естественным
(а не человеческим) смыслом. Отсюда эссенциалистские амбиции
поэзии, ее убежденность в том, что только она может уловить
смысл ВЕЩИ САМОЙ ПО СЕБЕ, причем именно в той мере, в какой она,
поэзия, претендует на то, чтобы быть антиязыком. В общем можно
сказать, что из всех пользующихся языком поэты менее всего
формалисты, ибо только они полагают, что смысл слов - всего лишь
форма, которая ни в коей мере не может удовлетворить их как
реалистов, занимающихся самими вещами. По этой причине
современная поэзия всегда выступает в роли убийцы языка,
представляет собой некий пространственный, конкретно-чувственный
аналог молчания. Поэзия противоположна мифу; миф - это
семиологическая система, претендующая на то, чтобы превратиться
в систему фактов, поэзия - это семиологическая система,
стремящаяся редуцироваться до системы сущностей.
     
     Однако и в данном случае, как и в случае с математическим
языком, сила сопротивления поэзии делает ее идеальной добычей
для мифа, видимый беспорядок знаков - поэтический лик ее
сущности - присваивается им и трансформируется в пустое
означающее, предназначенное для ОЗНАЧИВАНИЯ концепта "поэзия".
Этим объясняется НЕПРЕДСКАЗУЕМЫЙ характер современной поэзии:
отчаянно сопротивляясь мифу, она все же сдается ему, связанная
по рукам и ногам. Напротив, ПРАВИЛЬНОСТЬ классической поэзии
была результатом сознательной мифологизации, и явная
произвольность мифа в данном случае представлялась как своего
рода совершенство, поскольку равновесие семиологической системы
зависит от произвольности ее знаков.
     
     Впрочем, добровольное подчинение мифу определяет всю нашу
традиционную Литературу. Согласно принятым нормам эта Литература
является типичной мифологической системой: в ней есть смысл -
смысл дискурса, есть означающее - сам этот дискурс, но уже как
форма или письмо, есть означаемое - концепт "литература" и есть,
наконец, значение - литературный дискурс. Я затронул эту
проблему в работе "Нулевая степень письма", которая в целом
представляет собой исследование по мифологии языка литературы. В
ней я определил письмо как означающее литературного мифа, то
есть как форму, уже наполненную смыслом, которую концепт "Литера
тура" наделяет вдобавок новым значением [12]. Я высказал мысль,,
что история, постоянно меняющая сознание писателя, привела
примерно в середине прошлого столетия к моральному кризису языка
литературы, обнаружилось, что письмо выступает в роли
означающего, а Литература - в роли значения. Отвергнув ложную
естественность традиционного языка литературы, писатели стали
проявлять тяготение к некоему антиприрод- ному языку.
Ниспровержение письма явилось тем радикальным актом, с помощью
которого ряд писателей попытался отринуть литературу как
мифологическую систему. Каждый из таких бунтов был убийствен для
Литературы как значения, каждый требовал сведения литературного
дискурса к обычной семиологической системе, а в случае с поэзией
- даже к досемиологической системе. Это была задача огромного
масштаба, которая требовала радикальных средств; известно, что
кое-кто зашел так далеко, что потребовал просто-напросто
уничтожить дискурс, превратить его в молчание, реальное или
транспонированное, которое представлялось единственно
действенным оружием против главного преимущества мифа: его
способности постоянно возрождаться.
     
