,
разумеется, гораздо быстрее, чем она сама. Получалось расхождение между
нею и жизнью, при чем ее консерватизм стеснял и замедлял развитие жизни,
как, напр., католицизм в Европе Средних веков и начала Нового времени,
православие у нас, библейская и талмудическая догма - до сих пор в массе
еврейского народа. Новое жизненное содержание, вырываясь из рамок старой
догмы, создавало себе новые дегрессивные формы: на ряду с религиозной
системой идей и норм вырабатывались научные, философские. Прежняя догма
отрывалась от растущей практики и опыта, и тем самым лишалась питания,
атрофировалась; новые системы захватывали все, что было более жизненно, и
из старого содержания, которое, таким образом, частью уходило из нее, а
частью само отживало, разлагалось.
   Напр., для католика Средн. веков священным писанием определялись
воззрения космогонические, астрономические, общебиологические,
исторические и проч.; а в наше время даже наиболее верующие католики,
сколько-нибудь образованные, во всем этом держатся идей и теорий научных;
догма же священных книг в этих областях знания стала, как принято
говорить, "мертвою буквой", т.-е. символами без содержания, оболочкой
пустой и иссохшей. Наблюдались даже такие случаи, как, напр., это было с
богослужением и священными книгами огнепоклонников парсов, когда часть
символов потеряла, путем искажения и забвения, всякий смысл, и никто, даже
сами хранители древней догмы - жрецы - их уже не понимает, т.-е. не
связывает с ними никакого, хотя бы устарелого содержания.
   Подобным же образом часто утрачивает прежнее содержание норма, правовая
или нравственная: ход жизни не только выдвинул отношения, которые в нее не
укладываются, но и создал новые нормы, регулирующие все относившееся к ней
прежде содержание вместе с новым, которое успело прибавиться; старая норма
тогда ничего или почти ничего жизненно не связывает; таково, положим,
сохранение должностей, ставших "синекурами", бездельем, - званий,
соответствующих исчезнувшим социальным функциям, - в ведении дел,
формальности, потерявшие всякий смысл, но практически стеснительные, то,
что хорошо обозначается, как "безжизненный формализм", "власть мертвой
буквы", и т. п. А когда новые нормы еще не сложились вполне или
недостаточно укрепились в жизни, тогда устаревшие могут играть весьма
разрушительную роль для наростающей жизни, - как, положим, законы уже
негодного, но продолжающего сохраняться государственного строя, в нашей
до-революционной России, или правила патриархально-мещанской морали при
современных тенденциях в семейной жизни трудовых классов, и т. п.
   Бывали примеры, что отжившие религиозные и политические формы
останавливали развитие целых обществ, и вели даже к длительному упадку
целых стран. С Испанией XVII - XVIII века пережитки католицизма и
феодализма сделали почти то, что делает с организмом змеи недосброшенная
часть уже мертвой кожи.
   До сих пор мы разбирали случаи, когда система в целом находится в
условиях положительного подбора. При общих условиях отрицательного подбора
закономерность та же: пластичная часть больше поддается разрушительным
влияниям, скелетная, более устойчивая, и в этом от нее отстает. Напр., при
усиливающемся истощении организма внутренний и наружный скелет еще
некоторое время сохраняются почти в прежнем виде. Также и при постепенном
упадке организаций общественного типа формальная их сторона разрушается
медленнее, чем их живое содержание.
   Таковы системные соотношения развития дегрессии. Мы видим, что
противоречия здесь тектологически неизбежны, что они вытекают из существа
дегрессии. Но зная их, понимая их значение и закономерность, возможно
сводить их к наименьшей величине, растрату активностей ограничивать
рамками безусловно необходимого.
   Здесь и нужно оформленное тектологическое знание.
