зыковых знаков смысл мифа имеет
собственную значимость, он является частью некоторого события,
например, истории со львом или африканцем; в смысле уже
содержится готовое значение, которое могло бы оказаться
самодостаточным, если бы им не завладел миф и не превратил бы
его в полую паразитарную форму. Сам по себе смысл УЖЕ есть нечто
законченное, он предполагает наличие некоторого знания,
прошлого, памяти, сравнения фактов, идей, решений.
     
     Становясь формой, смысл лишается своей случайной
конкретности, он опустошается, обедняется, история выветривается
из него и остается одна лишь буква. Происходит парадоксальная
перестановка операций чтения, аномальная регрессия смысла к
форме, языкового знака к означающему мифа. Если рассматривать
предложение quia ego nominor leo исключительно в границах
языковой системы, то оно сохраняет в ней все свое богатство,
полноту, всю отнесенность к конкретным событиям: я - животное,
лев, обитаю в такой-то стране, возвращаюсь с охоты и тут от меня
требуют, чтобы я поделился своей добычей с телкой, коровой и
козой, но поскольку я самый сильный, то присваиваю себе все
части добычи, приводя различные доводы, последний из которых
заключается попросту в том, что Я ЗОВУСЬ ЛЬВОМ. Однако в мифе
данное предложение, становясь формой, не сохраняет почти ничего
из этой длинной цепи событий. Смысл предложения заключал в себе
целую систему значимостей, относящихся к истории, географии,
морали, зоологии, литературе. Форма устранила все это богатство,
возникшая в результате бедность содержания требует нового значе
ния, которое заполнило, бы эту опустошенную форму. Надо
отодвинуть историю со львом на задний план, чтобы освободить
место для примера на грамматическое правило, надо заключить в
скобки биографию африканского солдата, если мы хотим освободить
образ от прежнего содержания и подготовить его к приобретению но
вого означаемого.
     
     Однако главное здесь заключается в том, что форма не
уничтожает смысл, она лишь обедняет его, отодвигает на второй
план, распоряжаясь им по своему усмотрению. Можно было бы
подумать, что смысл обречен на смертью но это смерть в
рассрочку; смысл теряет свою собственную значимость, но
продолжает жить, питая собой форму мифа. Смысл является для
формы чем-то вроде хранилища конкретных событий, которое всегда
находится под рукой, это богатство можно то использовать, то пря
тать подальше по своему усмотрению, все время возникает
необходимость, чтобы форма снова могла пустить корни в смысле и,
впитав его, принять облик природы, но прежде всего форма должна
иметь возможность укрыться за смыслом. Вечная игра в прятки
между смыслом и формой составляет самую суть мифа. Форма мифа -
не символ; африканский солдат, отдающий честь, не является
символом Французской империи, он слишком реален для этого, его
образ предстает перед нами во всем своем богатстве, жизненности,
непосредственности, простодушии, НЕОСПОРИМОСТИ. И в то же самое
время эта реальность несамостоятельна, отодвинута на второй
план, как бы прозрачна; немного отступив, она вступает в сговор
с явившимся к ней во всеоружии концептом "французская империя";
реальность становится ЗАИМСТВОВАННОЙ.
     
