ая забота  о  соблюдении
приличий, характерная для многих  революционеров,  свидетельствовала  о  его
неспособности (наглядно проявившейся в 1926 году),  задумать  и  осуществить
государственный переворот по правилам искусства, которое не сводится к одной
политике.  У  каждого  искусства  есть  своя   техника.   Не   все   великие
революционеры проявили знание техники захвата  власти:  Каталина,  Кромвель,
Робеспьер, Наполеон, - если говорить лишь о самых великих, - и  даже  Ленин,
постигли в этом искусстве все, за  исключением  техники.  Между  Наполеоном,
победителем 18-го Брюмера, и неудачником генералом Буланже стоит лишь Люсьен
Бонапарт.
 
   Тогда,  поздней  осенью  1919  года,  в  глазах  всего  польского  народа
Пилсудский был единственным человеком, способным взять в  свои  руки  судьбу
республики. Он был главой государства, но скорее формально, чем по существу.
Впрочем, и форма была  несовершенна:  до  утверждения  конституции,  которую
должен был разработать сейм, избранный в январе  1920  года  Пилсудский  был
лишь  временным  правителем.  Интриги  политических   партий   и   отдельных
честолюбцев существенно ограничивали власть  главы  государства.  Пилсудский
очутился по отношению к  законодательному  сейму  в  той  же  ситуации,  что
Кромвель по отношению к парламенту, созванному 3 сентября 1654 года.
   Напрасно общественное мнение ожидало, что он распустит сейм и возьмет  на
себя  всю  полноту  власти.  Этот  жестокий  диктатор  с  повадками  буржуа,
мятежник,  озабоченный   соблюдением   законности   и   желающий   выглядеть
справедливым в глазах бедняков,  этот  генерал-социалист,  полуреволюционер,
полуреакционер, не решавшийся  сделать  выбор  между  гражданской  войной  и
войной против советской России,  каждую  неделю  угрожавший  государственным
переворотом, но для юридического прикрытия нуждавшийся в конституции, еще не
выработанной  сеймом  и  тщетно  требуемой  народом,  начинал   вызывать   у
общественного мнения  изумление  и  тревогу.  Не  только  социалисты,  но  и
политики правого толка никак не могли понять, чего  дожидается  этот  Тезей,
который целый год теребит в руках нить Ариадны и не знает, что с нею делать:
то ли выводить  с  ее  помощью  государство  из  лабиринта  политического  и
финансового кризиса, то ли задушить ею свободу республики, который целый год
транжирит собственное время и мешает другим, сидя в тихом Бельведере, летнем
дворце польских королей, и ведя хитроумную  игру  с  премьером  Падеревским,
засевшим в Королевском замке в Варшаве и отвечавшим аккордами  клавесина  на
трубные призывы уланов Пилсудского.
   Парламентские дрязги и партийные интриги все больше  подрывали  авторитет
главы государства. Социалисты едва не  разуверились  в  старом  товарище  по
заговорам и ссылкам из-за его необъяснимой пассивности перед лицом серьезных
событий во внешней и внутренней  политике.  А  дворянство,  оставившее  было
надежды на насильственный захват власти после провала путча князя  Сапеги  в
январе 1919 года, снова тешилось честолюбивыми иллюзиями  и  убеждало  себя,
будто Пилсудский уже не представляет угрозы для общественной свободы,  более
того: он уже не в силах защитить эту свободу от посягательств справа.
   Пилсудский не питал мстительных чувств к князю Сапеге. Также из Литвы, но
родовитейший  аристократ,  с  любезными,  вкрадчивыми  манерами,  элегантный
вплоть до лицемерного оптимизма  той  непринужденной,  небрежной  английской
элегантностью, которую воспитанные в Англии иностранцы усваивают, как вторую
натуру, князь Сапега не мог вызвать у Пилсудского подозрения и ревность. Его
дилетантский путч был обречен заранее. Осмотрительный  мятежник  Пилсудский,
презиравший польскую знать до такой степени, что не принимал  ее  в  расчет,
отомстил Сапеге,  назначив  его  польским  послом  в  Лондоне.  Этот  Сулла,
обучавшийся в Кембридже, возвращался в Англию, чтобы закончить учебу.
