лась  по  городу,  как огонь по сухостою, и столько
народу подхватило этот слух, что скоро уже нельзя было дознаться, кто первый
пустил его.  Мистера Хиггинботема в Паркер  Фоллзе знал  стар и млад, потому
что он имел долю в лесопилке и  держал солидный пакет акций бумагопрядильных
фабрик. Жители городка считали, что собственное  их благосостояние связано с
его судьбой.  Поднялась такая кутерьма, что паркер-фоллзский "Вестник" вышел
на два дня  раньше срока, причем одна полоса была  пустая, а другую занимало
сообщение, набранное самым крупным  шрифтом  со  множеством  прописных,  под
заголовком:  "Зверское  Убийство   Мистера   Хиггинботема!"   Среди   прочих
устрашающих подробностей в этом  печатном  отчете описывался след веревки на
шее  покойника  и  приводилось  точное  число  тысяч  долларов,   похищенных
грабителями;  в  весьма  трогательных  выражениях  говорилось  также  о горе
племянницы,  которая  с  той самой  минуты,  как дядю  ее  нашли  висящим  с
вывернутыми  карманами на груше святого Михаила,  переходила от  обморока  к
обмороку, всякий  раз более глубокому. Местный  поэт увековечил  скорбь юной
девы балладой в семнадцать  строф. Члены  муниципалитета спешно собрались на
заседание и  постановили, ввиду  особых  заслуг мистера  Хиггинботема  перед
городом, выпустить афиши с объявлением награды  в пять тысяч  долларов тому,
кто поймает убийц и вернет похищенное имущество.
     Между  тем  все население  Паркер  Фоллза,  состоявшее  из  лавочников,
содержательниц  пансионов,  фабричных   работниц,  рабочих  с   лесопилки  и
школьников, толпилось на  улице, без умолку  треща, чем с лихвой возмещалось
молчание  прядильных  машин, которые прекратили  свой грохот из  уважения  к
памяти покойного. Если безвременно  погибший мистер Хиггинботем заботился  о
посмертной славе, его  дух  должен был наслаждаться этой суматохой. Наш друг
Доминикус, движимый праздным  тщеславием,  позабыл всю свою  осторожность и,
взобравшись на городскую водокачку, во всеуслышание  объявил, что именно  он
первый  принес  в  город  достоверное  известие,  которое   произвело  такой
необычайный эффект. Это сразу  же сделало его героем дня,  но  только что он
громовым голосом бродячего проповедника начал новый вариант своего рассказа,
как на главную улицу Паркер  Фоллза  въехала почтовая карета. Она  пробыла в
пути всю ночь и в три часа утра должна была менять лошадей в Кимболтоне.
     - Сейчас мы узнаем все подробности! - закричали в толпе.
     Карета с грохотом подкатила к постоялому двору, и ее тотчас же окружило
не  меньше тысячи  человек, ибо если  до  этой минуты кто-нибудь в городе  и
занимался еще своим делом, то тут уж все побросали  всякие занятия, торопясь
услышать новость.  Торговец, бежавший впереди всех, разглядел в  карете двух
пассажиров, которые, очнувшись от приятной дремоты, вдруг увидели себя среди
бушующей  толпы.  Каждый  о чем-то  спрашивал,  все  кричали  разом,  и  оба
пассажира от растерянности  не могли вымолвить ни слова, несмотря на то, что
один из них был адвокат, а другой - женщина.
     - Мистер  Хиггинботем! Мистер Хиггинботем!  Расскажите нам про  мистера
Хиггинботема!  -  ревела  толпа.  -  Что  говорит  следователь?  Пойманы  ли
преступники? Перестала  ли племянница мистера Хиггинботема падать в обморок?
Мистер Хиггинботем! Мистер Хиггинботем!
     Кучер не отвечал ни слова, только крепко обругал хозяина за то, что тот
медлит с лошадьми. Адвокат,  сидевший  в карете,  не терял сообразительности
даже  во  сне: узнав о причине  волнения, он первым делом достал из  кармана
большой  сафьяновый  бумажник.  Тем временем Доминикус  Пайк,  будучи весьма
учтивым молодым человеком и рассудив, кроме того, что женщине развязать язык
не труднее, чем  адвокату, помог путешественнице  выйти из кареты. Это  была
красивая молодая девушка; она уже  совсем проснулась и была свежа, как роза;
глядя на ее хорошенькие губки, Доминикус подумал, что охотнее выслушал бы из
них признание в любви, чем рассказ о кровавом преступлении.
