Макферсон  говорит,  что  можно  его  двигать
вручную, потихоньку. Я говорю: ладно. Вот мы и тронулись.  А  на  борту  был
лоцман. Идем против сильного течения. Невдалеке стоит пароход,  по  бокам  у
него два лихтера. На пароходе есть сигнальные огни, а на лихтерах нет. Между
прочим, вывести такое большое  судно,  как  наше,  против  течения  дело  не
пустяшное, да еще с испорченным реверсом. Нам надо было пройти рядом  с  тем
пароходом,  чтобы  выйти  из  дока  и  стать  на  якорь.  Только  я  крикнул
Макферсону: "Средний вперед", - и мы тут как двинем кормой в лихтер.  Лоцман
спрашивает:
     - В чем дело?
     - Сам, говорю, не знаю, что там такое.
     Лоцман-то был не из опытных. Ну, вышли мы на  хорошую  стоянку,  отдали
якорь, и все бы сошло гладко, если бы не этот осел помощник, будь он  трижды
проклят. Поднимается по трапу на мостик и объявляет:
     - А мы лихтер разбили.
     А уж лоцман уши навострил.
     - Какой еще такой лихтер? - спрашиваю.
     - Да лихтер возле того судна, - говорит.
     - Никакого, - говорю, -  лихтера  я  не  видел.  -  И  довольно  крепко
наступаю ему на ногу. Когда лоцман уехал, я помощнику говорю:
     - Ну, раз у тебя, парень, голова ни черта не варит, так хоть язык держи
на привязи.
     - Но вы же разбили лихтер?
     - Может, и так. Но кто тебя за язык тянет лоцману сообщать? Хотя,  имей
в виду, никакого лихтера я там не заметил.
     Наутро, только я успел одеться, входит стюард и докладывает:
     - К вам какой-то человек, сэр.
     - Веди сюда, - говорю.
     Его приводят.
     - Садитесь, - говорю.
     Он сел. Это был хозяин лихтера. И когда он мне все  выложил,  я  ему  и
заявляю:
     - Я никакого лихтера не видел.
     - Как же так? - говорит. - Не видели возле  того  судна  двухсоттонного
лихтера с целый дом величиной?
     - Сигнальные огни на том судне я видел. Судно я ведь не задел?  Значит,
все в порядке.
     - Не задели! Зато мой лихтер задели!  Так  его  долбанули,  что  теперь
убытков на тысячу долларов. И вы мне их возместите!
     - Вот что, хозяин, - говорю. - Когда я ночью веду судно,  то  я  следую
правилам, а там черным по белому сказано: следи за  сигнальными  огнями.  На
лихтере огней не было? Не было. И никакого лихтера я и знать не знаю.
     - А ваш помощник говорит...
     - Плевать, - говорю, - на помощника. Вы лучше скажите: у вас на лихтере
сигнальные огни были или нет?
     - Нет, - отвечает, - не  было.  Да  ведь  ночь-то  была  светлая,  луна
взошла.
     - Послушайте, - говорю. - Вы, я вижу, человек толковый, ну  да  и  я  в
своем деле кое-что смыслю. Так вот имейте в  виду  -  без  сигнальных  огней
никакие лихтеры я замечать не  обязан.  Если  в  суд  надумаете  подавать  -
пожалуйста, а сейчас - будьте здоровы. Стюард вас проводит.
     На том дело и кончилось. Ну, видишь, какая дрянь! Для капитанов  просто
счастье, что его пополам распороло у паровой трубы. Он и держался-то  потому
только, что имел связи.
     - А знаешь что? - сказала жена. - Мне земельные  агенты  говорили,  что
скоро будет продаваться ферма Уикли. - И она украдкой  лукаво  взглянула  на
мужа, проверяя, какое впечатление произвели ее слова.
     При этой вести глаза капитана загорелись, и  он  расправил  плечи,  как
человек, готовый приступить к приятной для него работе.  Вот  она,  желанная
мечта, ферма по соседству с землей отца и совсем близко от фермы тестя.
     - Мы ее купим, - сказал он.  -  Только  смотри,  раньше,  чем  дела  не
сделаем и деньги  не  уплатим,  никому  ни  слова.  Я  кое-что  сколотил  за
последнее время, хоть с приработками теперь туговато. А все-таки есть у  нас
кругленькая сумма на черный день. Я потолкую с отцом и оставлю  ему  деньги,
чтобы он при первой возможности купил ферму, если я уйду в море.
     Он протер холодное запотевшее стекло, но сквозь сетку  дождя  за  окном
ничего нельзя было разглядеть.
