сказал  Лавранс  и
потрепал девочку по щеке.
   Кристин сразу проснулась.
   - Отец, разве ты не возьмешь меня с собою осенью,  когда  поедешь  на
юг? Ведь ты же обещал!..
   - Ну, это мы еще посмотрим, - сказал Лавранс;  и  Кристин  тотчас  же
заснула сладким сном под овечьими шкурами.

II

   Обыкновенно Лавранс, сын Бьёргюльфа, каждое лето уезжал на юг,  чтобы
наведаться в свое поместье в Фоллу. Эти поездки  отца  были  вехами  лет
жизни Кристин - тоскливые недели  его  отсутствия  и  огромная  радость,
когда он приезжал домой с красивыми подарками, заморскими тканями для ее
сундука с приданым, винными ягодами, изюмом  и  медовыми  коврижками  из
Осло, - и столько занимательных рассказов!
   Но в этом  году  Кристин  чувствовала,  что  поездка  отцу  предстоит
необычная. Отъезд его откладывался со дня на день; старики из Лоптсгорда
то и дело наезжали к ним и просиживали  подолгу  за  столом  с  отцом  и
матерью Кристин, беседуя о наследовании, о  родовом  поместье,  о  праве
выкупа для родичей. О том, как трудно управлять поместьем отсюда,  и  об
епископстве и королевском Дворе  в  Осло,  которые  отнимают  так  много
рабочих рук от хозяйства по  соседним  округам.  Взрослым  некогда  было
играть с ней, и ее постоянно отсылали в поварню к девушкам.
   Дядя Кристин по матери, Тронд, сын Ивара из Сюндбю,  приезжал  к  ним
чаще обыкновенного, но он и раньше никогда не любил шутить с девочкой  и
не ласкал ее.
   Понемногу она начала понимать в  чем  было  дело.  Переехав  и  Силь,
Лавранс все время старался  собрать  в  своих  руках  побольше  земли  в
округе. Но теперь рыцарь Андрее, сын Гюдмюнда, обратился  к  Лаврансу  с
предложением обменять Формо, родовое  имение  Андреев,  доставшееся  ему
после матери, на Скуг, местоположение которого было удобнее для  рыцаря,
так как он состоял в дружине короля  и  редко  бывал  здесь,  в  долине.
Лаврансу  очень  не  хотелось  расставаться  со  Скугом,  своим  родовым
поместьем, - оно было  подарено  одному  из  предков  Лавранса  королем.
Однако такая мена могла быть выгодна ему во многих отношениях. Но  брату
Лавранса Осмюнду  тоже  хотелось  выкупить  Скуг,  -  сейчас  он  жил  в
Хаделанде, взяв за женою поместье в тех краях, - и было еще  неизвестно,
откажется ли Осмюнд от своего родового права на Скуг.
   И вот однажды Лавранс сказал Рагнфрид, что в этом  году  ему  хочется
взять Кристин с собою в Скуг - надо же ей увидеть ту  усадьбу,  где  она
родилась и которая была домом ее предков,  тем  более  если  она,  может
статься, скоро уйдет из их владения.  Рагнфрид  согласилась  с  желанием
мужа, находя его вполне понятным, но, конечно, ей было страшно отпускать
маленького ребенка в такую дальнюю дорогу; сама же она не могла ехать  с
ними.
   После того как Кристин увидела горную  деву,  она  первое  время  так
боялась, что все больше сидела дома около матери;  ей  было  даже  жутко
смотреть на тех людей, которые были вместе с нею в тот день  в  горах  и
знали, что там с нею случилось. Она радовалась, что отец запретил  людям
упоминать о видении.
   Но время шло, и  Кристин  начала  думать,  что  не  так  уж  плохо  и
поговорить об этом. В глубине души девочка уже рассказывала кому-то  про
все это, кому - она сама не знала, но самое странное было  то,  что  чем
дальше шло время, тем яснее, как ей казалось, было  воспоминание  и  тем
ярче и ярче вспоминалась Кристин та красавица...  И  всего  удивительнее
было, что всякий раз, как Кристин думала о горной  деве,  ею  овладевало
горячее желание ехать в Скуг, и она все больше  и  больше  боялась,  что
отец не возьмет ее с собою.
   Наконец однажды поутру она проснулась на чердаке стабюра  и  увидела,
что старая Гюнхильд и мать сидят на пороге и перебирают отцовские связки
беличьих шкурок. Гюнхильд была вдова, ходившая из усадьбы  в  усадьбу  и
подбивавшая мехом плащи, шубы и тому подобное. И Кристин  поняла  из  их
разговоров, что на этот раз у нее  самой  будет  новая  шубка,  подбитая
беличьим мехом и отделанная куницей. И,  догадавшись,  что  она  едет  с
отцом, девочка подскочила в кровати и стала кричать от радости.