     Чрезвычайно трудно одолеть миф изнутри, ибо само стремление
к избавлению от него немедленно становится в свою очередь его
жертвой; в конечном счете миф всегда означает не что иное, как
сопротивление, которое ему оказывается. По правде говоря, лучшим
оружием против мифа, возможно, является мифологизация его са
мого, создание ИСКУССТВЕННОГО МИФА, и этот вторичный миф будет
представлять собой самую настоящую мифологию. Если миф похищает
язык, почему бы не похитить миф? Для этого достаточно сделать
его отправной точкой третьей семиологической системы, превратить
его значение в первый элемент вторичного мифа. Литература дает
нам несколько замечательных примеров таких искусственных мифов.
Я остановлюсь здесь на романе Флобера "Бувар и Пекюше". Его
можно назвать .экспериментальным мифом, мифом второй степени.
Бувар и его друг Пекюше воплощают определенный тип буржуа
(который, впрочем, находится в состоянии конфликта с другими
слоями буржуазии). Их дискурс УЖЕ представляет собой мифическое
слово; оно, конечно, имеет свой собственный смысл, но этот смысл
есть не что иное, как полая форма для означаемого-концепта, в
данном, случае - своего рода технологической ненасытности.
Соединение смысла с концептом образует значение этой первой
мифологической системы, риторику Бувара и Пекюше. Тут-то и
вмешивается Флобер (такое расчленение я делаю лишь в целях
анализа): на первую мифологическую систему, являющуюся второй
семиологической системой, он накладывает третью семиологическую
цепь, первым звеном которой выступает значение, то есть
результирующий элемент первого мифа. Риторика Бувара и Пекюше
становится формой новой системы; концепт в этой системе создает
сам Флобер на основе своего отношения к мифу, порожденному
Буваром и Пекюше; в этот концепт входит их неутоленная жажда
деятельности, и лихорадочные метания от единого занятия к
другому, короче, то, что я решился бы назвать (хотя и вижу, как
грозовые тучи сгущаются у меня над годовой) бувар-и-
пекюшейщиной. Что касается результирующего значения, то для нас
это и есть сам роман "Бувар и Пекюше". Сила второго мифа
заключается в том, что он преподносит первый как наивность,
являющуюся объектом созерцания. Флобер предпринял настоящую
археологическую реставрацию мифического слова, и его можно
назвать Виолле-ле-Дюком буржуазной идеологии определенного типа.
Однако, будучи не столь наивным, как Виолле-де-Люк, Флобер
прибег при воссоздании мифа к некоторой дополнительной орна
ментации, которая служит целям его демистификации. Эта
орнаментация (являющаяся формой второго мифа) характеризуется
сослагательностью; между воссозданием речи Бувара и Пекюше в
сослагательном наклонении и тщетностью их усилий имеется
семиологическая эквивалентность [13].
     
     Заслуга Флобера (и всех создателей искусственных мифов,
замечательные образцы которых можно найти в творчестве Сартра)
заключается в том, что он дал сугубо семиологическое решение
проблемы реализма в литературе. Конечно, заслуга Флобера - не
полная, потому что его идеология, согласно которой буржуа есть
всего лишь эстетический урод, совершенно нереалистична. Однако
он по крайней мере избежал главного греха в литературе -
смешения реальности идеологической и реальности семиологической.
Как идеология реализм в литературе никоим образом не зависит от
особенностей языка, на котором говорит писатель. Язык есть
форма, он не может быть реалистическим или ирреалистическим. Он
может быть только мифическим либо немифическим или же, как в
романе "Бувар и Пекюше", антимифическим. Однако, к сожалению,
реализм и миф не испытывают друг к другу никакой антипатии.
Известно, до какой степени мифологична наша так называемая
"реалистическая" литература (включая аляповатые мифы о реализме)
и как часто наша "нереалистическая" литература имеет по крайней
мере то достоинство, что она минимально мифологична. Очевидно,
разумнее всего подходить к реализму того или иного писателя как
к сугубо идеологической проблеме. Конечно, неверно было бы
утверждать, что форма не несет никакой ответственности по
отношению к реальности. Но степень этой ответственности можно
определить только в терминах семиологии. Та или иная форма может
быть судима (коль скоро дело доходит до суда) только в качестве
значения, а не средства репрезентации. Язык писателя должен не
РЕПРЕЗЕНТИРОВАТЬ реальность, а лишь означивать ее. Это
обстоятельство должно было бы заставить литературных критиков
использовать два совершенно различных метода: реализм писателя
надо рассматривать либо как идеологическую субстанцию (такова,
например, марксистская тематика в творчестве Брехта), либо как
семиологическую значимость (реквизит, актеры, музыка, цвет в
драматургии Брехта). Идеалом было бы, очевидно, сочетание этих
двух типов критики; однако постоянной ошибкой является их
смешение, хотя у идеологии свои методы, а у семиологии - свои.