     Обратимся теперь к означаемому. История, которая словно
сочится из формы мифа, целиком и полностью впитывается
концептом. Концепт всегда есть нечто конкретное, он одновременно
историчен и интенционален, он является той побудительной
причиной, которая вызывает к жизни миф. Пример на грамматическое
правило, французская империя - это все настоящие побудительные
причины сотворения мифа. Концепт помогает восстановить цепь
причин и следствий, движущих сил и интенций. В противоположность
форме концепт никоим образом не абстрактен, он всегда связан с
той или иной ситуацией. Через концепт в миф вводится новая
событийность: в примере на грамматическое правило, в котором
факт именования животного львом предварительно лишается своих
конкретных связей, оказываются названными все стороны моего
существования: Время, благодаря которому я появился на свет в
такую эпоху, когда грамматика является предметом изучения в
школе; История, которая с помощью целой совокупности средств
социальной сегрегации противопоставляет меня тем детям, которые
не изучают латынь; школьная традиция, которая заставляет
обратиться в поисках примера к Эзопу или Федру, мои собственные
языковые навыки, для которых согласование предикатива с
подлежащим есть примечательный факт, заслуживающий того, чтобы
его проиллюстрировали. То же самое можно сказать и об
африканском солдате, отдающем честь: его смысл, выступая в
качестве формы, становится неполным, бедным, лишенным конкретных
связей; как концепт "французская империя" он снова оказывается
связанным со всем миром в его целостности - с Историей Франции,
с ее колониальными авантюрами, с теми трудностями, которые она
переживает теперь. Если говорить точнее, в концепт впитывается
не сама реальность, а скорее определенные представления о ней,
при переходе от смысла к форме образ теряет какое-то количество
знаний, но зато вбирает в себя знания, содержащиеся в концепте.
На самом деле, представления, заключенные в мифологическом
концепте, являются смутным знанием, сформировавшимся на основе
слабых, нечетких ассоциаций. Я настоятельно подчеркиваю открытый
характер концепта; это никоим образом не абстрактная, стерильная
сущность, а скорее конденсат неоформившихся, неустойчивых,
туманных ассоциаций; их единство и когерентность зависят прежде
всего от функции концепта.
     
     В этом смысле можно утверждать, что фундаментальным
свойством мифологического концепта является его
ПРЕДНАЗНАЧЕННОСТЬ: пример на грамматическое правило предназначен
для определенной группы учащихся, концепт "французская империя"
должен затронуть тот, а не иной круг читателей; концепт точно
соответствует какой-то одной функции, он определяется как
тяготение к чему-то. Это напоминает нам характер означаемого в
другой семиологической системе - во фрейдизме: для Фрейда вторым
элементом семиологической системы является латентный смысл
(содержание) сновидения, не удавшегося действия, невроза. Фрейд
справедливо полагает, что вторичный смысл поведения является его
истинным смыслом, то есть смыслом, соответствующим целостной
глубинной ситуации; он представляет собой. как и мифологический
концепт, истинную интенцию поступка.
     
     Означаемое может иметь несколько означающиех; именно так
обстоит дело с означаемым в языке и в психоанализе. То же самое
можно сказать и о мифологическом концепте: в его распоряжении
имеется неограниченное число означающих. Можно подобрать сотни
латинских фраз, иллюстрирующих согласование предикатива с
подлежащим, можно найти сотни образов, пригодных для обозначения
концепта "французская империя". Это говорит о том, что в
КОЛИЧЕСТВЕННОМ ОТНОШЕНИИ концепты намного беднее означающего;
часто мы имеем дело всего лишь с воспроизведением одного и того
же концепта рядом означающих. Если идти от формы к концепту, то
бедность и богатство окажутся в обратном отношении: качественной
бедности формы, носительницы разреженного смысла, соответствует
богатство концепта, открытого навстречу всей Истории;
количественному же изобилию форм соответствует небольшое число
концептов. Повторяющаяся репрезентация одного и того же концепта
посредством, ряда форм представляет огромную ценность для
мифолога, так как она позволяет произвести расшифровку мифа;
ведь постоянство определенного типа поведения дает возможность
выявить его интенцию. Сказанное позволяет утверждать, что нет
регулярного соответствия между объемом означаемого и объемом
означающего; в языке это соответствие пропорционально, оно не
выходит за пределы слова или по крайней мере какой-либо
конкретной единицы. Напротив, в мифе концепт может
соответствовать означающему, имеющему очень большую
протяженность; например, целая книга может оказаться означающим
одного-единственного концепта и, наоборот, совсем краткая форма
(слово или жест - даже непроизвольный, главное, чтобы он был
воспринят) может стать означающим концепта, насыщенного очень
богатой историей. Эта диспропорция между назначающим и
означаемым не характерна для языка, но она не является и
специфической принадлежностью мифа; например, у Фрейда
неудавшееся действие представляет собой такое означающее,
ничтожность которого совершенно непропорциональна истинному
смыслу этого действия.
     
