а передние наполнились,  но с другого галса.  "Эренджи" стал
двигаться назад,  приблизительно в том направлении,  откуда пришел.  Иными
словами,  его  несло туда,  где  Джерри барахтался в  море.  Так весы,  на
которых колебалась жизнь Джерри,  склонялись в его пользу благодаря ошибке
чернокожего рулевого.
     Приведя "Эренджи" на  новый  галс,  Ван  Хорн  велел  Боркману убрать
снасти, разбросанные по палубе, а сам, присев под дождем на корточки, стал
сращивать снасть,  которую во время шквала принужден был разрезать.  Дождь
затихал и не так громко барабанил по палубе, когда шкипер обратил внимание
на какой-то звук,  шедший с моря.  Он оторвался от работы,  прислушался и,
узнав жалобный визг Джерри, вскочил.
     - Щенок за бортом! - крикнул он Боркману. - Вынести кливер на ветер!
     Он бросился на корму, расталкивая кучу чернокожих.
     - Эй вы, ребята! Убрать контр-бизань!
     Он  взглянул в  нактоуз и  наспех  определил по  компасу направление,
откуда доносился визг Джерри.
     - Навались!  -  крикнул он рулевому, затем подскочил к штурвалу и сам
стал его поворачивать, все время повторяя вслух: - Держать на норд-ост.
     Вернувшись к нактоузу, он тщетно прислушивался, не раздастся ли снова
визг Джерри,  надеясь проверить, правильно ли он определил направление. Но
ждал он недолго.  Хотя благодаря его маневру "Эренджи" лег в дрейф, шкипер
хорошо знал,  что ветер и  морское течение быстро отнесут его в сторону от
барахтавшегося щенка.  Приказав Боркману идти на корму и спустить вельбот,
он бросился вниз за электрическим фонарем и шлюпочным компасом.
     Кеч  был так мал,  что приходилось тащить его единственный вельбот на
буксире за кормой на длинном двойном фалине,  и к тому времени,  когда его
подтянули к  корме,  Ван  Хорн  уже  вернулся.  Колючая  проволока его  не
остановила,  он  перекинул через нее  одного за  другим матросов,  упавших
плашмя  в  шлюпку,  и  сам  последовал за  ними.  Последние  инструкции он
выкрикнул, когда отдавали фалинь.
     - Боркман,  зажги якорный огонь!  И лежать в дрейфе! Грот не ставить!
Очистить палубу!  - Он взял рулевое весло и, подбодряя гребцов, крикнул: -
Греби, греби, ребята!
     Управляя  рулем,   он  одновременно  освещал  фонарем  компас,   чтоб
держаться курса ост-норд-ост.  Затем он  вспомнил,  что лодочный компас на
два  деления уклоняется от  компаса "Эренджи",  и  соответствующим образом
изменил курс.
     Время от времени он приказывал гребцам сушить весла,  прислушивался и
звал Джерри.  Иногда он направлял вельбот по кругу, возвращался назад, шел
по ветру и  против ветра,  чтобы осмотреть все пространство,  где,  по его
мнению, мог находиться щенок.
     - Ты, парень, слушай ушами, - сказал он первому гребцу. - Если кто из
вас  услышит собачьего детеныша,  я  дам  тому  пять  раз  по  шесть футов
коленкору и два раза по десять пачек табаку.
     Через  полчаса  он  уже  предлагал "двенадцать раз  по  десять  футов
коленкору и  десять раз по  десять пачек табаку" тому,  кто первый услышит
"собачьего детеныша".


     Джерри пришлось плохо. Плавать он не привык, соленая вода, хлеставшая
в  открытый рот,  душила его,  и  он  уже начал выбиваться из  сил,  когда
случайно заметил вспышку фонаря капитана. Этот свет, однако, не был связан
у  него  с  представлением о  шкипере,  и  он  обратил на  него столько же
внимания,  сколько и  на первые звезды,  загоревшиеся в небе.  Ему даже не
пришло  в  голову подумать,  звезда это  или  нет.  Он  продолжал визжать,
захлебываясь в соленой воде.  Но едва донесся голос шкипера,  Джерри сразу
обезумел.  Он  пытался подняться на  задние лапы и  опереться передними на
голос шкипера,  шедший из темноты,  как оперся бы на его колено,  будь тот
подле  него.  Результаты оказались плачевными.  Равновесие было  нарушено.
Джерри пошел ко дну, захлебнулся и едва выбился на поверхность.