   Так, в области социальных дегрессий - политических форм, правовых и
всяких иных норм, разных доктрин и пр. - оно позволит объективно
исследовать каждый случай:
   какое содержание организационно закрепляла данная дегрессия с самого
начала, насколько оно сохранилось или изменилось, что из него исчезло и
что прибавилось нового, соответствует ли наличная форма наличной сумме
содержания, не намечается ли, не может ли быть конструирована другая,
более для него подходящая, насколько прочна прежняя и своевременно ли ее
разрушение, и т. д. При этом сами собой получатся практические, научно
обоснованные директивы.
   Еще шире может применяться тектологическое знание к организациям,
которые устраиваются сознательно и планомерно, каковы в наше время частные
предприятия, союзы, партии, научные учреждения, и пр. Для них "скелетными"
формами являются уставы или правила распорядка, официальные программы,
технические или тактические директивы, и т. п. При самой выработке этих
форм должен ставиться вопрос о степени их эластичности, о легкости их
изменения с дальнейшим ростом и развитием организации. Обыкновенно же
этого не делают, и принимают в расчет только прочность форм и их
соответствие непосредственным задачам организации.
   Результатом могут явиться в дальнейшем весьма тяжелые противоречия
скелетного консерватизма - суровое выражение власти организационных
законов, тяготеющей над людьми, пока они сами не овладели этими законами.
   Область, где особенно сильно сказывается незнание законов дегрессии,
это воспитание детей. Здесь тектология должна дать важные и широкие
практические указания.
   Так, современное воспитание вводит в психику ребенка немало идей и норм
особого рода, которые должны служить не для руководства его будущей
активной жизнью, а только для облегчения и упрощения труда самих
воспитателей. Сюда относятся, напр., мнимые, иногда заведомо ложные
объяснения, которые даются детям по поводу слишком сложных или щекотливых
вопросов; затем многие правила поведения, которые для взрослых были бы
непригодны, и порою даже - весьма вредны. Это "временные"
   скелетные формы для молодой души. Научная педагогия должна, очевидно,
сводить их к возможному минимум, если не сумеет совершенно устранить их; а
затем она обязана заботиться о своевременном их разрушении, о том, чтобы
они не укоренялись больше, чем надо, и не успевали окостенеть. Этим будет
избегнута большая растрата сил в последующем развитии ребенка.
   Так, ребенку, положим, внушается, что он не должен быть скрытным, или
что лгать никогда не следует. Это удобно для воспитателей; но в
современной действительности человек обречен на гибель, если он не
способен скрывать во многих случаях свои переживания, а иногда и
целесообразно лгать. Воспитатель должен заблаговременно приступить к
надлежащему смягчению этих правил, должен сам взять на себя при случае
инициативу их разумного ограничения, которое не вело бы к деморализации,
т.-е. не дезорганизовало бы социальную сторону детской психики. А до сих
пор, если это иногда и делается, то вовсе не ради интересов развития
ребенка, не из опасения будущей растраты сил, а из соображений
мелко-практического удобства; напр., ребенку объясняют, что и ради
правдивости он не должен говорить неприятного старшим. Как часто родители,
восхищающиеся чистотою души своих детей, и не представляют себе, во что
обойдется юноше эта чистота при первых же грубых столкновениях с жизнью, -
какую бурю тоски и отвращения к себе вызовут первые вынужденные нарушения
слишком хорошо усвоенных норм.
   Другая чрезвычайно обычная ошибка - внушение детям стыдливости, а
подросткам - целомудрия, в виде норм абсолютного характера. Этим до
крайности обостряются кризисы полового развития: к потрясениям
физиологическим прибавляется ломка нравственного скелета.
   Воспитание должно вообще стремиться к наибольшей гибкости и
эластичности дегрессивных форм юной психики. Средства для этого могут быть
разные; одно из главных - раннее внесение историзма в систему обучения,
притом историзма возможно более живого и наглядного. Мысленно переносясь в
культурную жизнь далеких эпох прошлого и чуждых народов, ребенок
приучается, по крайней мере частично, укладывать свой опыт в иные рамки,
чем те, которые для него самого вырабатываются средою и даются школою. Это
препятствует полному окостенению усвоенных идей и норм, облегчает их
преобразование, когда оно понадобится.
