ружение осуществлялось под  строгим  контролем, обеспечивающим  получение
абсолютно точных  данных.  На основе предварительных наблюдений  мы пришли к
выводу, что максимальная доступная нам глубина составляет  триста футов  или
пятьдесят саженей, а между тем ни одному ныряльщику с автономным снаряжением
не удавалось еще превзойти рекорд Дюма, равный двумстам десяти футам.
     Глубина погружения  измерялась  с  помощью  троса,  спущенного в воду с
борта "Эли Монье". Через каждые шестнадцать с  половиной футов (пять метров)
на  тросе были укреплены белые  дощечки. Ныряльщик  брал с собой  химический
карандаш, чтобы  расписаться  на  нижней  достигнутой  им  дощечке,  а также
записать несколько слов о своих ощущениях.
     Чтобы сберечь  силы  и  воздух,  ныряльщик погружался  вдоль троса  без
излишних движений, увлекаемый вниз десятифунтовым балластом в виде железного
лома.  Замедлить  движение можно было, притормозив  рукой за трос. Достигнув
намеченной или посильной для себя глубины, ныряльщик расписывался, сбрасывал
балласт и возвращался по тросу на поверхность. На обратном пути он делал, во
избежание кессонной болезни, короткие остановки на глубине двадцати и десяти
футов, в соответствии с требованиями декомпрессии.
     К началу испытаний я  пришел в отличном физическом состоянии. Работа на
море  в течение всей весны обеспечила мне  хорошую тренировку; уши приобрели
необходимую сопротивляемость.
     И  вот я вошел  в воду  и стал быстро спускаться, обхватив трос  правой
рукой и держа балласт в левой. В голове неприятно отдавался гул двигателя на
"Эли Монье", снаружи на череп  давил все возрастающий столб воды. Был жаркий
июльский  полдень,  но  вокруг  меня  быстро  темнело.  Я  скользил  вниз  в
сумеречном  освещении,  наедине со  светлым  канатом,  однообразие  которого
нарушалось лишь теряющимися вдали белыми дощечками.
     На глубине  двухсот футов я ощутил во рту металлический привкус сжатого
азота.  Глубинное  опьянение  поразило меня внезапно  и сразу  же с  большой
силой.  Я  сжал  пальцами  трос и остановился.  Меня  обуревало беспричинное
веселье,  все стало нипочем. Я попытался заставить мозг  сосредоточиться  на
чем-нибудь реальном, - скажем, определить цвет воды на данной глубине. Не то
ультрамарин, не  то  аквамарин,  не то берлинская лазурь... Отдаленный рокот
мотора не  давал покоя, разрастаясь  до оглушительного перестука, словно  то
билось сердце вселенной.
     Я  взял карандаш и записал на  дощечке: "У азота противный вкус".  Рука
почти не чувствовала карандаша; в уме проносились давно забытые кошмары. Это
было  в детстве:  я лежал больной в постели,  и все на  свете  казалось  мне
распухшим. Пальцы превратились в сосиски, язык -  в теннисный мяч, чудовищно
распухшие губы сжимали мундштук. Воздух сгустился в сироп, вода превратилась
в студень.
     Я  повис на канате в состоянии полного отупения.  Рядом  со мной стоял,
весело улыбаясь, другой  человек  - мое  второе я, отлично владеющее собой и
снисходительно  посмеивающееся  над  одуревшим ныряльщиком. Так продолжалось
несколько секунд;  потом второй человек принял  на себя командование мною  и
приказал отпустить веревку и продолжать погружение.
     Я медленно опускался вниз сквозь вихрь видений...
     Вода вокруг дощечки  с отметкой двести шестьдесят четыре фута светилась
сверхъестественным  сиянием. Из  ночного мрака  я  вдруг  перешел в  область
занимающегося  рассвета.  Это  отражался  от дна свет,  которого  не  смогли
поглотить верхние  слои.  Внизу виднелся  конец  троса с грузом, повисшим  в
двадцати  футах от дна.  Я остановился  у предпоследней  дощечки и глянул на
последнюю, белевшую пятью метрами  ниже. Мне пришлось напрячь всю умственную
энергию,  чтобы  трезво  оценить обстановку,  не  обманывая  себя.  Затем  я
двинулся  к  нижней  дощечке, привязанной на глубине двухсот  девяноста семи
футов.