   Однако мысль о насильственном захвате власти созревала не только у правых
партий,  обеспокоенных  парламентским  хаосом,  который   угрожал   здоровью
республики  и  интересам  крупных  землевладельцев.  Генерал  Юзеф   Халлер,
доблестно сражавшийся на французском фронте, а затем возвратившийся в Польшу
с отрядами добровольцев, верными ему одному, пока оставался в тени, считаясь
противником Пилсудского, и потихоньку  готовился  занять  его  место.  Глава
английской  военной  миссии  генерал  Картон  де  Уайет,   которого   поляки
сравнивали с Нельсоном потому, что он  потерял  на  войне  глаз  и  руку,  с
улыбкой уверял, будто Пилсудский не должен доверять  Халлеру,  хромому,  как
Талейран.
 
   Тем временем положение в стране день ото дня  ухудшалось.  После  падения
Падеревского борьба партий ужесточилась, а новый премьер-министр
   Скульский,   по-видимому,   тоже   не   справлялся   с   политическим   и
административным хаосом, с непомерными притязаниями различных группировок, и
событиями, которые подготавливались в глубокой  тайне.  В  конце  марта,  на
заседании Военного совета в Варшаве, генерал Халлер высказался резко  против
военных планов Пилсудского, а когда было принято решение о взятии Киева,  он
устранился  от  дальнейшего  обсуждения:   казалось,   столь   презрительное
равнодушие не могло быть вызвано одними стратегическим расчетами.
   Двадцать шестого апреля тысяча девятьсот двадцатого года  польская  армия
прорвала украинскую границу и восьмого мая вступила в  Киев.  Легкие  победы
Пилсудского вызвали в Польше огромный энтузиазм: 18 мая  варшавяне  устроили
триумфальную  встречу  завоевателю   Киева,   которого   самые   наивные   и
восторженные из его сторонников простодушно  сравнивали  с  победителем  при
Маренго. Но в начале июня Красная армия под командованием Троцкого перешла в
наступление, и десятого числа Киев был захвачен конницей Буденного. Страх  и
смятение,  вызванные  этим  известием,  обострили  межпартийные  раздоры   и
разожгли  аппетиты  честолюбцев:  премьер   Скульский   передал   полномочия
Грабскому, а министром иностранных дел  вместо  Патека  был  назначен  князь
Сапега, посол в Англии,  бывший  Сулла,  успевший  смягчиться  под  влиянием
английского  либерализма.  Весь  польский  народ  поднялся  против   красных
захватчиков, и даже противник Пилсудского генерал Халлер привел свои  отряды
на подмогу униженному сопернику. Но негодующие вопли политиков  всех  мастей
заглушали ржание коней Буденного.
   В начале августа армия Троцкого дошла до стен Варшавы. По городу  бродили
уцелевшие после разгрома солдаты, беженцы из восточных областей,  крестьяне,
спасавшиеся от захватчиков, на улицах и площадях  днем  и  ночью  собирались
встревоженные, молчаливые толпы, ожидавшие новостей.  А  гром  сражения  все
приближался. Министерство Грабского продержалось  всего  несколько  дней,  а
новый премьер, Витош, ненавистный  правым,  тщетно  пытался  хоть  на  время
прекратить борьбу партий и организовать всенародное сопротивление. В рабочих
предместьях и в квартале Налевки, варшавском гетто, где триста тысяч  евреев
напряженно прислушивались к далеким орудийным раскатам, уже назревал  мятеж.
В коридорах сейма,  в  министерских  приемных,  в  кабинетах  банкиров  и  в
редакциях газет, в кафе, в казармах циркулировали самые  невероятные  слухи.
Говорили о возможном вмешательстве  германской  армии,  которая  по  просьбе
нового премьера Витоша будет сдерживать наступление большевиков: а потом, из
запроса  депутата  Гломбиуского,  стало  известно,  что  Витош   вступил   в
переговоры с  Германией  с  согласия  Пилсудского.  Приезд  генерала  Вегана
истолковали как результат этих  переговоров  и  восприняли  не  столько  как
проявление слабости Витоша, сколько  как  умаление  авторитета  Пилсудского:
правые партии, находившиеся под французским влиянием,  воспользовались  этим
предлогом, чтобы обвинить главу государства  в  двоедушии  и  недомыслии,  и
призвали создать сильное правительство, способное решить внутренние проблемы
и  надежно  защитить  республику  и  армию.  Витош,  безуспешно   пытавшийся
угомонить политиканов, сам подливал масла в огонь, возлагая  ответственность
за распад государства на правых и левых.