   На таких примерах достаточно ясно огромное практическое значение знания
законов дегрессии. Не менее велико собственно теоретическое; его можно
иллюстрировать хотя бы одним из моментов уже выполненного нами анализа.
Достаточно было выяснить, что идеи, нормы, политические учреждения суть
дегрессивные формы для организации живых активностей общества, - и как
выводы, сами собой получились положения, которыми можно руководиться в
социально-историческом исследовании, и которые раньше были с большим
трудом получены на других путях: 1) все эти формы ("идеологические")
зависят от живых активностей общества ("социально-трудовых"), ими
определяются; 2) все оне в процессе развития консервативнее, чем их
социально-трудовое содержание - пластичная часть социальной системы; они
сохраняются еще тогда, когда она уже их переросла; и неизбежен такой
период, в котором они становятся стеснением и препятствием для ее
прогресса, так что их разрыв, разрушение является организационной
необходимостью. Закономерность социальных революций с этой стороны
оказывается однородна с той закономерностью, в силу которой змея должна
время от времени сбрасывать свою кожу.
   5. Отношение эгрессии и дегрессии.
   Эти два организационные типа отнюдь не противоположны один другому, как
может с первого взгляда показаться. Эгрессивный центр далеко не всегда
более пластичен, чем его периферия, - часто он даже гораздо ее
консервативнее; закрепление активностей не противоположно их
концентрированию, - нередко, напротив, является для него необходимым
условием. Соотношение обоих типов лучше всего для нас выяснится на
случаях, где они реально соединяются. Из них особенно важный и интересный
- "авторитарные" формы социальных комплексов.
   "Авторитет" - это не просто эгрессивный центр какой-нибудь организации
людей, не просто фактический ея руководитель. Берем такой случай: группа
путешественников идет к намеченному пункту за проводником. В пределах
задачи проводник есть эгрессивный центр; его движением определяется путь
всех других; но, конечно, если бы мы его обозначили, как "авторитет", это
было бы только метафорой: в историческом развитии авторитарных форм это
слово означает нечто большее.
   Патриарх библейских времен - первый тип "авторитета" - не только
руководил практически жизнью своей общины: за ним признавалось всеми
особое право на это, он был властью; его роль фиксировалась в понятиях и
нормах общинной идеологии, в мышлении общины и ее обычае или морали:
"патриарх знает и приказывает"; "ему должны все повиноваться". Очевидно,
это - эгрессия, соединенная с дегрессией; непосредственная связь
организации здесь закреплена идеологическим скелетом; и он придает ей
величайшую прочность. Отсюда возникает целый ряд интересных, и вне нашей
точки зрения совершенно необъяснимых социальных фактов.
   Так, в патриархальных общинах нередко, разумеется, случалось, что
старый патриарх, обремененный возрастом, уже не был способен руководить
всей трудовой жизнью общины, а то и прямо впадал в детство. На смену ему
выдвигался другой глава-организатор, который и выполнял его прежние
практические функции. Прежняя эгрессия сменилась новой; но идеологический
скелет ее не так-то легко разрушается: он слишком прочен, слишком укреплен
десятками лет авторитарного подчинения. Старец остается для родичей, даже
для его фактического преемника, фигурой центральной, высшей, почетным
главою общины. В сущности, это просто символ единства общины. Община
растет, ее состав меняется, ее территория раскидывается, отношения
кровного родства с каждым поколением менее тесны; но пока жив праотец, он
не перестает воплощать в себе ее организационное единство.