     Дно было мрачное и голое, если не считать ракушек и морских ежей. Я еще
владел своими мыслями настолько, что помнил об опасности резких движений при
таком давлении, превышавшем нормальное в десять раз. Медленно  набрав полные
легкие воздуха, я расписался на дощечке, однако оказался не в силах записать
что-либо о своих ощущениях на глубине пятидесяти саженей.
     Итак,  я достиг  наибольшей  глубины,  на какую  когда-либо  погружался
автономный  ныряльщик. Чувство удовлетворения уживалось  в  моем  сознании с
ироническим презрением к самому себе.
     Я сбросил балласт и рванулся  вверх, словно отпущенная пружина, миновав
с одного прыжка  две дощечки. И тут, на глубине  двухсот шестидесяти четырех
футов,  опьянение  внезапно  исчезло,  безвозвратно  и  необъяснимо.  Ко мне
вернулись  легкость и  ясность мысли, я снова стал  человеком  и наслаждался
вливавшимся в  мои легкие воздухом. Быстро преодолев зону  сумерек, я увидел
снизу  поверхность  воды,  украшенную  платиновыми  пузырьками  и  играющими
бликами света. Невольно напрашивалось сравнение с небесами.
     Однако по пути к небесам  надо было  еще  пройти чистилище. Я  переждал
положенные пять минут  на глубине двадцати футов,  затем провел  еще  десять
волнующих минут в десяти футах от поверхности.
     Когда  трос был выбран на  палубу,  я  убедился, что какой-то  мошенник
ловко подделал мою подпись на нижней дощечке.
     После этого  погружения у  меня в течение получаса были  легкие  боли в
коленях и  плечах. Филипп Тайе тоже опустился до последней  дощечки, написал
на ней какую-то  чушь  и вернулся  с головной болью, которая  мучила его два
дня. Дюма лишь  с большим трудом справился с сильнейшим приступом глубинного
опьянения в стометровой зоне.  Наши два закаленных моряка, Фарг и Морандьер,
сообщили,  что  смогли  бы в  течение короткого времени выполнять не слишком
тяжелую работу  около дна. Квартирмейстер Жорж тоже побывал у нижней дощечки
и  потом  целый час жаловался  на головокружение. Жан Пинар  почувствовал на
глубине двухсот двадцати футов,  что дальнейшее погружение  ему не по силам,
расписался и благоразумно  вернулся  на поверхность. Никто из  нас  не  смог
записать чего-либо вразумительного на последней дощечке.
     Осенью  мы приступили к новой серии  глубоководных погружений, на  этот
раз глубины уже превышали пятьдесят саженей. Решили нырять, привязав к поясу
канат; на поверхности дежурил напарник в  полном снаряжении, готовый в любой
момент нырнуть на помощь.
     Первым  нырнул  опытный  мастер  этого дела Морис Фарг. Канат регулярно
передавал  нам  успокоительный сигнал:  "Tout  va bien"  ("Все  в порядке").
Внезапно сигналы прекратились. Нас пронизала острая тревога. Напарник  Фарга
Жан Пинар немедленно ринулся вниз,  а  мы тем временем подтянули  Мориса  до
отметки  сто  пятьдесят  футов,  где  они  должны  были  встретиться.  Пинар
столкнулся с бесчувственным телом друга и с ужасом обнаружил,  что  мундштук
Фарга болтается у него на груди.
     Двенадцать  часов  бились  мы,  стараясь  оживить  Фарга,   но  он  был
безвозвратно мертв. Глубинное опьянение вырвало мундштук у Мориса изо  рта и
погубило  его.  Вытянув  канат,  мы  обнаружили  его   подпись  на  дощечке,
привязанной  на глубине трехсот  девяноста  шести футов. Фарг заплатил своей
жизнью,  перекрыв  наше  лучшее достижение  на сто футов.  Иначе говоря,  он
побывал глубже любого водолаза, работающего с воздухом обычного состава.
     С первых дней существования  группы  изысканий Морис Фарг делил с  нами
наше все возраставшее увлечение морем; мы навсегда запомнили  верного друга.
Я  и  Дюма были  обязаны Морису  жизнью: он  вырвал  нас из. пещеры смерти в
Воклюзе. Мы никогда не простим себе, что не сумели спасти его...