     - В молодости я все боялся, что меня могут уволить, да признаться, и до
сих пор побаиваюсь. А теперь купим ферму, и бояться нечего. Пусть увольняют:
море перепахивать - дело незавидное. Ведешь  по  всем  морям  да  во  всякую
погоду судно стоимостью в пятьдесят тысяч фунтов, да с грузом тоже тысяч  на
пятьдесят. Это уж выходит сто тысяч фунтов, или  полмиллиона  долларов,  как
говорят янки. И за все это,  за  весь  риск  и  ответственность,  дают  тебе
двадцать фунтов в месяц.  Слыханное  ли  дело,  чтобы  на  суше  управляющий
какой-нибудь фирмы с капиталом в сотни тысяч  фунтов  стал  бы  работать  за
двадцать фунтов в месяц?
     А хозяев  у  меня  сколько!  И  компания,  и  страховщики,  и  Торговая
инспекция - и всяк вертит по-своему. Одни требуют - подавай скорость, а  что
на риск идешь - им дела нет. Другие - чтобы риска не  было,  хоть  черепахой
ползи.  Торговая  инспекция  требует  осторожности,  тут  без  задержек   не
обойдешься. Три разных хозяина, и каждый норовит надавать по шее,  чуть  что
не так.
     Чувствуя, что поезд замедляет  ход,  капитан  снова  приблизил  лицо  к
запотевшему стеклу. Потом он встал,  застегнул  пальто,  поднял  воротник  и
неумело взял на руки спящего ребенка.
     - Я потолкую с отцом, а перед отъездом отдам  ему  деньги.  Как  станут
продавать ферму, он  ее  тут  же  и  купит.  А  тогда  пусть  меня  компания
увольняет. Кончатся мои скитания, заживем мы с тобой вместе, Энни, и  пошлем
море ко всем чертям.
     При мысли о будущем лица их просветлели, и перед обоими на миг возникла
картина мирного счастья. Энни потянулась к мужу, и, когда поезд остановился,
они поцеловались над спящим ребенком.

        "СЭМЮЭЛ"

     Перевод М. Абкиной

     Маргарет Хэнен при любых обстоятельствах нельзя было  не  заметить,  но
особенно поразила она меня, когда я увидел ее в первый раз: взвалив на плечи
мешок зерна в добрый центнер весом, она нетвердыми, но  решительными  шагами
шла от телеги к амбару и лишь на минутку остановилась передохнуть  у  крутой
лесенки, по которой нужно было подниматься к закромам. Ступенек было четыре,
и Маргарет поднималась по ним шаг за шагом, медленно, но уверенно и с  такой
упрямой настойчивостью, что мне ив голову не пришло опасаться, как  бы  силы
ей не изменили и не свалился с плеч этот мешок, под тяжестью  которого  чуть
не пополам согнулось ее тощее и дряхлое тело.  Сразу  было  видно,  что  эта
женщина очень стара, и оттого-то я и задержался у телеги, наблюдая за нею.
     Шесть раз прошла она от телеги к сараю, перетаскивая  на  спине  полные
мешки, и, поздоровавшись, не обращала  на  меня  больше  никакого  внимания.
Когда  телега  опустела,  она  полезла  в  карман  за  спичками  и  закурила
коротенькую глиняную трубку, уминая горящий  табак  заскорузлым  и,  видимо,
онемелым большим пальцем. Я  смотрел  на  ее  руки,  жилистые,  распухшие  в
суставах, с обломанными ногтями,  обезображенные  черной  работой,  покрытые
мозолями, шрамами, а кое-где свежими и заживающими царапинами, - такие  руки
бывают обычно у мужчин, занятых тяжелым физическим  трудом.  Сильно  вздутые
вены красноречиво говорили о возрасте, о годах непосильной работы. Глядя  на
них, трудно было поверить, что это руки женщины, которая когда-то  считалась
первой красавицей острова Мак-Гилл. Впрочем, это я узнал позднее.
     А в тот день мне были  совершенно  незнакомы  ни  эта  женщина,  ни  ее
история.