     Некоторое время вода,  наполнившая легкие, мешала ему отвечать на все
еще  доносившийся крик шкипера.  Наконец,  он  смог ответить и  разразился
радостным лаем.  Шкипер пришел,  он возьмет его из этого едкого,  колючего
моря,  которое слепит ему глаза и мешает дышать.  Шкипер действительно был
богом, его богом, наделенным божественной властью спасать.
     Вскоре он  услыхал ритмический стук  весел в  уключинах,  и  его  лай
зазвучал так же радостно,  как голос шкипера,  который все время подбодрял
его и подгонял гребцов.
     - Все в порядке,  Джерри,  старина!  Все в порядке...  Греби,  греби,
ребята!  Мы здесь, Джерри, здесь! Держись, старина! Крепись! Греби, греби,
черти!  Вот и мы,  Джерри.  Держись,  мы тебя вытащим.  Легче...  легче...
Греби!
     И  внезапно Джерри увидел,  как из  мрака выступили смутные очертания
вельбота;  свет  фонаря ударил в  глаза и  ослепил его,  и,  радостно лая,
Джерри почувствовал и  узнал руку шкипера,  схватившую его  за  загривок и
поднявшую на воздух.
     Весь промокший,  он прижался к  сырой от дождя груди шкипера,  бешено
колотя хвостом по удерживающей руке и неистово облизывая подбородок, щеки,
губы и  нос шкипера.  А шкипер не замечал,  что сам он промок и трясется в
приступе возвратной лихорадки,  вызванной сыростью и недавней тревогой. Он
знал только,  что щенок,  подаренный ему накануне утром,  вернулся целым и
невредимым.
     Когда команда склонилась к веслам, он зажал рулевое весло между рукой
и боком, чтобы другой рукой поддерживать Джерри.
     - Ах,  ты,  мой малыш!  -  шептал он и все снова и снова повторял эти
слова: - Ах, ты, мой малыш!
     А Джерри,  повизгивая и скуля,  отвечал ему поцелуями, как делают все
дети,  когда они потеряются и их находят. И он также весь дрожал, но не от
холода: его чувствительные нервы были слишком потрясены.
     Очутившись на борту, Ван Хорн поделился своими мыслями с помощником.
     - Щенок попал за борт неспроста.  И  волной его не смыло.  Я завернул
его в одеяло и привязал тросом.
     Он  прошел  сквозь  толпу,   состоявшую  из  команды  и   шестидесяти
чернокожих пассажиров, высыпавших на палубу, и осветил фонарем одеяло, все
еще лежавшее на мешках с бататом.
     - Так и  есть!  Трос перерезан,  а узел не тронут.  Кто из негров это
сделал?
     Он оглядел круг черных лиц,  направляя на них свет фонаря, и в глазах
его вспыхнул такой обличающий гнев, что все потупились и отвели глаза.
     - Эх,  если бы только щенок умел говорить!  - с сожалением воскликнул
он. - Он бы сказал, чьих рук это дело.
     Вдруг он наклонился к  Джерри,  который так прижался к нему,  что его
мокрые передние лапы покоились на голых ступнях шкипера.
     - Ты его знаешь, Джерри, ты знаешь этого парня, - заговорил он быстро
и возбужденно, указывая вопросительным жестом на толпу.
     Джерри моментально оживился, стал прыгать и нервно тявкать.
     - Похоже на то,  что собака может меня привести к нему, - сообщил Ван
Хорн помощнику.  - Иди, Джерри, ищи его, куси, хватай! Где он, Джерри? Ищи
его! Ищи!
     Джерри понял только, что шкипер что-то от него хочет. Он должен найти
то,  чего хотел шкипер,  а Джерри рад был ему служить. Он бесцельно прыгал
во все стороны,  и возгласы шкипера еще сильнее его возбуждали.  Затем ему
пришла в голову одна мысль,  и мысль вполне определенная.  Круг чернокожих
расступился перед ним, и он по штирборту бросился на нос, туда, где лежала
куча крепко привязанных ящиков. Он сунул нос в отверстие норы, где обитала
дикая собака,  и втянул воздух.  Да,  дикая собака была там.  Он не только
узнал ее запах, но и услышал угрожающее рычание.
     Джерри вопросительно поглядел на шкипера.  Быть может,  шкипер хочет,
чтобы он полез в  нору за дикой собакой?  Но шкипер расхохотался и  махнул
рукой,  давая  понять,  что  поиски нужно  вести в  другом месте и  искать
следует что-то иное.
