним поговорить и чтобы он в три часа никуда не  уходил  из
лаборатории. Ленечка мялся и жался, и говорить с  Линьковым  ему  явно  не
хотелось. Мне показалось, что он не прочь бы  поговорить  со  мной,  но  я
побоялся, как бы Линьков не рассердился на меня за такое самоуправство,  и
разговора не поддержал.
   - П-понимаешь, Борис, - забормотал тогда  Ленечка,  причудливо  изогнув
длинную  шею  и  внимательно  разглядывая  ладонь  своей  левой  руки,   -
понимаешь, мне говорить... ему говорить... Ну, ничего я не могу сказать!
   - Ну-ну, не паникуй, - подбодрил я его. - Скажешь правду,  всю  правду,
только правду и ничего, кроме правды. Понятно тебе?
   - П-понятно, - еле слышно пробормотал Ленечка, уткнулся в свои  расчеты
и вроде перестал меня замечать.
   Нет, от разговора с Чернышевым у меня настроение не испортилось.  Но  и
не улучшилось. То есть осталось весьма и  весьма  невеселым.  После  обеда
засел я в своей лаборатории и  попытался  все  обдумать,  в  том  числе  и
причины своего сегодняшнего настроения. Линьков должен был появиться через
час. Приниматься за работу поэтому не имело смысла.  И  я  мог  сидеть  на
табурете и мыслить сколько влезет.
   Прежде всего я понял, что со вчерашнего  вечера  перестал  действовать.
Вообще ничего не делал - ни по хронофизике, ни по  криминалистике.  Этого,
вообще-то говоря, было бы вполне достаточно для того, чтобы подпортить мне
настроение при любых обстоятельствах. У меня это  на  уровне  рефлекса:  в
любом случае немедленно принимать решение и действовать. Хотя  действую  я
иной раз по-дурацки и прихожу  к  выводу,  что  поторопился,  а  лучше  бы
посидеть да обдумать все как следует...
   Но уж в эти-то дни откладывать  действия  и  спокойно  обдумывать  было
невозможно! Вот я и мотался туда-сюда.  И  все,  в  общем,  впустую.  Один
сдвиг, да и то не в мою пользу, - отношения с Линьковым испортились...  Но
о Линькове потом. Сначала надо проанализировать результаты.
   Что и говорить, результаты пока чепуховые. Линия "человека  с  усиками"
явно привела в тупик, ничего этот Марчелло не знает... Вернее,  знает  то,
что косвенно подтверждает версию самоубийства... Да нет,  никакое  это  не
подтверждение! Аркадий мог относиться ко мне как угодно, мог в глаза и  за
глаза обзывать предателем и мерзавцем (хотя  это  не  в  его  стиле),  мог
переживать всю историю с Ниной гораздо сильней, чем я предполагал,  но  он
не стал бы из-за этого кончать самоубийством. Тут меня не собьешь, слишком
хорошо я Аркадия знаю! Да, но это еще не доказывает, что моя версия насчет
эксплуатационника неверна. Ведь совсем не  обязательно,  чтобы  Аркадий  с
этим человеком  сдружился  -  или  вообще  как-то  связался  -  именно  на
загородной прогулке. Он же ходил потом к Лере...  может,  и  не  только  к
Лере...
   Если б у меня с Линьковым не подпортились отношения, я  бы  его  просто
умолял не бросать эту версию, проверить все, что возможно. Ведь есть же  у
них какие-то научные методы! Да я, дай мне волю, и  без  научных  методов,
пользуясь обычной логикой, кое-что смог бы выяснить.
   Я еще раз просмотрел всю "версию посетителя". И с  огорчением  признал,
что она, в сущности, совершенно бездоказательна. Сконструирована  логично,
это правда, и многие факты в нее укладываются.  Но  полностью  отсутствует
мотив - я даже не представляю себе, по какой причине кто-либо  мог  желать
смерти Аркадия. А фактам, в конце концов, можно найти и другое объяснение.