     Гибель Фарга  и результаты летних изысканий  показали нам,  что  триста
футов  -  предел для ныряльщика  с аквалангом.  Любителей можно за несколько
дней  научить погружаться  на  глубину до ста тридцати футов;  профессионалы
могут,  при  соблюдении  графика  декомпрессии,  выполнять  на этой  глубине
разнообразную тяжелую работу. В следующей зоне -  до двухсот десяти футов  -
опытный   ныряльщик   в   состоянии   делать  легкую   работу  и   проводить
кратковременные  исследования;  при  этом необходимо  строго  придерживаться
правил безопасности. В зоне глубинного опьянения возможно рекогносцировочное
погружение лишь для наиболее тренированных  ныряльщиков. Правда,  автономные
ныряльщики  могут  опускаться  значительно ниже  стометровой  границы,  если
применять  для  дыхания  смесь  кислорода  с легкими газами  вроде  гелия  и
водорода. Доказано, что  гелий исключает приступы глубинного  опьянения; при
этом остается в силе требование длительной и скучной декомпрессии.
     В 1948  году  Дюма несколько  превзошел  рекорд автономного погружения,
выполняя  задание, которое  преследовало  совсем иные цели:  его  пригласили
исследовать подводное препятствие. Предполагалось, что на дне лежит погибшее
судно.  Прибыв  на  минный  тральщик,  который  зацепился  своим  тросом  за
таинственный  предмет, Дюма  узнал, что  глубина определена в  триста  шесть
футов.  Энергично оттолкнувшись ластами, Диди через девяносто секунд  достиг
дна.  Оказалось, что трос зацепился  за  невысокий  утес. Диди пробыл  внизу
около  минуты  и  вернулся   так  же  быстро,  как  погрузился.   При  таком
кратковременном погружении можно было не опасаться кессонной болезни.
     Дюма разработал  специальный курс обучения для флотских ныряльщиков: на
каждом французском военно-морском корабле положено иметь двух людей, умеющих
работать в аквалангах. На  первом  этапе новички  погружаются на мелководье,
знакомясь  с  основами, на  постижение  которых у нас ушли  годы. Они учатся
смотреть    через   прозрачное    окошечко   маски,   познают   преимущества
автоматического  дыхания  и  необходимость   избегать  лишних  движений  при
плавании под водой. Второй урок  включает  погружение с канатом на пятьдесят
футов;  при этом человек осваивается  с изменением давления и проверяет свои
уши.  На  третьем  уроке  инструктор заставляет класс  переживать  волнующие
минуты. Ученики  опускаются с балластом и  рассаживаются на  дне  на глубине
пятидесяти футов. -Затем преподаватель снимает свою  маску и  посылает ее по
кругу. Получив обратно наполненную  водой  маску,  он надевает  ее.  Сильный
выдох носом  выталкивает всю  воду  наружу. Ученикам  предлагается повторить
этот маневр. Они узнают, что можно без труда перекрыть носоглотку при снятой
маске, дыша через мундштук во рту.
     Следующий  урок также проходит на дне. Учитель  снимает маску, вынимает
изо  рта  мундштук  и  отстегивает все  ремни. Акваланг  кладется  на песок;
инструктор стоит совершенно обнаженный, если не считать набедренной повязки.
Затем  уверенно и не  спеша надевает  все снаряжение снова, продувая маску и
глотая  то небольшое количество воды, которое проникло в шланги. Маневр этот
не  представляет  никакой трудности для любого человека, способного  набрать
полные легкие воздуха и задержать дыхание на полминуты.
     Ученики  следуют  примеру  инструктора  и  повторяют  все его действия.
Следующая  задача  -  тот  же  маневр,  но  при  этом  ученики  обмениваются
снаряжением  друг с другом. Так прививается умение свободно  действовать под
водой.
     Курс заканчивается следующим упражнением: вся группа ныряет  на глубину
ста футов, снимает  акваланги и возвращается без  них. Этот экзамен имеет  и
свою забавную сторону  -  по  мере  подъема  и уменьшения наружного давления
воздух  в  легких  расширяется,  и  изо  рта  ныряльщика вырывается  цепочка
пузырьков.