   Мать подошла к Кристин и погладила ее по щеке.
   - Неужели ты радуешься, доченька, что уедешь так далеко от меня?
   Рагнфрид повторила эти же слова в  утро  отъезда.  Они  поднялись  на
рассвете; на дворе было еще  темно,  и  между  строениями  стоял  густой
туман, когда Кристин выглянула из двери, чтобы посмотреть  на  погоду  -
вокруг фонарей и перед открытыми дверьми ходили как будто  волны  серого
дыма. Кто-то бегал взад и вперед от конюшен к сараям, женщины таскали из
поварни дымящиеся котлы с кашей  и  корыта  с  вареным  мясом  и  свиной
грудинкой - надо было сытно и плотно поесть перед тем, как  пускаться  в
дорогу по утреннему холоду.
   В доме затягивали ремнями меха с дорожным скарбом и снова развязывали
их и укладывали забытые вещи. Рагнфрид еще раз повторила мужу все свои -
поручения, напомнила обо всех родных и знакомых, мимо  которых  придется
ехать, - не забыть бы передать поклон такому-то и спросить, как поживает
такой-то.
   Кристин бегала взад и вперед, уже который раз  прощаясь  со  всеми  в
доме, и не могла спокойно усидеть насесте.
   - Неужели ты радуешься, Кристин, что уезжаешь от меня  так  далеко  и
так надолго? - спросила мать. Кристин стало тяжело  и  неприятно,  и  ей
хотелось бы, чтобы мать не говорила таких  слов.  Но  она  ответила  как
могла лучше:
   - Нет, милая матушка, но я рада, что поеду вместе с отцом!
   - Да,  пожалуй,  что  так!  -  сказала  Рагнфрид  со  вздохом.  Потом
поцеловала девочку и оправила на ней платье.
   И вот наконец все  сидят  в  седлах,  весь  поезд;  Кристин  едет  на
Мурвине, который раньше был верховой лошадью  ее  отца,  -  это  старый,
умный и надежный конь. Рагнфрид подала серебряный кубок мужу,  чтобы  он
еще раз подкрепился на дорогу, потом положила руку на  колено  дочери  и
попросила ее не забывать материнских наставлений.
   Всадники выехали со двора в  сером  свете  раннего  утра.  Белый  как
молоко туман окутывал все кругом.  Но  через  некоторое  время  он  стал
легче, и сквозь пелену  начало  пробиваться  солнце.  И  в  белой  дымке
виднелись росистые луга, поросшие новой зеленой Травкой после покоса,  и
блеклое жнивье, и желтые деревья, и рябины с  проблескивавшими  красными
ягодами. Горные скалы, синея, уходили  ввысь,  в  клубы  тумана;  и  вот
пелена разорвалась и поплыла хлопьями между купами деревьев по  лесистым
склонам; путники стали спускаться в долину, озаренные яркими  солнечными
лучами. Кристин ехала впереди всех рядом с отцом.
   Они приехали в Хамар темным и дождливым  вечером.  Кристин  сидела  в
седле впереди отца; она до того устала, что все сливалось  у  нее  перед
глазами - озеро, слабо поблескивающее направо от дороги, темные деревья,
с которых на путников капала вода,  когда  они  проезжали  под  ними,  и
черные, расплывчатые очертания кучек домов на  бесцветных  мокрых  полях
вдоль дороги.
   Кристин перестала считать  дни  -  ей  казалось,  что  она  едет  уже
бесконечно давно. Они посещали родных и друзей  все  время,  пока  ехали
вниз по долине; Кристин знакомилась с детьми в больших усадьбах и играла
в чужих горницах, на  сеновалах  и  дворах.  Много  раз  ей  приходилось
надевать свой красный наряд  с  шелковыми  рукавами.  В  хорошую  погоду
путники останавливались на отдых на краю дороги; Арне рвал  для  девочки
орехи, а после обеда ее укладывали спать на кожаных мешках с одеждой.  В
одном имении им дали на ночь подушки с шелковыми наволочками; а  однажды
они ночевали в странноприимном доме, и Кристин, просыпаясь,  каждый  раз
слышала, что в соседней кровати тихо и жалобно плакала какая-то женщина.
   Но сама она каждую ночь спокойно - спала за широкой спиной отца.