БУРЖУАЗИЯ КАК АНОНИМНОЕ ОБЩЕСТВО

     Миф связан с историей двояким образом: через свою лишь
относительно мотивированную форму и через  концепт, который
историчен по самой своей природе. Диахроническое изучение мифов
может быть ретроспективным (в этом случае мы создаем
историческую мифологию) или же можно проследить развитие старых
мифов до их теперешнего состояния (тогда это будет проспективная
мифология). В данном очерке я ограничиваюсь синхронным описанием
современных мифов и делаю это по объективной причине: наше
общество является привилегированной областью существования
мифических значений. Теперь объясним, почему это так.
     
     Несмотря на всякие случайные обстоятельства, компромиссы,
уступки и политические авантюры, несмотря на всевозможные
изменения технического, экономического и даже социального
порядка, имевшие место в истории Франции, наше общество по-
прежнему является буржуазным. Мне известно, что начиная с 1789
г. во Франции к власти последовательно приходили различные слои
буржуазии, однако глубинные основы общества остаются
неизменными, сохраняется определенный тип отношений
собственности, общественного строя, идеологии. Однако при
обозначении этого строя происходит любопытное явление: когда
речь идет об экономике, буржуазия ИМЕНУЕТСЯ КАК ТАКОВАЯ без
особого труда: в этом случае капитализм не скрывает своей
сущности [14], когда же речь заходит о политике, существование
буржуазии признается уже с трудом; так, в Палате депутатов нет
"буржуазной" партии. В сфере идеологии буржуазия исчезает вовсе,
она вычеркивает свое имя при переходе от реальности к ее
репрезентации, от экономического человека к человеку
размышляющему. Буржуазия довольствуется миром вещей, но не хочет
иметь дело с миром ценностей, ее статус подвергается подлинной
операции ВЫЧЕРКИВАНИЯ ИМЕНИ; буржуазию можно определить поэтому
как ОБЩЕСТВЕННЫЙ КЛАСС, КОТОРЫЙ НЕ ЖЕЛАЕТ БЫТЬ НАЗВАННЫМ. Такие
слова, как "буржуа", "мелкий буржуа", "капитализм" [15],
"пролетариат" [16], постоянно страдают кровотечением, смысл
постепенно вытекает из них, так что эти названия становятся
совершенно бессмысленными.
     
     Явление вычеркивания имени очень важно, оно заслуживает
более подробного рассмотрения. В политическом аспекте вытекание
смысла из слова "буржуа" происходит через идею НАЦИИ. В свое
время это была прогрессивная идея, она помогла обществу
избавиться от аристократии; современная же буржуазия растворяет
себя в нации и при этом считает себя вправе исключить из нее тех
ее членов, которых она объявляет чужеродными (Коммунисты). Этот
целенаправленный синкретизм позволяет буржуазии заручиться
поддержкой большого числа временных союзников, всех
промежуточных и, следовательно, "бесформенных" социальных слоев.
Несмотря на то, что слово НАЦИЯ давно уже в ходу, оно не смогло
деполитизироваться окончательно; его политический субстрат лежит
совсем близко к поверхности и при определенных обстоятельствах
проявляется совершенно .неожиданно: в Палате депутатов
представлены лишь "национальные" партии, и номинативный
синкретизм афиширует здесь именно то, что пытался скрыть: несо
ответствие наименования сущности. Мы видим, таким образом, что
политический словарь буржуазии постулирует существование
универсальных сущностей, для буржуазии политика уже есть
репрезентация, фрагмент идеологии.
     