     Первым иностранным военно-морским офицером,  явившимся к нам  в Тулон с
официальной командировкой, был лейтенант  британского флота  Ходж. Он быстро
увлекся нырянием и  подводной  киносъемкой и стал энтузиастом  этого дела. В
1950  году на его долю  выпало  трагическое  задание -  разыскать затонувшую
подводную лодку "Трэкьюлент". В январском тумане на Темзе небольшой шведский
танкер  "Дивина" наскочил  на  подлодку,  и она  пошла  ко дну  с экипажем в
восемьдесят  человек. Пятнадцать из них спаслись  с аппаратами Дэвиса; по их
словам, лодку было  бы не трудно найти. Однако вода была грязная и холодная,
к  тому  же обстановку осложняло  сильное  течение.  Водолазы  снова и снова
погружались  в реку, но  их относило течением,  и  они не смогли  обнаружить
подлодку. Тогда Ходж вызвался нырнуть с аквалангом. Исходя из силы  течения,
он  поднялся  выше  по   реке,  рассчитав,  что  его  как  раз   принесет  к
предполагаемому местонахождению "Трэкьюлента". Ходж нашел подлодку с первого
же  захода.  Ее  подняли, но  к тому  времени  остававшиеся в  ней  люди уже
погибли.
     Летом 1945 года я привез  из Парижа домой два миниатюрных акваланга для
своих сынишек - семилетнего  Жана-Мишеля и пятилетнего  Филиппа. Старший уже
учился плавать; младший умел только плескаться в воде у бережка. Однако я не
сомневался,  что они  легко научатся  нырять: ведь для этого  не  надо  быть
хорошим  пловцом, поскольку маска  защищает нос и  глаза, дыхание происходит
автоматически,  а  для  движения  под  водой  не нужно  никакой  специальной
техники.
     Мы отправились на берег; я  прочитал им небольшую лекцию, которую  они,
разумеется, пропустили мимо ушей. Без малейшего колебания они последовали за
мной  в воду; мы погрузились  на каменистое дно  на  неглубоком месте, в мир
затонувших судов, колючих морских  ежей и  ярких рыб. Тишину подводного мира
нарушили восторженные крики -  мальчикам не терпелось обратить  мое внимание
на  многочисленные  чудеса. Заставить их молчать было невозможно. У  Филиппа
выскочил изо  рта  мундштук.  Я затолкал его  на  место и тут  же прыгнул  к
Жану-Мишелю - поправить воздушный шланг. Они осыпали меня градом вопросов, и
я едва  поспевал водворять на  место мундштуки. Оба основательно наглотались
соленой воды.  Было ясно, что они не перестанут болтать, пока не захлебнутся
окончательно. Я сгреб в охапку своих сорванцов и вытащил их из воды.
     Пришлось  повторить  им,  что  море - это  мир  тишины,  где  маленьким
мальчикам надлежит держать язык за зубами.  Однако не сразу удалось приучить
их  сдерживать   свои  чувства  до  того   момента,  когда  мы  вернемся  на
поверхность. После этого я взял их на более глубокое место.
     Они ничуть  не боялись ловить осьминогов руками.  Когда  мы  устраивали
пикник на берегу, Жан-Мишель вооружался обыкновенной вилкой и отправлялся на
глубину  тридцати футов за сочными морскими ежами. Мама их тоже  ныряет,  но
без такого энтузиазма. Женщины почему-то не испытывают  доверия к этому роду
спорта и неодобрительно смотрят на увлеченных им мужчин. Дюма  - звезда семи
фильмов о подводном  мире -  не  получил еще ни одного восторженного письма,
написанного женской рукой.


Глава девятая. ПОДВОДНЫЙ ДИРИЖАБЛЬ


     Однажды  вечером  в  1948  году  жена  сказала  мне:  "Прошу  тебя,  не
погружайся в этой  ужасной машине. Откажись  от участия в экспедиции Пикара.
Мы все  ужасно беспокоимся за  тебя". Я удивился: впервые  Симона  возражала
против моих  планов. Жена военного  моряка,  она привыкла  дисциплинированно
относиться  ко всем  моим занятиям. На этот раз,  однако, она изменила этому
правилу. "Тебе  ведь  никто  не  приказывал, -  продолжала  она.  -  Незачем
рисковать  собой  в  этой безрассудной  затее". Ее поддержали  мои родители.
Многие  ученые  также высказывали мне свое недоверие  к  подводному  экипажу
профессора Огюста Пикара. Я  успокаивал родных: "Батискаф абсолютно надежен.