   Если неприятель был еще только у ворот Варшавы,  то  голод  и  смута  уже
вошли  внутрь.  На  окраинах  слышались  брань  и  проклятия,  а  на  улицах
Краковского Предместья, перед фешенебельными  отелями,  крупными  банками  и
дворцами знати стали появляться молчаливые группы дезертиров с  изможденными
бледными лицами и мутным взглядом.
 
   Шестого   августа   папский   нунций   монсиньор   Ратти    как    дуайен
дипломатического корпуса в сопровождении послов  Англии,  Италии  и  Румынии
явился к премьеру Витошу, чтобы  попросить  его  указать  место,  где  будет
находиться правительство в случае эвакуации из столицы. Он решился  на  этот
ответственный  шаг  накануне,  после  долгой  дискуссии  в  его  резиденции.
Большинство представителей иностранных держав, согласившись с сэром  Хорэсом
Рамболдом   и   немецким   послом   графом   Оберндорфом,   высказались   за
безотлагательный переезд дипломатического корпуса в какой-нибудь  безопасный
город,  Познань  или  Ченстохов.  Сэр  Хорэс  Рамболд   даже   внес   смелое
предложение: посоветовать польскому правительству сделать Познань  временной
столицей и перевести туда министерство иностранных дел, а вместе с ним и все
посольства. Только двое из присутствующих, папский  нунций  и  посол  Италии
Томазини, считали необходимым до последнего момента оставаться в Варшаве. Их
позиция  вызвала  не  только  ожесточенную   критику   собравшихся,   но   и
недовольство польского правительства, подозревавшего, что нунций и посол  не
хотят  покидать  Варшаву  в  тайной  надежде  дождаться  там  большевистской
оккупации. Ведь в этом  случае,  говорили  злые  языки,  у  нунция  была  бы
возможность установить контакт между Ватиканом  и  советским  правительством
под видом обсуждения религиозных проблем,  важных  для  Церкви,  внимательно
следившей  за  событиями  в   России   и   готовой   воспользоваться   любой
возможностью, чтобы усилить  свое  влияние  в  Восточной  Европе.  Намерение
Ватикана  воспользоваться   тяжелейшим   кризисом,   в   котором   пребывала
православная церковь после большевистской революции, проявилось не только  в
назначении отца Дженокки  легатом  на  Украине,  но  и  в  особом  отношении
монсиньора Ратти к Андрею Шептицкому, униатскому митрополиту Львова,  весьма
нелюбимому  в  Польше.  Униатская  церковь  в   Восточной   Галиции   всегда
рассматривалась Ватиканом как удобный канал для проникновения католицизма  в
Россию. Итальянского посла Томазини подозревали  в  том,  что  он  выполняет
инструкции   министра   иностранных   дел   графа   Сфорца,   продиктованные
внутриполитической необходимостью и желанием завязать отношения с  советским
правительством, чтобы удовлетворить требования итальянских социалистов. Если
бы Томазини остался в занятой большевиками Варшаве, у графа Сфорца  была  бы
возможность вступить в дипломатические отношения с Москвой.
   Демарш монсиньора  Ратти  был  воспринят  премьером  Витошем  чрезвычайно
холодно.  Тем  не  менее  было  решено,  что  в  случае  опасности  польское
правительство переедет в Познань, а в нужный момент распорядится о временной
эвакуации из столицы иностранных представительств. Два дня  спустя  основная
часть персонала посольств покинула Варшаву.
   Авангард  большевистской  армии  был  уже  у  самого  города.  В  рабочих
предместьях раздавались первые выстрелы. Настало время  предпринять  попытку
государственного переворота.
