глядели
незнакомые лица, кто-то предлагал  потесниться и дать ему  больше воздуха,
кто-то  заботливо   подсовывал  к   самому  носу   ободряющую  ампулу,   а
рассудительный  голос  вещал  в  том  смысле,  что  никаких  оснований для
тревоги нет - человеку просто стало дурно, с каждым может случиться...
     Максим сел. Его поддерживали за плечи.
     - Сидите, сидите, пожалуйста, вам просто стало дурно...
     - Очнулся, значит, все в порядке...
     -  Не  беспокойтесь,  сейчас  будет  врач,  - ваш друг уже побежал за
врачом...
     Максим   поднялся    и   принялся    проталкиваться   сквозь    толпу
сочувствующих. Ноги плохо слушались его. Он заставил себя побежать.  Музей
был совсем близко, Максим бежал. Все  было, как в повторном сне. Он  бежал
из  залы  в  залу,  лавируя  между  стендами  и витринами, как шесть часов
назад,  -  среди  статуй,   похожих  на  бессмысленные  механизмы,   среди
механизмов, похожих  на уродливые  статуи, только  теперь все  вокруг было
залито ярким светом,  и он был  один, и ноги  под ним подкашивались,  и он
повторял про себя: "Опоздал... Опоздал... Опоздал..."
     Треснул выстрел. Максим споткнулся на ровном месте. "Все. Конец".  Он
побежал  из  последних  сил.  Треснули  один  за  другим еще два выстрела.
Максим ворвался в мастерскую Майи Глумовой и остановился на пороге.
     Лев Абалкин лежал посередине мастерской на спине.
     Экселенц, огромный, сгорбленный,  с револьвером в  отставленной руке,
мелкими шажками осторожно приближался к нему.
     А с  другой стороны,  придерживаясь за  край стола  обеими руками,  к
Абалкину приближалась Глумова.
     А  в  дальнем  углу  комнаты  из обломков какой-то разрушенной мебели
поднимался Григорий Каммерер-младший, и лицо его было залито кровью.
     Лицо Глумовой было неподвижно, глаза страшно и неестественно  скошены
к переносице.  Шафранная лысина  Экселенца была  покрыта крупными  каплями
пота. И стояла тишина.
     Лев Абалкин был  еще жив. Пальцы  его правой руки  бессильно и упрямо
скребли по полу,  словно пытались дотянуться  до валяющегося в  сантиметре
от них серого диска со значком в виде стилизованной буквы "Ж".
     Максим шагнул к Абалкину и опустился возле него на корточки.
     - Прочь! - предостерегающе гаркнул Экселенц.
     Абалкин стеклянными  глазами смотрел  в потолок.  Максим потрогал его
за плечо. Окровавленные губы Абалкина шевельнулись, и он проговорил:
     - Стояли звери... около двери...
     - Лева, - позвал Максим.
     -  Стояли  звери  около  двери...  -  повторил  Абалкин настойчиво. -
Стояли звери...
     И тогда Майя Тойвовна Глумова  закричала. И серый диск со  знаком "Ж"
рассыпался в прах и исчез.

     Спустя годы  и годы  Максим Каммерер  сидел в  кабинете Экселенца  за
столом Экселенца и в кресле  Экселенца. Перед ним лежала раскрытая  папка,
и он  снова перебирал  фотографии: Лев  Абалкин в  детстве, Лев  Абалкин -
курсант, Лев  Абалкин -  имперский офицер...  Были там  и фотографии  Майи
Глумовой, и старого учителя, и даже голована Щекна.
     "...Двадцать пять лет  прошло с тех  пор, - думал  Максим. - Четверть
века. Мы так ничего и не сумели понять. Мы так и не узнали, что  произошло
с  Тристаном  Гутенфельдом.  Мы  так  и  не разгадали тайну "детонаторов".
Оставшиеся  десять  "подкидышей"  благополучно  здравствуют  и   работают,
по-прежнему  ничего  не  зная  ни  друг   о  друге,  ни  о  тайне   своего
происхождения. Несмотря на мои  настойчивые требования, Мировой Совет  так
и  не  решился  раскрыть  их  тайну  и  предать  гласности  историю   Льва
Абалкина... Тем более что мы так и  не знаем до сих пор, что же  это было:
проявление загадочной  страшной программы  или роковая  цепь случайностей,
порожденная страхом, подозрениями и тайной..."