Вам совершенно  не из-за чего беспокоиться". Признаюсь, что я немного кривил
душой, так как наша операция не  была застрахована от неожиданностей. Как бы
то  ни  было,  мы с Дюма и  Тайе снова собрались  вместе, готовые отплыть  к
берегам Западной Африки, навстречу нашему величайшему приключению,  и  ничто
не могло нас остановить. Я собирался войти  в чудесный подводный дирижабль и
погрузиться в море на глубину,  в пять раз большую той, на  какой когда-либо
до  тех пор побывал человек. Профессор  Пикар, поднимавшийся на  одиннадцать
миль в небеса,  намеревался теперь опуститься  в  морскую пучину  на глубину
тринадцати тысяч футов.
     Отважный  ветеран  науки  разработал конструкцию батискафа  (глубинного
судна) еще за десять лет  до этого.  Осуществление проекта задержалось из-за
войны.  По  окончании  ее батискаф был построен  под наблюдением выдающегося
бельгийского  физика доктора  наук  Макса  Косэна.  Бельгийский национальный
научно-исследовательский  фонд  выделил  средства  для  оплаты  необходимого
персонала  и плавучей  морской базы.  Группа подводных изысканий  заручилась
разрешением французских военно-морских сил использовать военные самолеты для
разведки и  спасательных  работ,  а  также два фрегата и  наш "Эли Монье". В
экспедиции  должны были  участвовать  двое  французских  ученых  -  директор
Института Черной Африки профессор Теодор Моно и доктор наук Клод ФрэнсисБеф,
основатель    научно-исследовательского    океанографического   центра.    Я
фигурировал в качестве "морского эксперта".
     Два   года   наша   группа   занималась   приготовлениями;   нами  была
сконструирована   немалая  часть  необычного  вспомогательного  оборудования
батискафа, включая  самое смертоносное подводное оружие из всех,  когда-либо
существовавших.   Мы   смонтировали   на   "Эли   Монье"   киноаппарат   для
автоматической съемки под водой.
     Первого   октября,   в   четыре   часа   утра,    сверкающий   белизной
свежеокрашенный "Эли  Монье"  вышел из Дакара, чтобы встретиться  в море  со
"Скалдисом" -  бельгийским  пароходом,  который вез  профессора Пикара,  его
ученых собратьев и батискаф.
     Едва   наши  суда   сошлись,  как  мною  овладело  неудержимое  желание
немедленно  посмотреть  батискаф.  Я спустил  на воду  шлюпку  и поспешил на
"Скалдис". Отвечая  на ходу на приветствия  капитана  Ла  Форса  и ученых, я
скатился  по  трапу  вниз в открытый грузовой трюм, где находилось подводное
судно. Вспыхнули яркие лампы, и я увидел чудесный корабль.
     Под  большим  сверкающим  тупоносым баллоном -  металлической оболочкой
"дирижабля" - висел крашеный стальной шар диаметром около семи футов; в этой
"гондоле" я и должен  был спуститься на дно  океана.  С обеих сторон гондолы
имелось по электрическому мотору; они приводили в движение винты, призванные
перемещать наше сооружение в среде, где давление в четыреста раз превосходит
нормальное.  Я  уже  был  знаком  с  батискафом   по  чертежам,  теперь  мне
представилась возможность пощупать его своими руками.  Моя  вера, питавшаяся
до сих пор теорией, окончательно окрепла.
     Кабина  для  наблюдателей  была  отлита  из  стали,  толщина ее  стенок
составляла три  с  половиной  дюйма.  Два  мощных  стальных  люка  обрамляли
прозрачные окошки в шесть дюймов толщиной.
     В оболочке  "дирижабля" (ее назначение - обеспечивать плавучесть  всего
аппарата под водой) находилось шесть стальных  баков, вмещающих десять тысяч
галлонов  особо  легкого бензина, удельный  вес которого составлял  немногим
более половины удельного веса морской воды. Этот бензин служил для батискафа
не  горючим,  а,  так  сказать, поплавковым наполнителем.  Важным  качеством
бензина является его относительно слабая сжимаемость; он лучше, чем  воздух,
сопротивляется давлению толщи  воды.  Теоретически оболочка батискафа была в
состоянии  выдержать  давление,  соответствующее глубине  в пятьдесят  тысяч
футов,  -  каковой  на  деле  не  существует  в  природе. Мы  же  собирались
погрузиться на тринадцать тысяч футов - среднюю глубину  мирового океана - и
могли, таким образом, полагаться на значительный запас прочности.
     Наиболее смелой стороной проекта профессора Пикара было то, что аппарат
погружался без связывающих его с поверхностью тросов; этот факт, разумеется,
встретил  "полное  одобрение  со стороны  энтузиастов  акваланга  из  Группы
подводных