     -  Леди и джентльмены, -  обратился адвокат к  лавочникам, школьникам и
фабричным работницам. - Смею заверить вас, что причиной вашего чрезвычайного
волнения послужила  какая-то необъяснимая  ошибка  или, что более  вероятно,
ложные слухи, умышленно  распространяемые с целью  подорвать кредит  мистера
Хиггинботема. Мы  останавливались в Кимболтоне сегодня  в три часа  утра  и,
несомненно, услыхали бы об убийстве, если бы таковое имело место.  Но я могу
представить  вам доказательство противного, почти столь же  неоспоримое, как
если  бы это было личное показание самого мистера Хиггинботема. Вот записка,
полученная мною от вышеупомянутого джентльмена в связи  с  одним его  делом,
назначенным  к  слушанию  в  коннектикутском  суде. Она  помечена  вчерашним
числом, десятью часами вечера.
     С  этими словами адвокат поднял над головой записку, дата  и подпись на
которой  не  оставляли  никаких  сомнений в том, что либо  зловредный мистер
Хиггинботем был живехонек,  когда писал ее, либо -  и это  многим показалось
более  вероятным - мирские  дела  настолько  волновали  его, что даже  после
смерти он продолжал ими заниматься. Но  тут явились доказательства еще более
неожиданные. Молодая девушка, выслушав объяснение торговца, улучила минутку,
чтобы оправить  складки платья и  привести в порядок локоны, и затем, взойдя
на крыльцо дома, скромно попросила внимания.
     - Добрые люди, - сказала она. - Я - племянница мистера Хиггинботема.
     Ропот удивления прошел в толпе при виде розового и сияющего личика той,
которая,   по   уверению  паркер-фоллзского  "Вестника",  лежала  почти  без
признаков жизни. Некоторые здравомыслящие люди с  самого начала сомневались,
станет  ли молоденькая племянница так безудержно  горевать по поводу  смерти
богатого старого дядюшки.
     - Как видите, - с  улыбкой  продолжала  мисс Хиггинботем,  - в том, что
касается меня,  эта странная история  лишена  всяких основании, и я беру  на
себя смелость утверждать, что так же обстоит дело и с моим  дорогим дядюшкой
Хиггинботемом. По доброте сердца  он предоставляет  мне кров  у себя в доме,
хоть я зарабатываю на свое содержание уроками в местной школе. Я выехала  из
Кимболтона  сегодня  утром,  намереваясь  перед  началом семестра  погостить
неделю у подруги,  живущей в пяти милях от  Паркер Фоллза. Мой  великодушный
дядя, услыхав, как я  спускаюсь по лестнице, подозвал меня к своей постели и
дал  мне  два  доллара  и  пятьдесят  центов  на  проезд  и  еще  доллар  на
непредвиденные расходы. После этого он положил  бумажник  под подушку, пожал
мне  руку  и  посоветовал  положить  в  сумочку немного  печенья,  чтобы  не
тратиться на завтрак в дороге. Поэтому я с уверенностью говорю, что оставила
своего нежно любимого родственника живым и здоровым, каким надеюсь и застать
его по возвращении.
     Тут мисс Хиггинботем  сделала небольшой  реверанс и тем закончила  свою
речь,  которая была  так разумна  и  складна и с  таким тактом и  изяществом
произнесена,  что  все сочли  эту молодую даму достойною места наставницы  в
лучшем  учебном  заведении штата.  Однако  человеку  постороннему  могло  бы
показаться,  что мистер Хиггинботем был в  Паркер Фоллзе предметом  всеобщей
ненависти и что гибель  его рассматривалась как особое благодеяние судьбы, -
столь  велика была ярость жителей города, когда они обнаружили свою  ошибку.