     Джерри прыгнул в другую сторону и стал обнюхивать те уголки, где, как
ему было по  опыту известно,  водятся тараканы и  крысы.  Однако он быстро
понял,  что шкипер не того хочет.  Он горел желанием услужить и без всякой
определенной цели начал обнюхивать ноги чернокожих.
     Это вызвало похвалу и  поощрение шкипера,  и Джерри едва не обезумел.
Так вот в чем дело. Он должен опознать по ногам судовую команду и рабочих.
Он  рьяно принялся за работу,  перебегая от одного чернокожего к  другому,
пока не наскочил на Леруми.
     И тут он забыл, что шкипер чего-то от него хочет. Он знал только, что
перед ним  Леруми,  который нарушил табу,  наложил руку на  его  священную
особу, Леруми, швырнувший его за борт.
     Взвизгнув от  бешенства,  он  оскалил белые зубы,  весь  ощетинился и
прыгнул  на  чернокожего.  Леруми  пустился  бегом  по  палубе,  а  Джерри
преследовал его под дружный хохот негров.  Несколько раз обегая по палубе,
он  ухитрился царапнуть зубами  голые  икры.  Наконец,  Леруми бросился на
снасти грот-мачты, предоставив Джерри бесноваться на палубе.
     Чернокожие,  образовав полукруг, отступили на почтительное расстояние
от  Ван  Хорна и  Джерри.  Ван  Хорн направил свой электрический фонарь на
негра,  повисшего на  снастях,  и  увидел длинные параллельные царапины на
пальцах той  руки,  которая осмелилась пролезть к  Джерри под  одеяло.  Он
многозначительно указал на  них  Боркману,  который стоял  вне  круга так,
чтобы ни один чернокожий не мог зайти к нему с тыла.
     Шкипер подхватил Джерри и стал его успокаивать.
     - Молодец, Джерри! Припечатал его, славный пес, молодчина!
     Он повернулся к Леруми,  цеплявшемуся за снасти, осветил его и сурово
проговорил:
     - Как звать тебя, парень?
     - Мой звать Леруми, - последовал нетвердый, чирикающий ответ.
     - Едешь из Пендефрина?
     - Мой едет из Меринджа.
     Секунду капитан Ван  Хорн  размышлял,  продолжая ласкать щенка.  Ведь
Леруми был  одним  из  возвращающихся рабочих.  Через день,  самое большее
через два дня он высадит его на берег и отделается от него.
     - Слушай меня,  -  сказал он.  -  Я на тебя сердит. Я здорово на тебя
сердит.  Так сердит,  что и сказать не могу. Какого черта ты бросил в воду
собачку, которая принадлежит мне?
     Леруми  не  в  силах  был  ответить.  Он  беспомощно закатил глаза  и
приготовился к  хорошей порке,  ибо  по  горькому опыту знал  обычаи белых
господ.
     Капитан Ван Хорн повторил свой вопрос,  а чернокожий снова беспомощно
закатил глаза.
     - За  пару пачек табаку я  выколочу из тебя семь склянок!  -  ругался
шкипер.  -  А теперь слушай, что тебе говорят. Если ты посмеешь хоть разок
поглядеть на мою собаку, я из тебя семь склянок выколочу. Понял?
     - Мой понял, - жалобно протянул Леруми, и инцидент был исчерпан.
     Чернокожие пассажиры отправились спать  в  каюту.  Боркман и  матросы
поставили грот и привели "Эренджи" на прежний курс.  А шкипер принес снизу
сухое одеяло и  улегся спать;  Джерри прижался к  нему и голову положил на
его плечо.


                              ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     В семь часов утра, когда шкипер вытащил его из-под одеяла и поднялся,
Джерри отпраздновал новый день тем, что загнал назад в нору дикую собаку и
заставил Леруми отскочить шагов на шесть в  сторону и  уступить ему палубу
под сдержанное хихиканье чернокожих.
     Завтракал он  вместе со шкипером,  но тот ничего не ел,  запил чашкой
кофе пятьдесят гран хинина, завернутого в папиросную бумагу, и пожаловался
помощнику,  что  ему  придется залезть под одеяло и  хорошенько пропотеть,
пока его не отпустит приступ лихорадки.  Палящее солнце сушило палубу, над
которой поднимались завитки пара,  а  у  Ван  Хорна  начался озноб и  зубы
стучали,  но  все  же  он  ласково прижимал к  себе  Джерри и  называл его
принцем, и королем, и сыном королевским.
