й
валюте, двум с половиной долларам в американской, или, переведя на здешнюю
ходячую монету - живых свиней, - половине крупной, жирной свиньи.
     - Эта собака стоит семь футов раковин, - возразил Ван Хорн, в глубине
души прекрасно зная, что не продаст Джерри и за сотню футов раковин или за
любую  баснословную цену,  даваемую чернокожими.  Такую маленькую сумму он
назначил для того,  чтобы чернокожие не заподозрили,  как высоко оценивает
он в действительности златошерстного сына Бидди и Терренса.  Затем Ишикола
заявил,  что  девушка сильно  исхудала и  он  как  знаток  мяса  не  может
предложить за  нее  на  этот раз больше,  чем три раза по  двадцать связок
кокосов.
     Обменявшись  любезностями,   белый   господин  и   чернокожий  повели
разговор;  первый чванился превосходством разума и знаний белого человека,
второй   чутьем   угадывал   недоговоренное.   Ишикола   был   примитивным
государственным  мужем   и   теперь   пытался   уяснить  себе   равновесие
человеческих и политических сил,  давивших на его территорию Суу, в десять
квадратных миль.  Эта  территория была  ограничена морем и  линиями фронта
междуплеменной войны,  которая была  древнее самого древнего мифа Суу.  То
одно,  то  другое  племя  побеждало,  захватывало головы  и  поедало тела.
Границы оставались неизменными. Ишикола на грубом морском жаргоне старался
узнать об общем положении Соломоновых островов по отношению к  Суу,  а Ван
Хорн не  прочь был  вести нечистую дипломатическую игру,  какая ведется во
всех министерствах великих держав.
     - Я говорю,  - заключил Ван Хорн, - в этих местах слишком много у вас
злых парней.  Берете вы слишком много голов; слишком много кай-кай длинных
свиней ("длинные свиньи" означали зажаренное человеческое мясо).
     - Мой говорит, черные парни Суу всегда брать головы и кай-кай длинные
свиньи, - возразил Ишикола.
     - Слишком много в  этих местах злых парней,  -  повторил Ван Хорн.  -
Тут,  поблизости,  стоит большой военный корабль; скоро он подойдет сюда и
выколотит семь склянок из Суу.
     - Как звать большой военный корабль у Соломоновых? - спросил Ишикола.
     - Большой корабль "Кэмбриен" -  вот как звать корабль,  -  солгал Ван
Хорн,  слишком хорошо зная,  что за  последние два года ни один британский
крейсер не заходил на Соломоновы острова.
     Разговор,  принимавший характер  шутовской декларации об  отношениях,
какие установятся между государствами,  столь несходными по величине,  был
прерван криком Тамби.  Чернокожий спустил за  борт другой фонарь и  сделал
неожиданное открытие.
     - Шкипер, у него в лодке ружья! - крикнул он.
     Ван  Хорн  одним прыжком очутился у  поручней и  свесился вниз  через
колючую проволоку.  Ишикола, несмотря на свое искалеченное тело, отстал от
него всего на несколько секунд.
     - Какого черта  на  дне  лодки лежат ружья?  -  негодующе спросил Ван
Хорн.
     Денди,  сидевший на корме, постарался подпихнуть ногой зеленые листья
так,  чтобы они прикрыли выступавшие приклады нескольких ружей,  но только
испортил все дело. Он наклонился, чтобы рукой сгрести листья, но тотчас же
выпрямился, когда Ван Хорн заревел на него сверху:
     - Смирно сидеть! Руки прочь, парень!
     Повернувшись  к  Ишиколе,  Ван  Хорн  симулировал  гнев,  которого  в
действительности не чувствовал,  так как уловка была старая и периодически
повторялась.
     - Какого черта ты едешь на судно,  а  ружья лежат у тебя в лодке?!  -
грозно спросил он.
     Старый вождь закатил свой единственный глаз и  моргнул с видом глупым
и невинным.
     - Я на тебя сердит, много сердит, - продолжал Ван Хорн. - Ишикола, ты
дрянной парень. Убирайся к черту за борт!
     Старик запрыгал к  поручням проворнее,  чем можно было от него ждать,
без  посторонней помощи  перешагнул через  колючую  проволоку и  прыгнул в
пирогу,  искусно  удержавшись на  здоровой ноге.  Затем  поднял  голову  и
моргнул,   моля  о  прощении  и  заверяя  в  своей  невинности.  Ван  Хорн
отвернулся, чтобы скрыть улыбку, а потом открыто ухмыльнулся, когда старый
плут, показывая свою пустую трубку, вкрадчиво спросил:
     - Может, твой даст моему пять пачка табаку?