     На ней были тяжелые мужские  башмаки  из  грубой  покоробившейся  кожи,
надетые на босу ногу, и я еще раньше заметил, что эти твердые,  как  железо,
башмаки, в которых ее голые ноги болтались свободно, при ходьбе натирали  ей
лодыжки. Плоскогрудая, худая, она была  одета  в  грубую  мужскую  рубаху  и
рваную юбку из некогда красной фланели. Но меня больше всего  заинтересовало
ее лицо, обветренное,  морщинистое,  обрамленное  нечесаными  космами  седых
волос, и я не мог уже от него оторваться. Ни растрепанные  волосы,  ни  сеть
морщин не могли скрыть красоту ее чудесного  высокого  лба,  линии  которого
были безупречны. Ввалившиеся щеки  и  острый  нос  мало  вязались  с  огнем,
тлевшим в глубине  ярко-голубых  глаз.  Окруженные  сетью  мелких  морщинок,
которые их почему-то не старили, глаза Маргарет были  ясны,  как  у  молодой
девушки,  -  ясны,  широко  раскрыты  и  зорки,  а  их  прямой,  немигающий,
пристальный  взгляд  вызывал  во  мне  какое-то  замешательство.  Любопытной
особенностью этого лица было расстояние  между  глазами.  Мало  у  кого  это
расстояние достигает длины глаза, а  у  Маргарет  Хэнен  оно  составляло  не
меньше чем полторы длины. Но лицо ее было  настолько  симметрично,  что  эта
особенность ничуть его не портила,  и  не  очень  внимательный  наблюдатель,
пожалуй, даже не заметил бы ее. Утративший четкость  линий  беззубый  рот  с
опущенными углами сухих пергаментных губ не  обнаруживал  еще,  однако,  той
вялости мускулов, которая является обычным признаком  старости.  Такие  губы
могли быть у мумии, если бы не присущее им выражение непреклонного упорства.
Они вовсе не казались безжизненными, - напротив, в  их  решительной  складке
чувствовалась большая душевная сила. В выражении губ и глаз крылась разгадка
той уверенности, с какой эта женщина, ни разу  не  оступившись  и  не  теряя
равновесия, таскала тяжелые мешки наверх по крутой лестнице и высыпала зерно
в ларь.
     - Вы старая женщина, а взялись за такую работу! - решился я сказать.
     Она поглядела на меня своим странным неподвижным взглядом,  подумала  и
заговорила с характерной для нее неторопливостью, словно  знала,  что  перед
нею - вечность и спешить не к чему.  И  опять  поразила  меня  ее  безмерная
уверенность в себе. Несомненно, в  ней  сильно  было  ощущение  вечности,  и
отсюда - эта твердая  поступь  и  спокойствие,  с  которым  она  таскала  по
лестнице тяжелые мешки, - словом, отсюда была ее уверенность в себе. В своей
духовной жизни она,  вероятно,  точно  так  же  не  боялась  оступиться  или
потерять равновесие. Странное  чувство  вызывала  она  во  мне.  Я  встретил
существо,  которое   во   всем,   не   считая   самых   элементарных   точек
соприкосновения, оказывалось вне моего человеческого понимания. И чем  ближе
узнавал я Маргарет Хэнен в следующие несколько недель,  тем  сильнее  ощущал
эту ее непонятную отчужденность. Маргарет казалась гостьей с какой-то другой
планеты, и ни сама  она,  ни  ее  односельчане  не  могли  помочь  мне  хоть
сколько-нибудь понять, какого рода душевные переживания, какой накал  чувств
или философское мировоззрение двигали ею в прошлом и настоящем.
     - Мне через две недели после Страстной пятницы минет семьдесят  два,  -
сказала она, отвечая на мое замечание.
     - Ну, вот видите, я же говорю, что  вы  стары  для  такой  работы.  Это
работа для мужчины, и притом сильного мужчины, - настаивал я.
     Она опять задумалась, словно созерцая вечность,  -  и  это  производило
такое странное впечатление, что я бы нисколько не удивился, если бы, уснув и
проснувшись через столетие, увидел, что она только еще  собирается  ответить
мне.
     - Работу кому-то делать надо, а я не люблю кланяться людям.
     - Неужели у вас нет ни родных, ни детей?
     - У меня их много, но они не помогают мне. Она на минуту вынула изо рта
трубку и прибавила, кивком головы указывая на дом:
     - Я живу одна.
     Я посмотрел на крытый соломой вместительный дом, на большой  амбар,  на
поля, широко раскинувшиеся вокруг и, очевидно, принадлежавшие  хозяину  этой
фермы.
     - Как же вы одна обрабатываете такой большой участок?
     - Да, участок большой. Семьдесят акров. Хватало дела и моему старику, и
сыну, да еще работник у нас жил, и служанка для домашней работы, а во  время
уборки приходилось нанимать поденщиков.
     Она взобралась на телегу и, беря в руки вожжи,  пытливо  посмотрела  на
меня своими живыми и умными глазами.