Рабочие  с лесопилки  тут  же решили  воздать  Доминикусу Пайку  заслуженные
почести и только  спорили,  вымазать  ли его  смолой  и обвалять  в  перьях,
прокатить  ли по городу верхом на жерди или подвергнуть освежающему омовению
у той  самой водокачки, с  высоты которой он  недавно  похвалялся  тем,  что
первым  сообщил  новость.  Члены  муниципалитета,  по   наущению   адвоката,
обсуждали,  не привлечь ли  его к  суду  за нарушение общественного порядка,
выразившееся  в  злостном  распространении непроверенных  слухов.  Ничто  не
спасло бы Доминикуса Пайка от расправы толпы или от  скамьи подсудимых, если
бы  не  красноречивое  заступничество  молодой   девушки.  Сказав  несколько
прочувственных слов  своей  благодетельнице, он уселся в зеленую  повозку  и
выехал  из  города  под  обстрелом  артиллерии  школьников, черпавших боевые
припасы в  глиняных  карьерах  и наполненных грязью ямах.  Когда он повернул
голову,  чтобы  обменяться  с  племянницей мистера  Хиггинботема  прощальным
взглядом, прямо в  лицо ему  шлепнулась  пригоршня какой-то жижи, похожей на
саламату, что придало  ему весьма мрачный вид. Вскоре он был облеплен грязью
с ног до головы, и у него даже мелькнула мысль  повернуть назад и умолять об
обещанном омовении под водокачкой, ибо,  задуманное как кара, оно явилось бы
теперь актом милосердия.
     Но  вот солнце пригрело бедного Доминикуса,  и грязь - как всякое пятно
незаслуженного позора - высохла и легко счистилась. Весельчак по природе, он
скоро ободрился и  утешился и  даже не мог удержаться от громкого смеха  при
мысли о  той  кутерьме,  которую  наделал своим рассказом. Афишки  городских
властей  заставят  переловить  всех  бродяг штата; статья  паркер-фоллзского
"Вестника" будет перепечатана всеми  газетами от Мэйна  до  Флориды, а может
быть, попадет и в лондонскую печать; и не один скряга станет дрожать за свою
жизнь  и  денежный мешок,  узнав  об ужасной  гибели мистера Хиггинботема. О
прелестной  молодой учительнице торговец вспоминал  с восторгом и готов  был
поклясться, что сам Дэниел Уэбстер речами и видом не походил так  на ангела,
как мисс Хиггинботем, когда она защищала его от разъяренной черни.
     Доминикус теперь держал  путь к Кимболтонской заставе,  приняв  твердое
решение  побывать  в  Кимболтоне  несмотря  на  то,  что  это заставляло его
значительно уклониться от своего  пути. Приближаясь к  месту несостоявшегося
убийства, он продолжал  размышлять надо всем происшедшим и пришел  к выводу,
что дело все-таки выглядит более чем странно. Если б рассказ первого путника
не  получил  никакого подтверждения, можно было  бы  счесть  его  за досужий
вымысел; но  ведь и мулату известно было если не само событие, то по крайней
мере  слух о  нем,  и  разве не загадочны  были  его  испуг  и  смятение при
неожиданном  вопросе  торговца?  Если  же  к  этому  удивительному  стечению
обстоятельств  прибавить   еще  и   то,  что  пущенный   слух   в   точности
соответствовал  склонностям и  привычкам  мистера Хиггинботема,  что  у него
действительно имелся фруктовый сад, а  в  саду  груша святого Михаила,  мимо
которой он всегда проходил с наступлением темноты, - улики становились столь
вескими, что  Доминикус  начинал сомневаться, можно  ли  противопоставить им
собственноручную подпись,  на которую  ссылался адвокат, или  даже показания
племянницы. Дорогою ему также удалось узнать из осторожных расспросов, что у
мистера Хиггинботема был слуга ирландец, сомнительная личность,  которого он
нанял без всяких рекомендаций, польстившись на дешевизну.
     -  Пусть  меня самого  повесят, -  вскричал  Доминнкус Пайк, въезжая на
вершину одинокого холма, - но я поверю,  что старый Хиггинботем  не повешен,
только  когда  увижу  его  собственными  глазами  и услышу  об  этом  из его
собственных  уст! А так  как  он известный  плут, то я еще  потребую,  чтобы
священник или другой почтенный человек поручился за его слова.
     Уже темнело,  когда  он  подъехал к сторожке  у  Кимболтонской заставы,
отстоявшей примерно на четверть мили от самого городка. Серая кобылка бежала
резво и почти нагнала трусившего впереди верхового, который миновал шлагбаум
на несколько минут  раньше  Пайка, кивнул  сторожу  и продолжал  свой  путь.
Доминикус знавал сторожа и раньше  и, покуда тот отсчитывал сдачу, обменялся
с ним обычными замечаниями о погоде.
     - Скажите-ка,  -  спросил  торговец,  занося кнут,  чтобы легче перышка
коснуться  им крутого бока кобылки,  - не видали  вы  за  последние день-два
старого мистера Хиггинботема?