     В политическом отношении буржуазия, независимо от
притязаний ее словаря на универсальность, в конце концов
наталкивается на сопротивление, ядром которого, по определению,
является революционная партия. Но у такой партии в запасе может
быть лишь политический багаж, ведь в буржуазном обществе нет ни
особой пролетарской культуры, ни пролетарской морали, ни
искусства, в идеологической сфере все те, кто не принадлежит к
классу буржуазии, вынуждены БРАТЬ ВЗАЙМЫ у нее. Поэтому
буржуазная идеология способна подчинить себе все, не опасаясь
потерять собственное имя, если она и потеряет его, то никто не
станет возвращать его ей, без всякого сопротивления она может
подменять театр, искусство, человека-буржуа их вневременными
аналогами. Одним словом, коль скоро постулируется единая и
неизменная человеческая природа, это дает буржуазии возможность
беспрепятственно избавиться от своего имени, происходит полное
отречение от имени "буржуазия".
     
     Разумеется, против буржуазной идеологии время от времени
вспыхивают бунты. Их обычно называют авангардом. Однако такие
бунты ограничены в социальном отношении и легко подавляются. Во-
первых, потому что сопротивление исходит от небольшой части той
же буржуазии, от миноритарной группы художников и
интеллектуалов, у них нет иной публики, кроме той же буржуазии,
которой они бросают вызов и в деньгах которой нуждаются, чтобы
иметь возможность выразить себя. Во-вторых, в основе этих бунтов
лежит четкое разграничение буржуазной этики и буржуазной
политики, авангард бросает вызов буржуазии только в области
искусства и морали; как в лучшие времена романтизма, он опол
чается на лавочников, филистеров, но о политических выступлениях
не может быть и речи [17]. Авангард испытывает отвращение к
языку буржуазии, но не к ее статусу. Нельзя сказать, что он
прямо одобряет этот статус, скорее он заключает его в скобки:
какова бы ни была сила вызова, бросаемого авангардом, в конце
концов предмет его забот - затерянный, а не отчужденный человек,
а затерянный человек - это все тот же Вечный Человек [18].
     
     Анонимность буржуазии еще более усугубляется, когда мы
переходим от собственно буржуазной культуры к ее производным,
вульгаризированным формам, используемым в своего рода публичной
философии, которая питает обыденную мораль, церемониалы,
светские ритуалы, одним словом, неписаные нормы общежития в
буржуазном обществе. Невозможно свести господствующую культуру к
ее творческому ядру, существует буржуазная культура, которая
заключается в чистом потребительстве. Вся Франция погружена в
эту анонимную идеологию, наша пресса, кино, театр, бульварная
литература, наши церемониалы, Правосудие, дипломатия, светские
разговоры, погода, уголовные дела, рассматриваемые в суде,
волнующие переспективы женитьбы, кухня, о которой мы мечтаем,
одежда, которую мы носим, все в нашей обыденной жизни связано с
тем представлением об отношениях между человеком и миром,
которое буржуазия ВЫРАБАТЫВАЕТ ДЛЯ СЕБЯ И ДЛЯ НАС. Эти "норма
лизованные" формы мало привлекают внимание в силу своей
распространенности, которая затушевывает их происхождение; они
занимают некое промежуточное положение, не будучи ни явно
политическими, ни явно идеологическими, эти формы мирно
уживаются с деятельностью партийных активистов и дискуссиями
интеллектуалов, не представляя почти никакого интереса ни для
первых, ни для вторых, они вливаются в ту необозримую
совокупность недифференцированных, незначащих фактов, которую
можно назвать одним словом: природа. Однако именно буржуазная
этика пронизывает все французское обществом буржуазные нормы,
применяемые а национальном масштабе, воспринимаются как само
собой разумеющиеся законы естественного порядка; чем шире
распространяет буржуазия свои репрезентации, тем более они
натурализуются. Факт существования буржуазии поглощается неким
аморфным миром, единственным обитателем которого является Вечный
Человек - ни пролетарий, ни буржуа.
     