   Он играет в ее сплочении, приблизительно, такую роль, как еще недавно,
а может быть, иногда и теперь, знамя в сплочении боевого коллектива. Когда
в ходе битвы разрывается связь отряда, тогда его разрозненные части
направляют свои усилия, чтобы пробиться туда, где развевается старый
лоскут исстрелянной ткани; это дегрессивное объединение дополняет и
укрепляет живую эгрессию, с ее реальным центром в лице вождя. Когда
жизненные комбинации порождают противоречия внутри общины и подрывают ее
единство, тогда взоры и мысли родичей направляются к старому символу этого
единства: в присутствии патриарха утихают порывы враждебных страстей,
смягчаются конфликты, и примирительная деятельность реального организатора
встречает уже меньше сопротивлений. Благодаря консерватизму идеологии,
старый авторитет для всех "выше" нового.
   Дело идет и дальше. Идеологический скелет остается даже тогда, когда
старый патриарх уже умер. Его заветам продолжают повиноваться, на его волю
ссылается его преемник. Он умер, но его руководящая власть, его
"авторитет" сохраняется, и притом, как высший по сравнению с авторитетом
его преемника. А когда умрет и этот, его авторитет, в свою очередь,
удерживается, тоже как высший по сравнению с авторитетом третьего, который
его заменил, и т. д. В этой цепи авторитет умерших таким образом
возвышается над авторитетом живых, и тем больше, чем дальше уходит в
прошлое. Самый отдаленный предок, заветы которого еще передаются в живущих
поколениях, вырастает в гигантскую, сверхчеловечески-авторитетную фигуру:
в божество. Так из реальных авторитетов, через сохранение идеологического
скелета, облекающаго эгрессию и остающегося, как пустая оболочка, после их
отмирания, получаются мнимые, символические авторитеты религиозных
мировоззрений. В то же время это посмертное сохранение авторитетов
порождает миф о бессмертии "души": душа, это, собственно, и есть
организаторская сторона человеческого существа, его руководящая функция;
оттого первоначально бессмертием пользуются только души патриархов и
вождей; и лишь позже, с расчленением организаторской роли, с развитием
цепной эгрессии в обществе, мало-по-малу бессмертие распространяется и на
души других людей*54.
   В росте мнимых авторитетов религии с большой наглядностью исторически
проявляется и возрастание эгрессивной разности, и окостенение дегрессивных
комплексов, в данном случае - символов. Боги растут и все дальше уходят от
людей; но в то же время их роль становится все более консервативной, их
авторитет сжимает и стесняет живую жизнь, пока она не сбрасывает его, как
змея свою высохшую кожу.
   Итак, в религии с ее божествами мы видим мнимую эгрессию; на деле это -
дегрессия, идеологические комплексы, возникшие на основе действительных
эгрессий. Но такого рода тектологическия иллюзии в современном мышлении
простираются еще дальше, на большую часть идеологии: оно полагает, что
идеи, нормы, учреждения, вообще "господствуют" над жизнью общества, т.-е.
организуют ее по типу эгрессии, а не дегрессии. Откуда эта иллюзия?
   Масштаб современного мышления - индивидуалистический: личность с ее
частным опытом. Между тем в жизни общества объективно руководящая роль
принадлежит целому, коллективу, обще-социальному или классовому, или
групповому. Идеи, нормы, учреждения, связывают личность с системою
коллектива; через них личность подчиняется его объединенным живым
активностям, их общим тенденциям; эти тенденции только "выражаются",
символизируются, закрепляются в идеях, или нормах, или учреждениях. Так,
государство "господствует" над личностью, повелевает ей, направляет ее; но
оно не господствует над обществом, а лишь выражает и закрепляет господство
одних элементов общества над другими. Класс высший реально господствует
над нисшими классами; но государство с его правовыми нормами лишь
устойчиво оформливает это господство, - представляет нечто подобное
системе возжей и сбруи для управления нисшими классами. И вообще всякие
идеологические комплексы "управляют" движением личности в потоке
социального процесса по такому же типу, являясь средством ее введения в
рамки, ее подчинения некоторому целому. Если бы лошади никогда не видели
кучера, они считали бы возжи высшею силою, ими управляющею, своим
эгрессивным центром; так и человек, мыслящий индивидуалистически, не
видящий реальных коллективов с их живыми активностями, оформляемыми
идеологией, считает эту идеологию самое по себе высшей, руководящей силою,
- принимает дегрессию за эгрессию.