     Пока Боркман ходил вниз за  табаком,  Ван Хорн проповедовал Ишиколе о
святости чести  и  обещаний,  затем  перегнулся через  колючую проволоку и
вручил ему пять пачек табаку.
     - Я говорю,  -  пригрозил он,  - когда-нибудь, Ишикола, я тебя совсем
прикончу.  Ты  нехороший друг у  берегов соленой воды.  Ты большой дурак и
убирайся в джунгли.
     Когда Ишикола попробовал протестовать, Ван Хорн резко оборвал его:
     - Я говорю, слишком много ты со мной болтаешь.
     Все-таки  пирога  медлила.  Денди  украдкой  старался  нащупать ногой
приклады ружей под  зелеными листьями,  а  Ишикола не  имел  ни  малейшего
желания уезжать.
     - Греби! Греби! - неожиданно крикнул Ван Хорн.
     Гребцы, не дожидаясь команды вождя или денди, невольно повиновались и
глубокими,  сильными ударами весел вывели пирогу из  освещенного круга.  С
такой же  быстротой Ван  Хорн  переменил свое место на  палубе,  отпрыгнул
ярдов на двенадцать, чтобы случайная пуля его не настигла. Затем он присел
на корточки, прислушиваясь к плеску весел, замиравшему вдали.
     - Тамби, - спокойно приказал он, - пусти нам музыку.
     И  пока  с  дребезжащей пластинки срывалась красивая мелодия "Красное
крыло", он курил сигару, опираясь локтем о поручни и обнимая Джерри. Куря,
он следил,  как звезды затуманивались дождем, надвигавшимся с подветренной
стороны.  Собираясь приказать Тамби отнести вниз фонограф и пластинки,  он
заметил дикарку,  в  немом страхе глядевшую на него.  Он ей кивнул в  знак
согласия,  полузакрыв глаза и вскинув голову, и рукой указал на рубку. Она
повиновалась,  как повинуется побитая собака, и поднялась на ноги, дрожа и
в  ужасе озираясь на  большого белого господина,  который,  как  она  была
убеждена,  в один прекрасный день съест ее.  И эта невозможность объяснить
ей  через  пропасть веков свои  добрые намерения кольнула Ван  Хорна.  Она
скользнула в  рубку  и  сползла по  трапу  вперед ногами,  словно какой-то
огромный, большеголовый червь.
     Послав вслед за  ней  вниз Тамби с  драгоценным фонографом,  Ван Хорн
продолжал  курить,   а  острые,   как  иглы,  брызги  дождя  освежали  его
разгоряченное тело.
     Через пять  минут дождь прекратился.  Небо  опять покрылось звездами;
зловонный запах  поднялся с  мангиферовых болот,  а  удушливый зной  снова
усилился.
     Ван Хорн никогда ничем не болел,  если не считать лихорадки; и сейчас
он даже не потрудился пойти за одеялом.
     - Твоя вахта первая, - сказал он Боркману. - Поутру я выведу судно из
бухты.
     Он положил голову на бицепс правой руки,  левой рукой прижал к  груди
Джерри и погрузился в сон.
     Так,  рискуя жизнью,  белые и местные чернокожие влачили день за днем
на Соломоновых островах,  занимаясь торговлей и стычками;  белые старались
сохранить головы на своих плечах,  а чернокожие также единодушно старались
завладеть головами белых и одновременно сохранить свои собственные головы.
     А  Джерри,  знакомый только с  миром лагуны Мериндж,  узнал,  что эти
новые  миры  -  судно  "Эренджи" и  остров  Малаита,  -  по  существу,  не
отличаются от  первого,  и  с  проблеском понимания взирал на  вечную игру
людей.


                              ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

     На рассвете "Эренджи" снялся с якоря. Паруса тяжело повисли в мертвом
воздухе,  и судовая команда,  спустившись в вельбот, налегла на весла и на
буксире тянула судно через узкий проход. Один раз, когда кеч, подхваченный
случайным течением, приблизился к берегу, чернокожие, оставшиеся на борту,
сбились в  кучу,  как испуганные овцы в  загоне,  заслышавшие вой мародера
диких лесов. И не нужно было Ван Хорну кричать гребцам в вельботе: "Греби,
греби,  черти!" Судовая команда, поднимаясь со скамей, всем весом налегала
на  весла.  Они  знали,  какая страшная судьба грозит им,  если  "Эренджи"
застрянет на омываемом морем коралловом рифе. Они испытывали тот же страх,
что и  запуганная девушка внизу,  в  лазарете.  В прошлом немало парней из
Ланга-Ланга и  Сомо попали на пиршественный стол в  Суу,  точно так же как
парни из Суу поставляли лакомые блюда в Ланга-Ланга и Сомо.