     - Вы, должно быть, из-за моря - из Америки то есть?
     - Да, я американец.
     - В Америке, наверное,  не  много  встретишь  людей  с  нашего  острова
Мак-Гилл?
     - Не припомню, чтобы я встретил в Штатах хоть одного. Она кивнула.
     - Да, народ у нас такой - домоседы. Правда, нельзя сказать,  чтобы  они
не ездили по свету, но в конце концов все возвращаются домой - все,  кто  не
погиб в море и не умер на чужбине от лихорадки или других напастей.
     - А ваши сыновья тоже были в плавании и вернулись домой? - спросил я.
     - Да, все, кроме Сэмюэла: Сэмюэл утонул. Я готов был  поклясться,  что,
когда она упомянула это имя, в глазах ее зажегся какой-то странный свет.  И,
словно под влиянием внезапно возникшей между нами  телепатической  связи,  я
угадал в ней огромную печаль, неизбывную тоску. Мне показалось, что вот он -
ключ к тайнам этой души, путеводная нить, которая, если упорно ее держаться,
приведет  к  разъяснению  всего  непонятного.  Я  почувствовал,  что   точка
соприкосновения найдена и что в эту минуту я заглянул  в  душу  Маргарет.  У
меня уже вертелся на языке второй вопрос, но она причмокнула губами, понукая
лошадь, крикнула мне: "Будьте здоровы, сэр!" - и уехала.
     Жители острова Мак-Гилл - простой, бесхитростный  народ.  Я  думаю,  во
всем мире вы не найдете таких трудолюбивых, степенных  и  бережливых  людей.
Встретив их на чужбине (а вне родины их можно встретить только в  море,  ибо
каждый уроженец Мак-Гилла представляет  собой  помесь  моряка  с  фермером),
никак не примешь их за  ирландцев.  Сами  они  считают  себя  ирландцами,  с
гордостью говорят о Северной Ирландии и насмехаются над  своими  братьями  -
шотландцами.  Между  тем  они,  несомненно,  шотландцы,  -   правда,   давно
переселенные  сюда,  но  все  же  настоящие  шотландцы,  сохранившие  тысячу
характерных черт, не говоря уж об особенностях речи и  мягком  произношении,
которое только благодаря  чисто  шотландской  обособленности  и  замкнутости
внутри своего клана могло сохраниться до сих пор.
     Лишь узкий морской залив в каких-нибудь полмили шириной отделяет остров
Мак-Гилл от материка Ирландии. Но, переехав эту полосу воды, вы оказываетесь
в совершенно иной стране. Здесь уже  сильно  чувствуется  Шотландия.  Начать
хотя бы с того, что все жители острова - пресвитериане. Затем,  если  я  вам
скажу, что на всем острове нет ни одного трактира, а живет здесь семь  тысяч
человек, это даст вам некоторое представление об их  воздержанности.  Жители
Мак-Гилла преданны  старым  обычаям,  общественное  мнение  здесь  -  закон,
священники пользуются большим влиянием. В наше время мало найдется мест, где
так почитают родителей и слушаются их.  Молодежь  гуляет  только  до  десяти
часов вечера, и ни одна девушка не пойдет  никуда  со  своим  кавалером  без
ведома и согласия родителей.
     Молодые люди отправляются в плавание, и разгульная жизнь портов дает им
возможность  "перебеситься",   но   в   промежутках   между   рейсами   они,
возвратившись  домой,  ведут  прежний,  строго  нравственный  образ   жизни,
ухаживают за девушками только до десяти часов вечера, по воскресеньям  ходят
в церковь слушать проповедь, а дома слушают все те же, знакомые  с  детства,
суровые наставления старших. Сколько бы женщин ни  знавали  во  всех  концах
света эти сыновья-моряки, они из мудрой  осторожности  никогда  не  привозят
себе оттуда жен. Единственным  исключением  на  всем  острове  был  школьный
учитель: он провинился в том, что взял себе жену с другого берега залива, за
полмили от родной деревни. Ему этого не простили, и он до конца  дней  своих
так и оставался у всех в немилости. Когда он  умер,  жена  его  вернулась  к
своим родным, и это пятно было смыто с герба Мак-Гилла.  Обычно  все  моряки
кончали тем, что женились на местных девушках, обзаводились семьей и  являли
собой образец всех тех добродетелей, которыми гордится остров.
     Остров Мак-Гилл не имеет славного прошлого. Он не может  похвастать  ни
одним из тех событий, которые входят висторию. Никогда здесь  не  замечалось
пристрастия к зеленому  цвету,  не  бывало  фенианских  заговоров,  аграрных
беспорядков. За все время произошел только один случай выселения, и то чисто
формальный, - это был пробный опыт, проделанный по  совету  адвоката  самого
арендатора.