     - Как же! - отвечал сторож. - Он только что перед вами проехал заставу,
вон и сейчас еще маячит в темноте. Он нынче ездил в Вудфилд на торги. Обычно
старик останавливается потолковать со мною о том о сем, но сегодня он только
кивнул, точно  хотел сказать: "Запиши  за  мной  что следует", -  и  проехал
дальше. Он, видите ли, где бы ни был, к восьми часам непременно возвращается
домой.
     - Да, я слыхал об этом, - сказал Доминикус.
     -  Никогда не видел, чтобы человек был так желт  и худ, как этот старый
сквайр, - продолжал  сторож.  -  Сегодня  я  как увидел его,  так сейчас  же
подумал:  старик больше  похож на привидение или на мумию египетскую, чем на
живого человека из плоти и крови.
     Торговец  вгляделся, напрягая глаза, и  далеко  впереди смутно различил
фигуру  одинокого  всадника. Ему  показалось,  что  он  узнал спину  мистера
Хиггинботема, но  вечерние тени  вкупе  с облаком  пыли  из-под копыт лошади
делали его очертания такими  расплывчатыми  и туманными, что казалось, будто
вся фигура таинственного старика вылеплена из серой сумеречной мглы.
     Доминикус вздрогнул.
     "Это  он  с того  света возвращается  через Кимболтонскую  заставу",  -
подумал он.
     Потом он дернул вожжи и поехал вперед, все на том же расстоянии  следуя
за  серой тенью, покуда та не исчезла за поворотом дороги. Когда торговец, в
свою очередь, доехал до поворота, ни  лошади, ни всадника уже не было видно,
но зато перед ним открылась главная улица городка  и невдалеке  площадь, где
несколько  лавок  и две харчевни сбились  в  кучу вокруг  молитвенного дома.
Слева  тянулась каменная  стена,  огораживавшая  лесной участок,  дальше  за
воротами виднелся фруктовый сад, потом луг и, наконец, дом. То были владения
мистера Хиггинботема; прежде его дом стоял у самой проезжей дороги, но когда
в Кимболтоне устроили заставу, он оказался в стороне.
     Доминикусу не раз  случалось бывать в этих местах, и серая кобылка сама
остановилась, потому что, думая о своем, он позабыл натянуть вожжи. "Будь  я
неладен,  если  проеду мимо этих ворот,  - сказал он себе, весь дрожа. -  Не
знать  мне покоя,  покуда  не погляжу,  висит  мистер  Хиггинботем  на груше
святого Михаила или не висит". Он соскочил  с зеленой повозки, накинул вожжи
на столб  у ворот и пустился бежать по лесному участку  так, словно нечистая
сила  гналась за ним по пятам. В  это самое время часы на башне начали  бить
восемь, и с каждым ударом Доминикус прибавлял ходу, пока наконец на открытой
поляне посреди фруктового  сада не обрисовалось в полумраке роковое  дерево.
Огромный  сук, отделяясь от узловатого искривленного ствола, торчал  поперек
дорожки, отбрасывая густую тень. Внизу под суком происходила какая-то возня.
     Наш  торговец  никогда  не  приписывал   себе  большей  храбрости,  чем
полагается мирным  людям его  промысла, и  сам не мог бы  объяснить,  откуда
взялась у него такая прыть в этот решительный миг. Достоверно однако, что он
бросился вперед, ударом кнутовища сшиб  с ног здоровенного ирландца и увидел
перед  собой  мистера Хиггинботема собственной персоной, который, правда, не
висел на груше  святого Михаила, но стоял  под ней весь дрожа, с веревкой на
шее.
     -  Мистер Хиггинботем,  -  сказал Доминикус срывающимся  голосом. -  Вы
честный человек, и я поверю вам на слово. Скажите мне, повесили вас или нет?
     Если читатель  до  сих пор  не  разгадал еще  секрета, достаточно будет
нескольких слов, чтобы  объяснить ему несложную механику, благодаря  которой
это грядущее событие заранее возвестило о себе. Трое людей сговорились убить
и ограбить  мистера  Хиггинботема;  двое из них струсили  и  бежали один  за
другим,  тем самым оттянув  преступление каждый на один день; а  третий  уже
начал  приводить  замысел  в  исполнение,  когда был  застигнут  неожиданным
возмездием  в  лице  Доминикуса Пайка,  который,  подобно  героям  старинных
преданий, явился, повинуясь слепо зову судьбы.