     - Мой говорит,  -  обратился стоявший у руля Тамби к Ван Хорну, когда
общее напряжение спало и  "Эренджи" вышел в  открытое море,  -  брат моего
отца давно-давно пришел на  это место на  судне.  На  большая шхуна пришел
брат моего отца.  Все остались на этом месте в Суу.  Брат моего отца парни
Суу кай-кай.
     Ван Хорн вспомнил, как пятнадцать лет назад судно "Фэйр-Хатавей" было
разграблено и сожжено племенем Суу,  а весь экипаж перебит. Действительно,
Соломоновы острова в начале двадцатого века были дикими островами, а самым
диким из них был большой остров Малаита.
     Шкипер испытующе окинул взглядом покрытые лесом склоны горы  Колорат,
служившей  указанием  для   мореходов;   ее   окутанная  облаками  вершина
вздымалась в небо на четыре тысячи футов. Столбы дыма взвивались вверх над
ее склонами и с вершин более низких гор.
     - Мой говорит,  -  усмехнулся Тамби,  -  много парни сидит в  кусты и
смотрит на судно.
     Ван Хорн улыбнулся с  понимающим видом.  Он  знал этот древний способ
передачи новостей сигналами дыма; сейчас из деревни в деревню от племени к
племени  давали  сигнал:  с  подветренной стороны  идет  судно,  вербующее
рабочих.
     Все утро под свежим ветерком,  подувшим с восходом солнца,  "Эренджи"
летел  к  северу,   а  учащавшиеся  столбы  дыма,  вьющиеся  над  зелеными
вершинами,  возвещали о его курсе.  В полдень Ван Хорн со своим неизменным
спутником Джерри стоял  на  носу  и  следил за  ходом кеча,  а  "Эренджи",
лавируя,  шел  против ветра  в  пролив между  двумя островками,  поросшими
группами пальм.  Нужно было зорко следить за  курсом.  Из бирюзовых глубин
повсюду  вздымались  коралловые рифы,  являвшие  гамму  зеленых  тонов  от
темного нефрита до  бледного турмалина,  а  море,  набегая на них,  меняло
оттенки  цветов,  лениво  пенилось  или  вздымалось фонтаном искрящихся на
солнце брызг.
     Столбы  дыма  по  вершинам завели оживленную болтовню,  и  задолго до
того,  как  "Эренджи" прошел через  пролив,  весь  подветренный берег,  от
приморских  жителей   до   отдаленнейших  лесных   деревень,   знал,   что
судно-вербовщик  направляется  к  Ланга-Ланга.   Когда  открылась  лагуна,
образованная цепью  прибрежных островков,  Джерри почуял запах  жилья.  По
гладкой поверхности лагуны двигалось множество пирог:  одни  приводились в
движение  веслами,   другие  подгонялись  свежим  юго-восточным  пассатом,
надувавшим паруса из  листьев кокосовых пальм.  На пироги,  слишком близко
подходившие,  Джерри  грозно лаял,  ощетинив шерсть и  изображая яростного
защитника белого господина,  стоявшего подле  него.  И  после каждой такой
демонстрации он  мягко  тыкался  холодной,  влажной  мордой  в  обожженную
солнцем ногу шкипера.
     Войдя в лагуну,  "Эренджи" понесся,  пользуясь боковым ветром. Сделав
полмили,  он  повернулся;  передние паруса были спущены,  захлопали грот и
бизань,  и  якорь был  отдан на  глубине пятидесяти футов.  Вода  была так
прозрачна, что можно было разглядеть на коралловом дне огромные извилистые
двустворчатые раковины. Возвращавшихся в Ланга-Ланга рабочих не нужно было
отвозить на берег в вельботе.  Сотни пирог ждали по обе стороны "Эренджи",
и  каждого  парня,  с  его  сундучком и  колокольчиком,  вызывали  десятки
родственников и друзей.
     Ввиду  царившего возбуждения Ван  Хорн  никого  не  пускал  на  борт.
Меланезийцы в отличие от животных в атаку переходят так же быстро, как и в
отступление. Два матроса стояли у ли-энфильдских ружей, сложенных на люке.
Боркман следил,  как одна половина команды занималась приборкой судна. Ван
Хорн  с  Джерри,   следовавшим  за  ним  по  пятам,   руководил  отплытием
возвращавшихся  в  Ланга-Ланга  чернокожих  и  зорко  наблюдал  за  второй
половиной судовой команды,  охранявшей проволочное ограждение.  А парни из
Сомо  расселись на  своих  сундучках,  чтобы чернокожие из  Ланга-Ланга не
сбросили их вещи в поджидавшие пироги.