   Кристин вдруг проснулась  -  она  не  знала,  где  она,  но  какие-то
необычайные звенящие и  гудящие  звуки,  которые  она  слышала  во  сне,
продолжали звучать и наяву. Она лежала одна в постели, а в комнате,  где
находилась кровать, горел огонь в очаге.
   Девочка позвала отца, и тот поднялся тотчас  же  со  своего  места  у
очага и подошел к ней в сопровождении какой-то толстой женщины.
   - Где мы? - спросила Кристин. Лавранс засмеялся и сказал:
   - Мы в  Хамаре.  а  это  вот  -  Маргрет,  жена  Фартейна-башмачника;
поздоровайся с ней, будь умницей, - ты ведь спала, когда мы  прибыли.  А
теперь Маргрет поможет тебе одеться!
   - Разве уже утро? - сказала Кристин. - А я думала, что ты тоже сейчас
ляжешь! Ах, нет, лучше ты  одень  меня!  -  попросила  она,  но  Лавранс
довольно строю сказал ей, что .лучше бы она поблагодарила Маргрет за то,
что она хочет помочь ей.
   - И посмотри-ка, что она принесла  тебе  в  подарок!  Это  была  пара
красных  башмачков  с  шелковыми  завязками.  Женщина  улыбнулась,  видя
радостное личико Кристин, и надела на нее сорочку и чулки, не спуская ее
с кровати, чтобы ей не пришлось вставать босиком на глиняный пол.
   - Что это такое говорит, - спросила Кристин, - как колокол в  церкви,
но только будто там много-много колоколов?
   - Да это и есть наши колокола, - Засмеялась Маргрет. -  Разве  ты  не
слышала о большом соборе в нашем городе? Вот туда ты и  пойдешь  сейчас.
Это ударили в большой колокол. А потом еще звонят в монастыре и в церкви
Святого креста!
   Маргрет намазала толстым слоем масла хлеб девочке,  намешала  меду  в
молоко - так будет сытнее, ведь есть как следует уже некогда.
   На  улице  было  еще  темно,  и  за   ночь   подморозило.   Холодный,
пронизывающий туман колол лицо. Следы людей, скота и лошадиных подков на
земле затвердели, словно вылитые из чугуна,  так  что  Кристин  в  новых
тонких башмачках ушибала о них ноги; один  раз  она  провалилась  сквозь
лед, попав в сточную канаву посреди улицы,  и  ноги  у  нее  промокли  и
озябли. Тогда Лавранс посадил ее к себе на спину и понес.
   Девочка напрягала зрение в темноте, но не могла хорошенько разглядеть
город - она различала только черные коньки домов и очертания деревьев  в
сером воздухе. Наконец они вышли на лужок, белевший от инея, и на другом
конце лужка Кристин  разглядела  сероватое  здание,  большое  как  гора.
Вокруг него стояли  большие  каменные  дома,  и  в  некоторых  местах  в
маленьких отдушинах в стенах светились  огоньки.  Колокола,  замолчавшие
было на время, начали снова звонить, и теперь звук этот был  так  силен,
что по спине Кристин при каждом ударе словно  пробегала  струя  холодной
воды,
   Когда они вошли в преддверие храма, то Кристин  показалось,  что  она
входит в гору - навстречу им пахнуло  холодом  и  тьмою.  Они  прошли  в
дверь, и на них повеяло застарелым, холодным запахом курений и  восковых
свечей. Кристин очутилась  в  темном  и  страшно  высоком  помещении.  В
темноте она не могла разглядеть конца-края ни над собой, ни по сторонам,
но далеко впереди на алтаре горели свечи. Там стоял священник, и  отзвук
его голоса странно разносился по всему помещению, как легкое дыхание или
шепот. Отец окропил крестообразно самого себя и ребенка святой водой,  и
они пошли вперед; хотя Лавранс и ступал осторожно, но его  шпоры  громко
звенели по каменному полу. Девочка  прошла  со  своими  спутниками  мимо
великанских столбов; казалось, что между столбами заглядываешь в черные,
как уголь, пещеры.