     Остается  только  сказать, что  с этого дня  старый мистер  Хиггинботем
проникся необыкновенным расположением  к табачному торговцу, благословил его
сердечную  склонность к хорошенькой учительнице и весь свой капитал  завещал
их  детям, оговорив за родителями право пользования процентами. В надлежащий
срок он оказал  им последнее благодеяние и умер христианской смертью в своей
постели, после какового прискорбного события Доминикус Пайк с семьей покинул
Кимболтон и открыл крупную табачную фабрику в моем родном городе.
     Перевод Е. Калашниковой
     Натаниэль Хоторн. Деревянная статуя Драуна

     Как-то раз солнечным утром (дело происходило в городе Бостоне, в добрые
старые времена), молодой резчик по дереву, всем известный под именем Драуна,
рассматривал  толстый дубовый  чурбан,  который  он  собирался превратить  в
резную фигуру  на  носу корабля.  И  в  то время как он раздумывал, какую бы
форму  и сходство лучше всего  придать этому превосходному  куску дерева,  к
нему в  мастерскую вошел некий капитан Ханнеуэлл, владелец и командир  брига
"Полярная  звезда", недавно возвратившегося  из своего  первого плавания  на
Файал.
     -  Как  раз то, что  мне нужно,  Драун!  -  воскликнул бравый  капитан,
постукивая  по чурбану  ротанговой тростью. -  Как раз то, что  мне нужно! Я
заказываю вам из этого куска дуба носовое украшение  для  "Полярной звезды".
Она показала себя самым быстроходным судном, когда-либо бороздившим океан, и
я хочу украсить ее  нос красивейшей  из  статуй, какую  только может человек
создать из куска дерева. И вы, Драун, как раз тот человек, который может это
сделать лучше кого бы то ни было.
     - Вы, право же,  преувеличиваете мои способности,  капитан, - промолвил
резчик  с притворной скромностью, за  которой скрывалась уверенность в своем
мастерстве. - Но ради вашего славного брига я готов  сделать все, что в моих
силах.  Какую же из этих фигур вы предпочитаете? Вот, - сказал он,  указывая
на фигуру в половину  человеческого  роста с  вытаращенными глазами, в белом
парике и алом кафтане, - отличная модель, портрет нашего милостивого короля.
А это доблестный адмирал Вернон. Если же вы предпочитаете женскую фигуру, то
что вы скажете об этой Британии с трезубцем?
     - Все они отменно хороши, Драун, - ответил  капитан,  - отменно хороши,
но так как  на океане  нет  корабля,  равному моему бригу, я  решил, что  он
должен  иметь  на  носу  такое  украшение,  какое и старику  Нептуну  еще не
доводилось видеть. К тому же в этом деле есть тайна, и вы должны обещать мне
сохранить ее.
     - Охотно, -  ответил Драун, недоумевая, что за тайна может быть связана
с  фигурой  на  носу корабля  -  украшением, предназначавшимся для обозрения
всего мира. - Положитесь на меня, капитан,  я сохраню вашу  тайну, насколько
это позволит природа, моего ремесла!
     Тогда  капитан Ханнеуэлл, взяв Драуна за пуговицу  жилета, поведал  ему
свою  тайну таким  тихим голосом,  что с  нашей стороны было  бы  нескромным
повторить  его слова, совершенно очевидно предназначавшиеся  для уха  одного
только  резчика.  Мы  же воспользуемся представившимся случаем и  познакомим
читателя с некоторыми обстоятельствами жизни самого Драуна.
     Он был первым из известных нам американцев, кто стал заниматься, правда
в весьма скромных пределах, тем  видом  искусства, которое в настоящее время
насчитывает столько знаменитых  или обещающих прославиться  мастеров. Уже  в
раннем  детстве проявил он способность  - ибо было бы преувеличением назвать
это талантом - способность, говорю я,  воспроизводить человеческие  фигуры в
любом  из материалов,  попадавшихся ему под  руку.  Каждую зиму  снега Новой
Англии  поставляли  ему материал такой  же  сверкающей  белизны,  как мрамор
Пароса  или Каррары; правда, прочность этого материала  значительно уступала
прочности мрамора, зато находилась в полном соответствии  с притязаниями  на
бессмертие  ледяных  статуй юного  ваятеля.  Как бы  т