     Я уже говорил о том, что мифические концепты лишены всякой
устойчивости: они могут создаваться, изменяться, разрушаться и
исчезать совсем. Именно потому, что они историчны, история очень
легко может их упразднить. Эта неустойчивость побуждает мифолога
прибегать особой терминологии, о которой я хотел бы сказать
здесь несколько слов, поскольку иногда она вызывает к себе
ироническое отношение: речь идет о неологизмах. Концепт является
составной частью мифа, поэтому если мы желаем заняться
расшифровкой мифов, нам надо научиться давать названия
концептам. Некоторые слова можно найти в словаре: Доброта,
Милосердие, Здоровье. Гуманность и т.д. Однако, поскольку мы
берем эти концепты из словаря, они не историчны по определению.
В мифологии же чаще всего приходится давать названия эфемерным
концептам, связанным с конкретными обстоятельствами, неологизмы
в этом случае неизбежны. Китай - это одно; представление,
которое еще совсем недавно имел о нем французскяй обыватель, -
это другое; особого рода мешанину из колокольчиков, рикш и кури-
лен опиума можно именовать не иначе, как КИТАЙЩИНА. Не очень
благозвучно? Остается лишь утешиться тем, что неологизмы для
обозначения новых понятий никогда не произвольны: они создаются
на основе вполне осмысленных пропорциональных отношений [5].
     

ЗНАЧЕНИЕ

     Как нам уже известно, третий элемент семиологической
системы представляет собой не что иное, как результат соединения
двух первых элементов; только этот результат и дан для
непосредственного наблюдения, только он и воспринимается нами. Я
назвал третий элемент значением. Ясно, что значение и есть сам
миф, подобно тому, как соссюровский знак есть слово (точнее,
конкретная сущность). Прежде чем описывать свойства значения,
надо немного поразмыслить над тем, каким образом оно создается,
то есть рассмотреть способы соотнесения концепта и формы в мифе.
     
     Прежде всего надо отметить, что в мифе два первых элемента
совершенно очевидны (в противоположность тому, что имеет место в
других семиологических системах, один не "прячется" за другой,
оба даны нам ЗДЕСЬ, В ЭТОМ МЕСТЕ (а не так, что один находится
здесь, а другой где-то там). Как это ни парадоксально, но миф
НИЧЕГО НЕ СКРЫВАЕТ; его функция заключается в деформировании, но
не в утаивании. Концепт вовсе не латентен по отношению к форме;
нет ни малейшей необходимости прибегать к подсознательному,
чтобы дать толкование мифа. Очевидно, мы имеем здесь два
различных типа манифестации: форма дана нам прямо и
непосредственно, кроме того, она имеет некоторую протяженность.
Еще и еще раз надо подчеркнуть, что это полностью обусловлено
языковой природой мифологического означающего: поскольку
означающее уже обладает определенным смыслом, то оно может
манифестироваться только с помощью какого-то материального
носителя (в то время как в языке означающее сохраняет свою
психическую природу). Если миф выступает в устной форме,
протяженность означающего линейна (ПОТОМУ ЧТО Я ЗОВУСЬ ЛЬВОМ);
если миф представляет собой зрительный образ, его протяженность
многомерна (в центре изображения мы видим мундир африканского
солдата, выше - черноту его лица, слева - руку, поднятую в
приветствии и т.д.). Таким образом, элементы формы занимают по
отношению друг к другу определенное место, они находятся в
отношении смежности; способ манифестации формы в данном случае
пространственный. Напротив, концепт дается как некая
целостность, он представляет собой нечто вроде туманности, более
или менее расплывчатого сгустка представлений. Элементы концепта
связаны ассоциативными отношениями, он опирается не на
протяженность, а на глубину (хотя, возможно, эта метафора
слишком пространственна); способ его манифестации мнемонический.
     