 
 
 
   III
 
   Варшава в те дни  выглядела  как  город,  приготовившийся  к  разгрому  и
грабежу. Августовская духота приглушала голоса и городской шум; над толпами,
наполнявшими улицы, нависло гнетущее молчание. Время от времени  бесконечные
вереницы трамваев, нагруженных ранеными, медленно рассекали  толпу.  Раненые
высовывались из окон, потрясая кулаками  и  изрыгая  проклятия:  в  ответ  с
тротуара на тротуар, с  улицы  на  улицу  перекатывался  долгий  ропот.  Под
конвоем конных улан понуро плелись пленные большевики в лохмотьях, с красной
звездой на груди. Толпа молча расступалась перед ними, пропускала их и снова
сдвигалась. Там и тут вспыхивали стычки, но тут  же  затихали  в  начавшейся
давке. Над этим морем голов порой возвышались деревянные кресты: это  шли  в
религиозной  процессии  тощие  солдаты  с  лихорадочно   горящими   глазами;
процессии двигались медленно, людской поток посреди  улицы  то  застывал  на
месте, то тек вспять, то разливался по шумным берегам. У мостов через  Вислу
крикливая, паническая толпа прислушивалась к далекому грому  орудий;  густые
тучи желтой от солнца пыли закрывали горизонт, гудевший,  словно  от  ударов
тарана. Главный вокзал днем и ночью осаждали  полчища  голодных  дезертиров,
беженцев, бродяг всех племен и всех сословий. По-видимому, одни  лишь  евреи
оставались дома в эти суматошные дни. В Налевках, варшавском  гетто,  царило
праздничное настроение. Ненависть к  полякам,  гонителям  сынов  Израилевых,
жажда  мести,  радость  при  виде  краха  надменной   католической   Польши,
проявлялись в дерзких и  буйных  выходках,  каких  не  бывало  прежде  среди
осторожных обитателей  гетто,  по  обычаю  пассивных  и  безответных.  Евреи
становились бунтовщиками: дурной знак для поляков.
   Рассказы беженцев из оккупированных  областей  разжигали  эти  бунтарские
настроения: в каждой захваченной деревне, в каждом городе большевики  спешно
формировали советы, набранные  из  местных  евреев.  Из  преследуемых  евреи
становились преследователями. Слишком сладок  был  запретный  плод  свободы,
мщения и власти, презираемым и униженным  обитателям  Налевок  не  терпелось
поскорее вонзить в него зубы. Стоявшая в нескольких милях от Варшавы Красная
армия имела естественных  союзников  в  многочисленном  и  все  возраставшем
населении гетто, чья решимость крепла день ото дня. Я  тогда  часто  задавал
себе вопрос: что удерживает от восстания  эту  огромную  массу  возбужденных
людей, одержимых фанатичной ненавистью и изголодавшихся  по  свободе?  Любая
вылазка могла бы окончиться успешно.
   Распад  государства,  агония  правительства,  разгром  армии,   оккупация
значительной части территории, паника и хаос в  осажденной  столице:  тысячи
человек, готовых на все, хватило бы, чтобы овладеть городом без боя.  Однако
события тех дней ясно показали мне, что, если глава заговорщиков может  быть
евреем, катилинариев, то есть исполнителей государственного  переворота,  не
следует набирать из сынов Израилевых.  В  октябре  1917  года  в  Петрограде
Катилиной большевистского восстания стал еврей Троцкий, а не русский  Ленин;
но исполнителями, катилинариями, были русские - матросы, солдаты, рабочие. В
1927 году, борясь против Сталина, Троцкий  на  собственном  опыте  убедился,
насколько  рискованна   попытка   государственного   переворота,   если   ее
осуществление доверено в основном евреям.
 
   Дипломатический корпус почти ежедневно собирался  в  резиденции  папского
нунция,  чтобы  обсудить  создавшееся  положение.  Часто   мне   приходилось
сопровождать  туда  посла  Томазини,  которому,  судя  по  всему,  не  очень
нравилась позиция его коллег, дружно поддержавших  сэра  Хорэса  Рамболда  и
графа Оберндорфа. Один лишь французский  посол,  г-н  де  Панафье,  оценивая
положение как критическое, считал все же, что отъезд  дипломатов  в  Познань
будет воспринят  как  бегство  и  вызовет  общее  возмущение:  а  потому  он
соглашался с монсиньором Ратти и итальянским послом,  что  всем  следует  до
последнего  момента  оставаться  в  Варшаве,  а  срочная   эвакуация   будет
необходима лишь в том случае, если оборона города  станет  ненадежной  из-за
внутренних беспорядков.