     Дело в  том,  что  Ван Хорну не  раз приходилось слышать за  стаканом
виски с  содовой родословную Джерри.  Ее рассказывал Том Хаггин в те часы,
когда  удушливый  зной   мешал  уснуть.   А   родословная  была   поистине
царственной,  насколько это возможно для ирландского терьера, род которого
шел  от  ирландского  волкодава  и  формировался  и  совершенствовался под
руководством человека в течение двух человеческих поколений.
     Ван Хорн помнил, что Терренс Великолепный происходил от американского
Мильтона Дролин, рожденного королевой графства Энтрим - Бредой Медлер, чей
род  тянулся едва  ли  не  с  мифических времен.  А  род  Бидди можно было
проследить до Эрин, которая числилась в ряду предков Бреды Медлер.
     В  объятиях возлюбленного бога Джерри познал экстаз любви,  хотя и не
понимал таких слов,  как "принц" и "королевский сын";  он знал только, что
эти  слова  говорят  о  любви,  тогда  как  шипение Леруми  несет  в  себе
ненависть.  Но одно Джерри знал,  совсем о  том не думая,  а  именно,  что
шкипера он полюбил за эти несколько часов больше,  чем любил Дерби и Боба;
а Дерби и Боб были,  за исключением мистера Хаггина,  единственными белыми
богами,  каких он когда-либо знал. Этого он не сознавал. Он просто любил и
действовал согласно побуждениям своего сердца,  мозга  или  любого другого
органа,  где родится этот таинственный, восхитительный и ненасытный голод,
именуемый "любовью".
     Шкипер направился вниз.  Он шел,  не обращая ни малейшего внимания на
Джерри,  который тихонько трусил за ним по пятам до самой рубки. Шкипер не
замечал Джерри,  ибо  от  лихорадки у  него ныло все  тело,  ломило кости,
голова,   казалось,   чудовищно   распухла,   все   кружилось  перед   его
помутившимися глазами,  а походка стала шаткой и слабой, как у пьяницы или
дряхлого старца. И Джерри чуял, что со шкипером творится что-то неладное.
     У  шкипера  уже  начинался бред,  сменявшийся секундами просветления,
когда он  сознавал,  что ему нужно сойти вниз и  забраться под одеяло.  Он
стал спускаться по трапу,  а Джерри,  сдерживая волнение, молчаливо следил
за ним,  надеясь,  что шкипер,  сойдя вниз, поднимет руки и спустит его на
пол.  Но шкиперу было так скверно,  что он позабыл о существовании Джерри.
Шатаясь  и  широко  расставив  руки,  чтобы  удержаться в  равновесии,  он
потащился на нос, к своей койке в крохотной каюте.
     Джерри  был  действительно  благородного  происхождения.   Он   хотел
залаять,  попросить,  чтобы его  спустили вниз,  но  не  сделал этого.  Он
сдержался,  сам не  зная почему и  только смутно сознавая,  что к  шкиперу
следует относиться так,  как относятся к богу,  и приставать к нему сейчас
не  время.  Его томило желание залаять,  но  он не издал ни одного звука и
только  тосковал  у  комингса  рубки,  прислушиваясь  к  замиравшим  шагам
шкипера.
     Однако  по   прошествии  четверти  часа  Джерри  готов  был  нарушить
молчание.  С уходом шкипера,  которого,  очевидно, постигла какая-то беда,
свет погас для Джерри.  Его уже не  привлекала возможность загнать в  нору
дикую собаку. Он не обратил внимания на прошедшего мимо Леруми, хотя и мог
бы  напасть на  него и  гнать по  палубе.  "Эренджи" скользил по затихшему
морю,  но даже хлопающий и раздувающийся над головой грот не удостоился ни
единого презрительного взгляда Джерри.
     И  как  раз  в  ту  минуту,  когда  Джерри почувствовал настоятельную
необходимость  присесть,   повернуть  нос  к  зениту  и  в  звуках  излить
раздирающую сердце грусть, его осенила одна мысль. Нельзя объяснить, каким
путем дошел он до нее.  Так же точно не объяснить,  почему человек сегодня
за  завтраком  заказывает зеленый  горошек  и  отказывается от  стручковых
бобов,  тогда  как  накануне отдавал предпочтение бобам  и  отказывался от
горошка.  Так же точно судья, выносящий приговор осужденному преступнику и
назначающий ему восемь лет тюремного заключения,  а  не пять или не десять
лет,  не  сможет объяснить,  почему он глубоко убежден в  том,  что именно
восемь   лет   являются   наказанием   справедливым   и    соответствующим
преступлению.  А  если люди -  эти  полубожественные существа -  не  могут
проникнуть в  тайну зарождения идей и  побуждений,  воспринимаемых ими как
идеи,  -  то тем более нельзя ждать,  чтобы собака познала,  откуда пришла
мысль, заставившая ее действовать с определенной целью.