     Отношение между концептом и смыслом в мифе есть по существу
отношение ДЕФОРМАЦИИ. Здесь мы наблюдаем определенную формальную
аналогию со сложной семиологической системой иного рода, а
именно системой психоанализа. Подобно тому, как у Фрейда
латентный смысл поведения деформирует его явный смысл, так и в
мифе концепт деформирует смысл. Конечно, эта деформация
становится возможной только потому, что сама форма мифа
образована языковым смыслом. В простой системе, подобной языку,
означаемое ничего не может деформировать, поскольку
произвольное, полое означающее не оказывает ему никакого
сопротивления. Но в мифе дело обстоит по-иному, в нем означающее
имеет как бы две стороны: одна сторона содержательна - это смысл
(история со львом, африканским солдатом), другая сторона лишена
содержания - это форма (ПОСКОЛЬКУ Я ЗОВУСЬ ЛЬВОМ; АФРИКАНЕЦ-
СОЛДАТ-ФРАНЦУЗСКОЙ АРМИИ-ОТДАЮЩИЙ-ЧЕСТЬ-ФРАНЦУЗСКОМУ ФЛАГУ). Оче
видно, концепт деформирует содержательную сторону, то есть
смысл: лев и африканский солдат лишаются своей истории и
превращаются в пустые фигуры. Пример на правило латинской
грамматики деформирует акт называния льва во всей его конкретной
случайности: также и концепт "французская империя" вносит разлад
в систему первичного языка, нарушает повествование о фактах, где
идет речь о приветствии африканцам одетого в солдатскую форму.
Nднако подобная деформация не ведет к полному исчезновению
смысла; и лев и африканец присутствуют в мифе, поскольку концепт
нуждается в них, их как бы урезают наполовину, отнимая памятью
но не существование; они упорствуют в своем молчании и в то же
время словоохотливы, их язык целиком поступает в услужение
концепту, концепт именно деформирует смысл, но не упраздняет
его, это противоречие можно выразить так: концепт отчуждает
смысл.
     
     Никогда не надо забывать о том, что миф - это двойная
система; в нем обнаруживается своего рода вездесущность: пункт
прибытия смысла образует отправную точку мифа. Сохраняя
пространственную метафору, приблизительность которой я уже
подчеркивал, можно сказать, что значение мифа представляет собой
некий непрерывно вращающийся турникет, чередование смысла
означающего и его формы, языка-объекта и метаязыка, чистого
означивания и чистой образности. Это чередование подхватывается
концептом, .которым использует двойственность означающего,
одновременно рассудочного и образного, произвольного и
естественного.
     
     Я не хочу заранее оценивать моральные последствия такого
механизма, но думаю, что не выйду за пределы объективного
анализа, если замечу, что вездесущность означающего в мифе очень
точно воспроизводит физическую структуру АЛИБИ (известно, что
это пространственный термин): понятие алиби также предполагает
наличие заполненного и пустого места, которые связаны отношением
отрицательной идентичности ("я не нахожусь там, где вы думаете,
что я нахожусь"; "я нахожусь там, где вы думаете, что меня
нет"). Но обычное алиби (например, в уголовном деле) имеет свой
конец; в определенный момент реальность прекращает вращение
турникета. Миф же представляет собой ЗНАЧИМОСТЬ и не может
рассматриваться с точки зрения истины; ничто не мешает ему
сохранять вечное алиби; наличие двух сторон у означающего всегда
позволяет ему находиться в другом месте, смысл всегда здесь,
чтобы МАНИФЕСТИРОВАТЬ форму; форма всегда здесь, чтобы ЗАСЛОНИТЬ
смысл. Получается так, что между смыслом и формой никогда не
возникает противоречия, конфликта; они никогда не сталкиваются
друг с другом, потому что никогда не оказываются в одной и той
же точке. Для сравнения можно привести следующую ситуацию: когда
я еду в автомобиле и смотрю в окно, то по своему желанию я могу
сосредоточить внимание или на пейзаже или на стекле; я смотрю на
стекло - и тогда пейзаж отодвигается на второй план, или,
наоборот, стекло становится для меня прозрачным и я воспринимаю
глубину пейзажа. Результат подобного чередования неизменен: я
воспринимаю присутствие стекла и в то же время оно для меня
лишено всякого интереса; пейзаж представляется мне ирреальным и
в то же время явлен мне во всей своей полноте. То же самое можно
сказать и об означающем в мифе: его форма пуста, но она есть,
его смысл отсутствует, но в то же время он заполняет собой
форму. Это противоречие можно заметить только в том случае, если
умышленно прекратить такое чередование формы и смысла и
сосредоточиться на каждом из них как на объекте, отличающемся от
другого, если применить к мифу статическую процедуру
расшифровки, одним словом, если нарушить его собственную
динамику и рассматривать его с позиции не читателя, а мифолога.
     