     Итак, буржуазная идеология легче всего лишается своего
имени, проникая в промежуточные слои общества. Мелкобуржуазные
нормы представляют собой отбросы буржуазной культуры, это
деградировавшие буржуазные истины, пущенные в коммерческий
оборот, обедненные, несколько архаичные, или, если угодно,
старомодные. Политический альянс крупной и мелкой буржуазии уже
более века определяет судьбы Франции; если он когда-либо
нарушался, то лишь на короткое время (1848, 1871, 1936 гг.). Со
временем этот альянс становится все теснее, постепенно
превращаясь в симбиоз, иногда классовое сознание ненадолго
пробуждается, но общая идеология никогда не ставится под
сомнение, все "национальные" репрезентации покрыты одним и тем
же "естественным" глянцем: пышный свадебный обряд, типично
буржуазный ритуал (выставление напоказ и потребление богатства)
никак не вяжется с экономическим статусом мелкой буржуазии, но
для мелкобуржуазной четы он становится при помощи прессы,
хроники, литературы нормой, если не реальной, то по крайней мере
воображаемой. Буржуазная идеология постоянно внедряется в
сознание целого разряда людей, которые лишены устойчивого
социального статуса и лишь мечтают о нем, тем самым обездвиживая
и обедняя свое сознание [19]. Распространяя свои представления
посредством целого набора коллективных образов, предназначенных
для мелкобуржуазного пользования, буржуазия освящает мнимое
отсутствие дифференциации общественных классов: в тот самый
момент, когда машинистка, зарабатывающая 25 тысяч франков в
месяц, УЗНАЕТ СЕБЯ в участнице пышной церемонии буржуазного
бракосочетания, отречение буржуазии от своего имени полностью
достигает своей цели.
     
     Таким образом, отречение буржуазии от своего имени не
является иллюзорным, случайным, побочным, естественным или
ничего не значащим фактом, оно составляет сущность буржуазной
идеологии, акт, при помощи которого буржуазия трансформирует
реальный мир в его образ, Историю в Природу. Этот образ
интересен также и тем, что он перевернут [20]. Статус буржуазии
совершенно конкретен, историчен, тем не менее она создает образ
универсального, вечного человека; буржуазия как класс добилась
господства, основываясь на достижениях научно-технического
прогресса, позволяющих непрерывно преобразовывать природу,
буржуазная же идеология восстанавливает природу в ее
первозданности; первые буржуазные философы наделяли мир массой
значений, давали любым вещам рациональное объяснение, под
черкивая их предназначенность для человека; буржуазная же
идеология независимо от того, является ли она сциентистской или
интуитивистской, констатирует ли факты или обнаруживает
значимости, в любом случае отказывается от объяснений, мировой
порядок может считаться самодостаточным или неизъяснимым, но ни
когда значимым. Наконец, первоначальное представление об
изменчивости мира, о его способности к совершенствованию
приводит к созданию перевернутого образа человечества, которое
предстает неподвижным, вечно тождественным самому себе. Одним
словом, в современном буржуазном обществе переход от реальности
к идеологии можно определить как переход от АНТИФИЗИСА к
ПСЕВДОФИЗИСУ.
     

МИФ КАК ДЕПОЛИТИЗИРОВАННОЕ СЛОВО

     И вот мы снова возвращаемся к мифу. Семиология учит нас,
что задача мифа заключается в том, чтобы придать исторически
обусловленным интенциям статус природных, возвести исторически
преходящие факты в ранг вечных. Но такой способ действий
характерен именно для буржуазной идеологии. Если наше общество
объективно является привилегированной сферой мифических зна
чений, то причина этого кроется в том, что миф безусловно
является наиболее удобным средством той идеологической инверсии,
которая характерна для нашего общества, на всех уровнях
человеческой коммуникации с .помощью мифа осуществляется
превращение АНТИФИЗИСА в ПСЕВДОФИЗИС.
     
     Внешний мир поставляет мифу некоторую историческую
реальность, и, хотя ее возникновение может относиться к очень
давним временам, она определяется тем способом, которым была
произведена и использована людьми; миф же придает этой
реальности видимость ЕСТЕСТВЕННОСТИ. Подобно тому, как
буржуазная идеология характеризуется отречением буржуазии от
своего имени, так и существо мифа определяется утратой вещами
своих исторических свойств; в ми