   По сути, мнение г-на де Панафье было гораздо ближе к позиции  английского
и немецкого послов, чем к мнению нунция и посла Италии;  монсиньор  Ратти  и
Томазини, явно решившие остаться в  Варшаве  даже  во  время  большевистской
оккупации, высказывали оптимизм как по поводу положения на фронте, так и  по
поводу положения в городе, и утверждали, что дипломатическому корпусу  ничто
не угрожает, даже если эвакуация в  Познань  будет  отложена  до  последнего
момента. А французский  посол  оценивал  оптимистически  лишь  положение  на
фронте. Иначе он повредил бы репутации генерала  Вегана.  Поскольку  оборона
города была  доверена  французскому  генералу,  посол  Франции  мог  открыто
поддержать Рамболда  и  Оберндорфа  лишь  в  том,  что  касалось  внутренней
опасности. Английский и немецкий послы больше всего боялись захвата  Варшавы
большевиками, в то время как г-н де Панафье не имел права бояться чего-либо,
кроме восстания евреев и коммунистов. "Я боюсь, - говорил французский посол,
- что Пилсудскому и Вегану вонзят нож в спину".
   Как уверял монсиньор Пеллегринетти, секретарь нунция, монсиньор Ратти  не
верил в  возможность  государственного  переворота.  "Нунций,  -  с  улыбкой
говорил генерал Картон де Уайет из английской военной  миссии,  -  не  может
даже представить себе, что жалкий сброд  из  гетто  и  предместий  осмелится
посягнуть на власть. Но Польша - не  католическая  Церковь,  где  перевороты
совершают только папы и кардиналы".
   Вовсе не считая, что правительство, военные и правящий класс,  -  словом,
ответственные лица, - делают все возможное для защиты от новых и  еще  более
грозных опасностей, монсиньор Ратти тем не менее был убежден: любая  попытка
восстания будет неудачной. Однако доводы  французского  посла  были  слишком
весомыми, чтобы в конце концов не заронить сомнение в душу папского  нунция.
Поэтому неудивительно, что однажды утром монсиньор  Пеллегринетти  явился  к
послу Томазини с просьбой удостовериться, приняло ли польское  правительство
все необходимые меры на случай попытки восстания. Томазини тут же послал  за
консулом Паоло Бренна, рассказал ему об опасениях  нунция  и  в  присутствии
монсиньора Пеллегринетти попросил выяснить,  каково  положение  в  городе  и
какие меры  принимаются  правительством  для  предупреждения  беспорядков  и
подавления возможного мятежа. Незадолго  до  этого  военный  атташе  генерал
Ромеи сообщил послу о новых успехах наступающей большевистской  армии,  и  у
него уже не оставалось сомнений, что Варшава обречена.  Это  происходило  12
августа: накануне ночью армия Троцкого заняла позиции в двадцати  километрах
от города. "Если польская армия продержится еще несколько  дней,  -  добавил
посол, - операция генерала Вегана может  окончиться  успешно.  Но  не  стоит
питать излишние иллюзии".  Посол  посоветовал  консулу  побывать  в  рабочих
предместьях и  в  Налевках,  где  ожидались  беспорядки,  чтобы  определить,
действительно ли там пахнет порохом, осмотреть самые уязвимые места  Варшавы
и своими глазами убедиться в том, что для защиты  Вегана  и  Пилсудского  от
внутреннего врага, для защиты правительства от  попытки  переворота  сделано
все  возможное.  "Только  не  надо  ехать  туда  одному",  -  сказал  он,  и
посоветовал консулу взять с собой атташе французской миссии капитана Роллена
и меня.
   Капитан Роллен, кавалерийский офицер, наряду с майором Шарлем  де  Голлем
был одним из самых дельных и образованных  сотрудников  г-на  де  Панафье  и
военного атташе генерала Анри. Он постоянно бывал в итальянском  посольстве,
а с  послом  Томазини  его  связывали  самые  теплые,  дружеские  отношения.
Впоследствии, в 1921 и 1922 годах, во время  фашистской  революции,  он  был
атташе посольства Франции в Риме,  которое  помещалось  в  Палаццо  Фарнезе;
тогда мы с ним  встретились  снова,  и  он,  помнится,  восхищался  тактикой
Муссолини в борьбе за власть. С тех пор, как большевики подошли  к  Варшаве,
мы с Ролленом почти каждый день выезжали на польские аванпосты, наблюдать за
боев