   Пройдя вперед, к алтарю, отец преклонил колена, и Кристин тоже  стала
на колени рядом с ним. Она начала понемногу различать предметы в темноте
- на алтарях между столбами блестели золото и серебро,  а  на  том,  что
перед ними,  горели  'л  сияли  свечи  в  золоченых  подсвечниках;  ярко
сверкали и священные сосуды и большая великолепная картина за алтарем. И
снова Кристин невольно подумала о подземном царстве внутри  горы  -  она
представляла себе, что там все должно быть точно таким же,  -  такое  же
великолепие, но только, пожалуй, еще больше света. И  лицо  горной  девы
встало перед нею, но тут  она  подняла  взор  и  увидела  на  стене  над
картиной самого Христа, большого  и  строгого,  высоко  вознесенного  на
кресте. И ей стало страшно - он выглядел не таким  кротким  и  скорбным,
как дома. в их собственной уютной бревенчатой, осмоленной церкви, где он
тяжело висел на раскинутых руках, с пробеленными ладонями и ступнями и с
поникшей, обрызганной кровью головой в терновом венце. Здесь же он стоял
на деревянной приступке, с распростертыми, будто окоченевшими, руками  и
поднятой  кверху  головой;  волосы  его  отливали  золотом  под  золотой
короной, а лицо было надменно и сурово.
   Тогда она попробовала  следить  за  словами  священника,  который  то
читал, то пел, но он выговаривал слова очень неясно  и  торопливо.  Дома
она привыкла разбирать каждое слово службы, потому что у отца Эйрика был
очень ясный выговор; а кроме того, он научил ее, что значат по-норвежски
святые   слова   , чтобы ей легче было сосредоточить все свое  внимание  на
Боге, когда она бывала в церкви.
   Но здесь она не могла сосредоточиться; каждую минуту она  замечала  в
темноте что-нибудь новое. Высоко вверху в стене  были  окна,  начинавшие
уже светлеть от занимавшегося дня. А недалеко от того места, где  они  с
отцом стояли на коленях, возвышалось удивительное сооружение из  бревен,
напоминавшее виселицу, а за ним лежали светлые каменные глыбы  и  стояли
корыта и разные инструменты,  -  и  вот  Кристин  услышала  шаги  людей,
расхаживавших там и неслышно возившихся над чем-то. Но тут взор ее снова
упал на строгого Господа Христа перед ней на стене, и она попыталась  не
отвлекаться больше от богослужения. Из-за ледяного холода  от  каменного
пола ее ноги застыли до самых бедер и заныли  коленки.  Наконец  она  до
того устала, что все начало кружиться перед ее глазами.
   И вот отец поднялся с колен; служба окончилась. Священник  подошел  к
ним и поздоровался с отцом. Пока они разговаривали, Кристин  уселась  на
ступеньку, увидев, что мальчик, певший  в  хоре,  сделал  то  же  самое.
Мальчик зевнул, и  она  тоже  невольно  зевнула.  Заметив,  что  девочка
смотрит на него, певчий уперся языком в щеку и скосил выкаченные глаза в
ее сторону. Потом  вытащил  из-под  одежды  кошель  и  выложил  все  его
содержимое на камни  -  там  были  рыболовные  крючки,  кусочки  свинца,
ремешки и пара игральных костей. И все время строил ей рожи. Кристин это
весьма удивило.
   Но вот священник с отцом взглянули на детей.  Священник  засмеялся  и
сказал мальчику, чтобы тот шел к себе в школу;
   Лавранс же нахмурился и взял Кристин за руку.
   В церкви стало теперь уже светлее, Кристин сонно повисла  на  руке  у
отца, пока тот  ходил  со  священником  под  бревенчатым  сооружением  и
беседовал о строительных работах епископа Ингьялда.
   Они медленно прошли через всю церковь и вышли  наконец  в  преддверие
храма. Каменная лестница вела оттуда в западную  башню.  Кристин  устало
плелась  вверх  по  ступенькам.  Священник  открыл  дверь   в   красивую
исповедальню, но тут отец сказал Кристин, чтобы та посидела на  лестнице
и подождала его здесь, пока он будет исповедоваться; а  потом  она  тоже
может войти и приложиться к ковчежцу святого Томаса.
   В это время из исповедальни вышел монах  в  пепельно-бурой  рясе.  Он
остановился на мгновение, улыбнулся ребенку и вытащил  из  стенной  ниши
несколько мешков и дерюжек, которые были запиханы туда. Он разостлал  их
на площадке лестницы.
   - Садись-ка сюда, тогда ты не так  озябнешь,  -  сказал  он  и  начал
спускаться по лестнице, ступая босыми ногами.
   Кристин спала, когда господин Мартейн,  -  так  звали  священника,  -
вышел из двери и тронул девочку за плечо. Снизу, из  церкви,  доносилось
дивное пение, а в исповедальне горели свечи на алтаре. Священник  знаком
показал Кристин, чтобы она стала на колени  рядом  с  отцом,  и  снял  с
алтаря стоявший там золотой ковчежец.  Он  шепнул  Кристин,  что  в  нем
находится кусок  окровавленной  одежды  святого  Томаса  из  Кантерборга
, и указал ей на изображение  святого,
чтобы Кристин приложилась к его стопам.