   Другого рода комбинация эгрессии с дегрессией - система из матери и
ребенка, которым она беременна. Тело матери для него - определяющее
условие жизни и развития, эгрессивный центр, которому то и другое
подчиняется; но вместе с тем оно - защитительная оболочка, отделяющая
ребенка от разрушительных воздействий среды; его живая одежда, его внешний
"скелет". С первой точки зрения, тело матери должно обладать высшей
организованностью по сравнению с телом ребенка, со второй, напротив -
нисшей. Как совместить то и другое?
   Загадка решается просто: две разные тектологические формы относятся к
разным специфическим активностям. Эгрессивная роль матери здесь лежит в
сфере питания, т.-е. извлечения и доставки из внешней среды веществ и
энергии, необходимых для поддержания и роста жизни; в этом отношении тело
матери организовано, разумеется, несравненно выше, чем тело ребенка,
которое даже не способно самостоятельно работать в данном направлении.
Роль же оболочечная, защитительная связана с пластическими, формировочными
процессами жизни ребенка: они идут с такой интенсивностью, что его тело,
непрерывно изменяющееся в строении, было бы слишком неустойчиво под
враждебными воздействиями стихий, слишком "нежно" для них. С этой стороны
ткани матери следует признать ниже организованными, чем ткани ребенка:
первые уже остановились в своем развитии, только устойчиво сохраняют свои
формы; вторые - стремительно развиваются. Оттого первые "грубее", и могут
выполнять свою роль покровов для вторых. Специально для этого назначения
служит матка - мешок из мускульной и соединительной ткани, комплекс,
очевидно, нисшего порядка сравнительно с телом ребенка.
   С этим примером связана поучительная история, показывающая скелетную
прочность форм организационного мышления и их власть над людьми. При
тяжелых родах иногда бывают такие случаи, когда жизнь матери можно спасти
только ценою жизни ребенка, и обратно. Кем тогда жертвовать? Как ни
странна такая постановка вопроса, но среди ученых специалистов-акушеров об
этом долго велись когда-то споры, при чем приводилось множество моральных
и метафизических соображений одними в пользу одного, другими в пользу
другого решения. Причина теперь нам понятна, она лежит в съуженности,
односторонности мышления специалистов; именно, часть их видела системное
отношение матери и ребенка только с точки зрения дегрессии, другая же
видела и эгрессию. Для последних мать была - человек, а ребенок - зародыш;
для первых мать - сосуд, вмещающий то, что специально интересует
специалиста-акушера, кругозор которого ограничен задачею освобождения
младенца из этого сосуда. Чем уже, чем ограниченнее был специалист, тем
больше он должен был склоняться ко второму решению.
   Можно было бы привести много других примеров сочетания эгрессии с
дегрессией, хотя бы, положим, корабль, эгрессивно подчиненный в своем
движении экипажу с капитаном во главе, дегрессивно же заключающий в себе,
как внешнем скелете, и капитана, и экипаж, и пассажиров, и ценные грузы.
Все комбинации сводятся к двум типам: либо дегрессия идет параллельно с
эгрессией, и служит для ее закрепления, как в нашем примере с
авторитетами; либо та и другая относятся к разным специфическим
активностям, которые тогда надо точно установить и разграничить.
   Какого же рода связь между мировой эгрессией и мировой дегрессией?
Легко видеть, что она первого рода. Мировая эгрессия развертывается в
последовательном подчинении природы челов