Аркадий умышленно затеял ссору,  чтобы  выгнать  меня  из  лаборатории.  А
если... неумышленно? Если он действительно разозлился на меня, хотя  бы  и
попусту? Ведь он же сам не свой был весь этот день! Мог и на пустяке вдруг
сорваться. Затем - Аркадий уходил куда-то и при  этом  запер  лабораторию.
Выходил он, может, потому, что живот разболелся. Зачем запер  лабораторию?
Не знаю. Но допустим, у него там было  что-то  спрятано.  Те  же  таблетки
(нет, чепуха: таблетки  он  вполне  мог  сунуть  в  карман!)  или  расчеты
какие-то... Расчеты? А если все дело именно в этих расчетах? Если  это  их
вырвали из записной книжки, а с ними и записку - возможно, даже по ошибке,
второпях, вовсе не думая об этой записке и не желая ее уничтожить? Да,  но
какие расчеты мог вести Аркадий отдельно от меня? С кем и над чем  он  мог
работать  и  почему  делал   это   в   полнейшей   тайне?   Оставим   пока
эксплуатационника - пусть это будет кто  угодно  или  даже  никто  другой,
кроме самого Аркадия... Все  равно:  какие  расчеты,  какая  тема,  почему
тайком ото всех? Непонятно! Может,  именно  здесь  надо  искать  разгадку?
Может, мы зря забываем о специфике нашей работы?
   Тут какая-то тень мысли на сверхзвуковой скорости промчалась сквозь мои
мозги, я не успел ее поймать и только ощутил  смутную  тревогу.  Специфика
работы... расчеты... Что же это такое мне пришло в голову... прошло сквозь
голову?.. Надо бы попросить у  Линькова  хоть  на  часок  записную  книжку
Аркадия: может, там обнаружатся "посторонние" расчеты... Да ведь  не  даст
Линьков теперь, надо было мне сразу попросить... Вот  у  Шелеста  спросить
можно, - а вдруг он что-нибудь знает!
   Я пошел к Шелесту, сказал, что с Геллером я контакт установил и  против
его кандидатуры возражений не имею. Шелест  открыто  обрадовался,  заявил,
что он был заранее уверен в ответе, потому что знает  меня,  и  все  такое
прочее. Я этим его настроением немедленно воспользовался и спросил, вполне
спокойно и по-деловому: не знает ли он, какую работу и с кем вел  Левицкий
за последнее время, кроме нашей с ним совместной. Шелест удивился, сказал,
что он ни о чем таком не слыхал и с чего это я взял. Я тогда объяснил, что
работа  могла  вестись  даже  и  секретно.  Шелест  уставился   на   меня,
недоумевая, но потом, видимо, что-то вспомнил и  задумался.  Помолчав,  он
сказал,  что  проходил  как-то  вечером,  с  неделю  назад,   мимо   нашей
лаборатории и видит: свет горит; он толкнул дверь, а дверь заперта.  Часов
в десять это было. Он подумал, конечно, что мы  ушли  оба  и  свет  забыли
выключить, но на проходной ему сказали, что Левицкий еще в институте.
   - А Аркадий потом что  сказал  на  эту  тему?  -  спросил  я,  стараясь
держаться спокойно и естественно.
   - Да не спрашивал я его... Чего спрашивать-то, мало ли кто в  институте
по вечерам засиживается.
   - И дверь запирает?
   - Дверь? Может, кто и запирает, я не проверял. А вы, что ли, никогда не
запирали?.. Ну, не знаю. И вообще я этот случай только  потому  припомнил,
что ты спрашивать начал, вот мне  и  показалось  немного  странно,  задним
числом... А собственно, все это чепуха и ни о чем не говорит.