     Так было и  с  Джерри.  Мысль появилась в  каком-то  его мыслительном
центре и повела к действию.  Он повиновался ей,  как повинуется марионетка
шнурку, и немедленно побежал на корму разыскать помощника.
     Ему  нужно было обратиться за  помощью к  Боркману.  Боркман тоже был
двуногим белым богом. Боркману ничего не стоило снести его вниз по крутому
трапу,  а  этот трап был  для  Джерри,  без  посторонней помощи,  табу,  и
нарушение его  грозило катастрофой.  Но  в  Боркмане было  мало  любви,  а
следовательно и  понимания.  Кроме того,  Боркман был занят.  Он следил за
правильностью  курса   "Эренджи",   ставя  по   ветру  паруса  и   отдавая
распоряжение рулевому,  наблюдая за  судовой  командой,  мывшей  палубу  и
чистившей  медные  части,  а  помимо  этого,  то  и  дело  прикладывался к
украденной у  капитана бутылке с виски,  которую прятал в углубление между
двумя мешками с бататом, привязанными на палубе позади бизань-мачты.
     Боркман,  только что крепко выругавший за промах чернокожего рулевого
и пообещавший выколотить из него семь склянок, как раз собирался еще разок
глотнуть из  бутылки,  когда перед ним  появился Джерри и  преградил путь.
Однако Джерри загородил дорогу не так, как если бы перед ним очутился хотя
бы  Леруми.  Он не оскалил зубов и  не ощетинился.  Наоборот,  Джерри весь
превратился в мольбу и призыв;  хотя он лишен был дара речи, но и без слов
умел говорить красноречиво: он извивался всем телом, вилял хвостом, прижал
назад  уши,  а  глазами  мог  бы  передать свою  мысль  всякому  чуткому и
понимающему человеку.
     Но  Боркман видел  перед собою только четвероногое существо животного
мира и  по  свойственной ему  животной заносчивости считал его  ниже себя.
Нежный щенок,  горящий желанием передать ему  свою просьбу,  был  скрыт от
него,  словно  туманной пеленой.  Он  видел  только четвероногое животное,
которое следовало отбросить в сторону,  а затем торжественно прошествовать
к  бутылке,  разжигающей мозг,  дарующей грезы о том,  что он принц,  а не
простолюдин, господин, а не раб жизни.
     И  Джерри  был  грубо  отброшен  в  сторону  босой  ногой,  такой  же
бесчувственной и  жестокой,  как  бездушное море,  ударяющее о  прибрежные
скалы.  Джерри едва не  растянулся на скользкой палубе,  затем восстановил
равновесие,  застыл на месте и молча поглядел на белого бога,  который так
дерзко с  ним обошелся.  Этот низкий и несправедливый поступок не вызвал у
Джерри мстительного рычания,  которым, несомненно, был бы награжден Леруми
или любой другой из чернокожих. И в голове его не мелькнуло ни одной мысли
о мщении.  Это был не Леруми.  То был высший бог, двуногий, белокожий, как
шкипер,  как мистер Хаггин, как пара других высших богов, которых он знал.
Он ощутил только обиду,  как ребенок,  получивший шлепок от легкомысленной
или нелюбящей матери.
     С обидой была связана и злоба.  Джерри прекрасно знал, что бывают два
вида грубости.  Бывает грубость ласковая,  любовная,  та грубость, с какой
шкипер хватал его за морду, раскачивал до того, что зубы начинали стучать,
и,  отбрасывая в  сторону,  сейчас же приглашал вернуться и  подвергнуться
встряске.  Такая  грубость преисполняла Джерри  блаженством.  В  ней  была
близость  к  возлюбленному богу,  который  пожелал  таким  путем  выразить
любовь.
     Но грубость Боркмана была иного  рода.  В  ней  не  чувствовалось  ни
привязанности,  ни любви. Джерри это не вполне понимал, но разницу ощущал,
и несправедливый поступок вызвал в нем злобу, не претворившуюся, однако, в
действие.  И  теперь,  восстановив  равновесие,  он  тщетно пытался понять
происшедшее и серьезно глядел на помощника, который, повернув бутылку дном
кверху,  глотал  виски,  булькавшее у него в горле.  И он продолжал так же
серьезно глядеть на помощника,  когда тот  прошел  на  корму  и  пригрозил
чернок