     Через  полчаса  шумная  толпа  отплыла на  берег.  Замешкалось только
несколько пирог,  и  с  одной из  них  Ван  Хорн поманил на  борт Нау-Хау,
сильнейшего вождя из укрепленного поселка Ланга-Ланга. Большинство великих
вождей племени были  стариками,  но  Нау-Хау  был  молод  и  в  отличие от
большинства меланезийцев даже красив.
     - Здорово,  царь Вавилонский! - поздоровался Ван Хорн, давший ему это
прозвище за  воображаемое сходство с  семитами и  грубую силу,  наложившую
отпечаток на его лицо и сказывавшуюся в походке.
     С детства приученный к наготе, Нау-Хау шествовал по палубе смело и не
стыдясь.  Все  его  одеяние состояло из  затянутого вокруг талии  ремня от
чемодана.  Между этим ремнем и  голым телом был заткнут клинок поломанного
ножа,  дюймов в  десять длины.  Единственным его украшением являлась белая
фарфоровая суповая тарелка.  Она  была  просверлена,  надета на  шнурок из
кокосовых волокон и  свешивалась с шеи,  покоясь на его груди и наполовину
прикрывая сильные мускулы.  Это было величайшее сокровище. Ни один человек
на Малаите не имел целой суповой тарелки.
     Но суповая тарелка не вызывала смеха,  как не казалась смешной и  его
нагота.  Он  был  знатного рода.  До  него вождем был его отец,  а  сам он
превзошел своего отца.  Жизнь  и  смерть держал он  в  своих руках.  Часто
пользовался он этой властью, чирикая своим подданным на языке Ланга-Ланга:
"Убей здесь" и "Убей там", "Ты умрешь" и "Ты будешь жить". Когда его отец,
за  год  до  того  сложивший с  себя сан,  вздумал безрассудно вмешаться в
государственные дела  своего сына,  тот  призвал двух  молодцов и  повелел
стянуть петлю из кокосовых волокон на шее отца,  дабы отныне тот не дышал.
Когда его  любимая жена,  мать первенца,  осмелилась по  глупости нарушить
одно  из  его  царственных табу,  он  приказал  ее  убить,  и  самолично и
добросовестно съел всю, вплоть до мозга из переломанных костей, не подарив
ни кусочка своим ближайшим друзьям.
     Царственным он был и по рождению,  и по воспитанию, и по делам своим.
И  в  походке  его  сквозило сознание своего царственного достоинства.  Он
выглядел царственным, как может выглядеть царственным великолепный жеребец
или лев, нарисованный на фоне пустыни. Его торс, грудь, плечи, голова были
великолепны.  Великолепен был и ленивый,  надменный взгляд из-под  тяжелых
век.
     В  эту минуту на  борту "Эренджи" царственной была храбрость Нау-Хау,
хотя он  знал,  что ступает по  динамиту.  Давно уже он  на  горьком опыте
узнал,  что  белый  человек  -  тот  же  динамит  и  подобен таинственному
смертоносному метательному снаряду,  каким  пользуются иногда  белые.  Еще
будучи подростком, он участвовал в нападении на сандаловый куттер, который
был даже меньше "Эренджи".  Этой тайны он  никогда не мог забыть.  Двое из
трех белых были убиты на  его  глазах,  и  на  палубе им  отрубили головы.
Третий за  минуту до  того ускользнул вниз.  И  тогда куттер со всем своим
богатством - железными кольцами, табаком, ножами и коленкором - взлетел на
воздух и снова упал в море, разбитый на мельчайшие куски. То был динамит -
тайна.  А сам Нау-Хау,  пролетев по воздуху и каким-то чудом уцелев, понял
тогда,  что белые люди -  тот же  динамит и  в  них та же тайна,  как и  в
веществе,  которым они оглушают целые стаи проворных голавлей или в случае
необходимости взрывают самих себя  и  свои корабли,  пришедшие по  морю из
далеких  стран.  И  все  же  твердой,  тяжелой поступью он  шел  по  этому
смертоносному веществу,  из которого,  как ему было известно,  состоял Ван
Хорн. И при этом осмеливался давить на это вещество, рискуя взрывом.
     - Мой говорит,  -  начал он,  -  почему твой слишком долго держал мой
парень?
     То  было вполне справедливое обвинение:  рабочие,  которых только что
доставил Ван Хорн, пробыли в отлучке три с половиной года вместо трех.