     Таким образом, у острова Мак-Гилл нет летописи. История его обошла.  Он
платил положенные налоги, признавал своих коронованных правителей и ничем не
беспокоил мир. Взамен он просил только одного: чтобы и  мир  оставил  его  в
покое. Для жителей острова вселенная делилась на две части: остров  Мак-Гилл
и остальная поверхность земного шара. И все, что не было островом  Мак-Гилл,
рассматривалось его жителями как чуждый, далекий и варварский мир. Уж им  ли
было не знать этого, - ведь их  земляки-мореходы,  вернувшись  домой,  могли
кое-что порассказать о том, другом мире и его богопротивных обычаях.
     О существовании острова Мак-Гилл я узнал впервые от  шкипера  торгового
парохода из Глазго, на котором я в качестве пассажира  плыл  от  Коломбо  до
Рангуна. Он снабдил меня рекомендательным письмом, и оно открыло  мне  двери
дома миссис Росс, вдовы шкипера. Миссис Росс жила с дочерью, а ее два  сына,
тоже уже шкиперы, находились в  плавании.  Она  не  сдавала  комнат,  и  мне
удалось у нее поселиться только благодаря письму ее сына шкипера Росса,
     Вечером, после моей встречи с Маргарет Хэнен, я  стад  расспрашивать  о
ней миссис Росс, -и сразу понял, что в самом деле  натолкнулся  на  какую-то
загадку.
     Миссис Росс, как и все другие жители острова (в чем я скоро  убедился),
сначала очень неохотно отвечала на мои расспросы о Маргарет Хэнен. Все же  в
тот вечер я узнал от нее, что Маргарет была когда-то одной из первых здешних
красавиц.  Дочь  зажиточного  фермера,  она  и  замуж  вышла   за   человека
состоятельного, Томаса  Хэнена.  Она  никогда  ничем  не  занималась,  кроме
домашнего хозяйства, и  не  работала  в  поле,  как  большинство  женщин  на
острове.
     - А где ее дети?
     - Два сына, Джэми и Тимоти, женаты и ушли в плавание.  Видали  ридом  с
почтой большой дом? Это дом Джэми. А ее  незамужние  дочери  живут  у  своих
замужних сестер.
     Остальные все умерли.
     - Умерли все Сэмюэлы, - вставила Клара, как мне показалось, со смешком.
     Кдара - это дочь миссис Росс, высокая,  красивая  девушка  с  чудесными
черными глазами.
     - Тут не над чем зубы скалить" - упрекнула ее мать.
     - Сэмюэлы? Какие Сэмюэлы? - вмешался я.
     - Это ее четыре сына - те, что умерли.
     - И все четыре носили имя Сэмюэл?
     - Да.
     - Как странно! - заметил я, нарушая затянувшееся молчание.
     - Да, очень странно, - согласилась миссис Росс,  невозмутимо  продолжая
вязать лежавшую у нее на коленях  шерстяную  фуфайку,  одну  из  тех  частей
туалета, которые она постоянно вязала для своих сыновей,
     - И умерли только Сэмюэлы? - допытывался я, стараясь узнать  что-нибудь
еще.
     - Да, остальные живы, - был ответ. -  Семья  почтенная,  другой  такой,
семьи нет на острове. Из всех мужчин, что когда-либо уходили отсюда в  море,
ее сыновья - самые лучшие. Пастор всегда ставит их  другим  в  пример.  И  о
дочках никто никогда дурного слова не сказал.
     - Но почему же они бросили ее на старости лет? - настойчиво допытывался
я. - Почему родные дети не заботятся о ней? Почему она живет  одна?  Неужели
они никогда ее не навещают и не помогают ей?
     - Нет, никогда, -  вот  уже  больше  двадцати  лет.  Она  сама  в  этом
виновата, она их выжила из дому, а мужа своего, старого Тома Хэнена, вогнала
в гроб.
     - Пьет? - рискнул я спросить.
     Миссис Росс покачала головой с таким  презрительным  видом,  как  будто
пьянство - слабость, до которой  не  унизится  самый  последний  человек  на
острове Мак-Гилл.
     Наступило долгое молчание. Миссис Росс упорно вязала  и  оторвалась  от
работы только для того, чтобы кивком головы разрешить Кларе пойти погулять с
ее женихом, молодым штурманом парусной шхуны. Я  в  это  время  рассматрив