   Когда они спустились вниз, из церкви неслись  потоки  дивных  звуков.
Господин   Мартейн   сказал,   что   это   упражняется    органист,    а
мальчики-школяры поют, но им некогда было  слушать,  так  как  отец  был
голоден - он постился до исповеди. Нужно было пройти  в  странноприимный
дом каноников и там поесть.
   Утреннее солнце золотило крутые берега на той стороне большого  озера
Мьёсен,  и  увядшая  листва  деревьев  казалась  золотой   пылью   среди
темно-синего хвойного бора. По озеру шли волны, на их  пенистых  гребнях
плясали барашки. Дул холодный и свежий ветер, и пестрые  осенние  листья
осыпались с деревьев на покрытую инеем покатую землю.
   Между  усадьбой  епископа  и  домом  братьев   Святого   креста   они
повстречались с несколькими всадниками. Лавранс  посторонился  и  сделал
поклон, прижав руку к груди и чуть ли не подметая шляпой дорогу; Кристин
поняла, что господин в меховом плаще, должно быть, сам епископ, и потому
почтительно присела почти до самой земли.
   Епископ остановил копя и ответил на приветствие; он  поманил  к  себе
Лавранса и некоторое время говорил с  ним.  Вскоре  Лавранс  вернулся  к
священнику и дочери и сказал:
   - Я приглашен отобедать к епископу. Как вы думаете, отец Мартейн,  не
сможет ли кто-нибудь из работников братства проводить мою девочку  домой
к Фартейну-башмачнику и сказать моим людям, чтобы Халвдан  приехал  сюда
за мной с Гюльдсвейном перед вечерней?
   Священник ответил, что это можно устроить. Но тут выступил вперед тот
босоногий  монах,  что  говорил  с  Кристин  на  лестнице  в  башне,  и,
поклонившись, сказал:
   - У нас в странноприимном доме живет один  человек,  у  которого  все
равно есть дело к башмачнику, и он может передать твой приказ,  Лавранс,
сын Бьёргюльфа; а твоя дочка может  или  пойти  с  ним  вместе,  или  же
остаться в монастыре, пока ты не поедешь  домой.  Я  позабочусь  о  том,
чтобы ее покормили. Лавранс поблагодарил, но сказал:
   - Мне  совестно,  что  вам,  брат  Эдвин,  придется  принять  столько
беспокойства из-за ребенка...
   - Брат Эдвин тащит к себе всех детей, каких только может  поймать,  -
сказал отец Мартейн смеясь. - По крайней мере у него  бывают  слушатели,
когда он проповедует...
   - Конечно, я не осмеливаюсь предлагать в Хамаре таким  ученым  мужам,
как вы, слушать мои проповеди, - сказал монах, добродушно улыбаясь, -  я
гожусь только на то, чтобы проповедовать детям  и  крестьянам,  но  ведь
никто не станет завязывать морду волу, который работает на гумне!
   Кристин умоляюще взглянула на отца; ей самой  больше  всего  хотелось
пойти с братом Эдвином. Тогда Лавранс поблагодарил монаха, а сам  вместе
со священником отправился вслед за свитой епископа. Кристин  же  вложила
свою руку в руку монаха и  пошла  с  ним  вниз  к  монастырю.  Это  были
деревянные дома со светлой каменной церковью у самого озера.
   Брат Эдвин слегка пожал девочке руку, и они, взглянув друг на  друга,
не могли не засмеяться. Монах был высок, худ и очень сутулился;  девочка
невольно подумала, что голова у него как у старого  журавля,  такая  она
была маленькая, с  узкой,  блестящей  и  гладкой  макушкой,  окаймленной
растрепанным белым венком волос, и  сидела  она  на  длинной,  тонкой  и
морщинистой шее. Нос у него был большой и заостренный, словно  клюв.  Но
было что-то такое, отчего девочка чувствовала себя  весело  и  радостно,
лишь только она  взглядывала  на  длинное,  узкое  и  изрытое  глубокими
морщинами лицо монаха. Старые водянисто-голубые  глаза  были  красны  по
краям, а веки  коричневаты  и  тонки,  как  перепонка;  тысячи  морщинок
разбегались лучами от глаз, увядшие теки были покрыты сетью  красноватых
вен и изборождены морщинами, которые сбегали вниз, к  маленькому  рту  с
тонкими губами, - но казалось, что  брат  Эдвин  стал  таким  сморщенным
только оттого, ч