     - Если ты,  парень,  будешь так разговаривать,  я  на тебя рассержусь
много-много!  -  ощетинился в  ответ  Ван  Хорн,  а  затем  дипломатически
прибавил,  запустив руку в ящик и достав оттуда пригоршню табаку:  - Лучше
ты покури и заведи разговор о чем-нибудь хорошем.
     Но Нау-Хау величественно отстранил дар, несмотря на то, что ему очень
хотелось его взять.
     - Много-много табаку мой есть,  -  солгал он,  а затем спросил: - Как
звать парень - ушел и не вернулся?
     Ван  Хорн  вытащил  из  складки  набедренной повязки длинную и  узкую
отчетную книгу;  и,  глядя,  как он перелистывает страницы, Нау-Хау ощущал
динамитную,  высшую  власть  белого  человека,  помогающую  ему  извлекать
воспоминания из замаранных листов книги, а не из собственной головы.
     - Сати...  -  начал Ван  Хорн,  ведя  пальцем по  записи;  глаза его,
отрываясь от страницы,  зорко следили за чернокожим вождем, стоявшим перед
ним.  А  чернокожий вождь взвешивал,  насколько удобен этот момент,  чтобы
подскочить к  белому сзади и одним ударом ножа перерубить ему спинной мозг
у основания шеи.
     - Сати,  -  читал Ван Хорн.  -  Прошлый муссон,  как раз в это время,
парень Сати болел животом много-много; потом парень Сати совсем нет. - Так
перевел Ван Хорн на морской жаргон запись: "Умер от дизентерии 4 июля 1901
года".
     - Много работа парень Сати, долгое время, - вел свою линий Нау-Хау. -
Что стало его деньги?
     Ван Хорн мысленно сделал подсчет.
     - Всего он заработал шесть раз по десять фунтов и  два фунта золотыми
деньгами,  -  перевел он шестьдесят два фунта жалованья. - Я платил вперед
отцу  один  раз  по  десять фунтов и  пять фунтов.  Остался четыре раза по
десять фунтов и семь фунтов.
     - Что стало четыре раза по  десять фунтов и  семь фунтов?  -  спросил
Нау-Хау,  который лишь произнес,  но  умом не мог постичь столь чудовищную
сумму.
     Ван Хорн поднял руку.
     - Очень  много  торопишься,  парень  Нау-Хау.  Парень Сати  купил  на
плантации сундук за  два раза по  десять фунтов и  один фунт.  Ему,  Сати,
осталось два раза по десять фунтов и шесть фунтов.
     - Где два раза по десять фунтов и шесть фунтов?  - спросил неумолимый
Нау-Хау.
     - У меня, - кратко ответил капитан.
     - Дай два раза по десять фунтов и шесть фунтов.
     - Проваливай к  черту!  -  отказал Ван Хорн,  и  в его голубых глазах
чернокожий вождь почуял отблеск динамита,  из которого сделаны белые люди,
и  перед ним  встало видение того кровавого дня,  когда он  впервые увидел
взрыв динамита и был подброшен на воздух.
     - Как звать старого парня в пироге?  -  спросил Ван Хорн, указывая на
пирогу у борта "Эренджи". - Отец Сати?
     - Ему отец Сати, - подтвердил Нау-Хау.
     Ван Хорн позвал старика на борт,  дал знак Боркману, чтобы тот следил
за  порядком на  палубе  и  за  поведением Нау-Хау,  и  спустился вниз  за
деньгами.  Вернувшись,  он,  подчеркнуто не  обращая  внимания  на  вождя,
обратился к старику:
     - Как тебя звать?
     - Мой парень Нино, - ответил тот дрожащим голосом. - Парень Сати мой.
     Ван Хорн взглянул на Нау-Хау,  ожидая подтверждения.  Тот кивнул,  по
обычаю Соломоновых островов вскинул голову вверх.  Тогда Ван Хорн отсчитал
в руку отца Сати двадцать шесть золотых соверенов.
     Нау-Хау тотчас же протянул руку и взял деньги. Двадцать золотых монет
вождь оставил себе,  а остальные шесть вернул старику.  Ван Хорну до этого
не было дела.  Свой долг он выполнил и  расплатился честно.  Тирания вождя
над своими подданными его не касалась.
     Оба господина -  и  белый и  черный -  были собой довольны.  Ван Хорн
уплатил долг;  Нау-Хау по праву вождя отнял у  старика заработок Сати.  Но
Нау-Хау  не  прочь был  почваниться.  Он  отклонил предложенный в  подарок
табак,  купил у Ван Хорна ящик таба