     Именно двойственность означающего определяет обенности
значения в мифе. Мы уже знаем, что миф - это сообщение,
определяемое в большей мере своей интенцией (Я СЕМЬ ПРИМЕР НА
ГРАММАТИЧЕСКОЕ ПРАВИЛО), чем своим буквальным смыслом (Я ЗОВУСЬ
ЛЬВОМ), и тем не менее буквальный смысл, так сказать,
обездвиживает, стерилизует, представляет как вневременную, ЗА
СЛОНЯЕТ эту интенцию. (ПРИЧЕМ ЗДЕСЬ ФРАНЦУЗСКАЯ ИМПЕРИЯ? ВЕДЬ
РЕЧЬ ИДЕТ О КОНКРЕТНОМ ФАКТЕ: ВОТ БРАВЫЙ СОЛДАТ-АФРИКАНЕЦ БЕРЕТ
ПОД КОЗЫРЕК ТОЧНО ТАК ЖЕ, КАК ЭТО ДЕЛАЮТ НАШИ ПАРНИ). Эта
фундаментальная неднозначность мифического сообщения имеет
двоякое следствие для его значения; оно одновременно является
уведомлением и констатацией факта.
     
     Миф носит императивный, побудительный характер:
отталкиваясь от конкретного понятия, возникая в совершенно
определенных обстоятельствах (урок латыни, Французская империя в
опасности), он обращается непосредственно ко мне, стремится
добраться до меня, я испытываю на себе силу его интенции, он
навязывает мне свою агрессивную двусмысленность. Например,
путешествуя по Стране басков в Испании [6], я, конечно, могу
заметить архитектурное единство зданий, наличие общего стиля,
что заставляет меня признать существование особого типа
баскского дома как определенного этнического продукта. Тем не
менее я не могу сказать. что этот единый стиль как-то
затрагивает меня, или так сказать, пытается захватить меня; я
прекрасно осознаю, что он существовал здесь до меня и без меня,
это сложный продукт, обусловленный длительным историческим
развитием: он не обращается непосредственно ко мне, не побуждает
дать ему название, если только я не собираюсь представить его
как один из типов сельского жилища в ряду других. Но если я
совершаю прогулку в предместьях Парижа и замечаю в конце какой-
нибудь улицы Гамбетта или улицы Жана-Жореса симпатичный
беленький домик, крытый красной черепицей, с деревянными
конструкциями, окрашенными в коричневый цвет, с асимметричной
крышей и фахверковым фасадом, то начинает казаться, что мне
лично приказывают называть это строение баскским домом, более
того, усматривать в нем сущность "баскскости". В этом случае
концепт "баскскость" предстает передо мной как нечто совершенно
целенаправленное: он преследует меня, чтобы заставить распознать
совокупность мотивирующих его интенций, концепт выступает передо
мной в качестве признака некоей индивидуальной истории, как
доверительное сообщение и как приглашение к соучастию; это
настоящий призыв, с которым обращаются ко мне владельцы дома. И
чтобы этот призыв казался более повелительным, они пошли на
всевозможные ограничения, все, что было оправданно в баскском
доме с хозяйственной точки зрения: крытая рига, наружная
лестница, голубятня и т.д., все это было отброшено и остался
лишь краткий, однозначный сигнал. Обращение к конкретной
личности здесь настолько очевидно, что кажется, будто этот дом
только что выстроили именно ДЛЯ МЕНЯ, он возникает передо мной
словно по волшебству, и нельзя обнаружить никаких следов тех
событий, которые привели