   Я не стал спорить и ушел. Оказывается, Аркадий и раньше запирал  дверь,
когда отлучался... Куда же это он все-таки отлучался? Значит, вроде бы это
он к кому-то бегал, а к нему в лабораторию  никто  не  ходил?..  В  десять
вечера,   сказал   Шелест...   Неужели   он   бегал   в   это   время    к
эксплуатационникам? Там вахтер стоит, не пропустил бы... Да, но если  этот
загадочный компаньон  Аркадия  сам  вышел  и  уговорил  вахтера...  они  с
Аркадием созвонились, он и  вышел  встречать...  Но  такой  случай  вахтер
должен был бы запомнить... Надо только уточнить,  когда  это  было  и  кто
дежурил у того корпуса... "Сам проверю, при помощи Леры, не  буду  просить
Линькова", - решил я, и это меня немного  успокоило.  Ненадолго,  впрочем;
появился Линьков и сразу мне стало муторно.
   Он пришел спокойный, подтянутый, и от его  ледяной  вежливости  у  меня
прямо-таки сердце заныло, как больной зуб от холодной воды. Но я решил  не
поддаваться, и когда Линьков осведомился: "Что новенького?", я  сейчас  же
выложил ему все свои соображения. Заодно рассказал о  беседе  с  Шелестом.
Линьков выслушал меня с непроницаемым видом, после чего старательно протер
очки и сказал, что все это он примет к сведению.
   - А вы не считаете, что мне было бы  полезно  ознакомиться  с  записной
книжкой Левицкого? - с мрачным упорством спросил я.
   - Возможно, возможно, - вежливо согласился Линьков. - Но я должен  буду
согласовать это со своим начальством... А пока мне надо  бы  поговорить  с
Чернышевым - надеюсь, он не исчезнет снова...
   - Нет, он у себя, я нарочно зашел его предупредить...
   Линьков быстро глянул на меня, чуть сощурив ослепительно голубые глаза.
   - Нарочно зашли предупредить? - со странной интонацией повторил  он,  а
потом,  словно  спохватившись,  произнес  предельно  вежливо:  -  Я   вам,
разумеется, весьма благодарен за помощь...
   От этой реплики я совсем было скис, но  потом  меня  злость  разобрала.
Чего он, в самом-то деле! Имитируя манеру Линькова, я заговорил медленно и
с холодной вежливостью:
   - Разрешите вам напомнить, Александр Григорьевич: не далее как вчера вы
сообщили, что будете мне весьма обязаны, если я предварительно поговорю  с
Чернышевым. Не  кажется  ли  вам,  что  было  бы  правильней,  если  б  вы
своевременно и открыто известили меня о перемене в ваших чувствах по этому
поводу?
   Удар попал в цель: Линьков даже покраснел слегка и  принялся  протирать
очки. А потом сказал, совсем иным, человеческим тоном:
   - Да вы не обращайте  внимания,  устал  я,  видимо,  и  дело  уж  очень
путаное... Так что же вам сказал Чернышев?
   - Ну, знаете, Александр Григорьевич, - ответил я, тоже  посвободней,  -
хоть вы и не извещали меня о перемене в ваших чувствах, но я эту  перемену
заметил. И потому не решился сепаратно беседовать с Чернышевым.
   Линьков усмехнулся, все еще сконфуженно, и встал.
   - Пойдемте, что ли, к нему, - сказал он вполне дружелюбно. - Посмотрим,
что и как...


   Ленечка  Чернышев  был  вполне  в  своем  репертуаре  и  даже   чуточку
переигрывал,  на  мой  взгляд.  Он  так  ужаснулся,  когда  увидел  нас  с
Линьковым, что у него все лицо перекосилось: рот поехал в одну сторону,  а
глаза и нос - совсем в  другую,  потом  Ленечка  заметался,  будто  удрать
хотел, и даже на открытое окно с большим вниманием поглядел.
   - Ну, Чернышев, кончай цирк, разговаривать будем, - сказал я  умышленно
грубым тоном, чтобы привести Леню в чувство. - Ты сиди,