дала.
     - Мне письмо? - еще тише, но с неудержимым порывом спросила Лиза.
     Она  уже  стояла  вплотную  к  Аночке и не упускала глазом ни одного ее
движения.  Аночка расстегнула жакетку и, взявшись за полу, поглядела на Лизу
с ясной и хитрой улыбкой:
     - Вера  Никандровна  увидала - у меня подкладка отпорота, спрятала туда
письмо и потом сама застебала.
     Она  подковырнула  подкладку,  всунула  под  нее  пальчик,  дернула,  с
треском  разорвала  шов  и  вытащила маленький конверт с лиловым кантиком по
краям.  На  нем  было  написано  одно  слово  -  Лизе,  - но это слово разом
объяснило все: письмо было от Кирилла.
     - Ты  подожди... или нет, ступай, ступай! - задыхаясь, проговорила Лиза
и толкнула ногой дверь. - Ты потом приходи, после!
     - Когда-нибудь или когда? - огорчившись, но без обиды спросила Аночка.
     - Когда  хочешь,  или все равно, погоди, - ничего не соображая, сказала
Лиза, подвигаясь к окну и ногтями кое-как общипывая край конверта.
     Листок  бумаги  был  исписан  кругом  не  очень  мелко,  -  читать было
нетрудно.  Лизе  казалось,  она  не  ухватывает  всех  слов, а только читает
начало  и конец фраз, но она не пропускала ни одной буквы и понимала гораздо
больше,  чем  было  выражено буквами, и жадно спешила угадать мысль, которая
скрывалась за бумагой и должна была быть самой главной.
     Кирилл  писал,  что  вот  наконец он может послать письма матери и ей и
что  он  так  давно ждал этого и столько раз в голове написал ей это письмо,
что  теперь  ему  мешают  припоминания  -  о чем он хотел написать, и, может
быть,  он  не  напишет,  о  чем больше всего надо. С тех пор как он видел ее
последний  раз,  так  неожиданно  много  переменилось в нем самом, что он не
совсем  разбирает,  от чьего имени пишет - от того ли Кирилла, каким она его
знала, или от нового, каким он себя сейчас чувствует.
     Тут Лиза перехватила дыхание и заставила себя читать медленнее.

     "Я  теперь  совсем  в  другой жизни, не похожей на прежнюю ни капельки.
Училища  моего  и  не  существовало  будто  наяву,  а  только  во сне. Я - в
деревне,  каких на Волге не найдешь, всего в одиннадцать дворов. До ближнего
села  семь  часов  ходьбы лесом. Народу мало, меньше, чем у нас в классе, но
он  необыкновенный.  Начал  теперь видеть, как живут, и, знаешь, Лиза, я был
раньше ребенком. Ты меня, может быть, сейчас не узнала бы.
     Живу  у  старухи  с  внучатами,  которая  по вечерам поет: "Уж я золото
хороню,  хороню".  Я  спросил  ее,  оказалось, она в жизни не видала золота.
Здесь  даже  серебряные  обручальные кольца в редкость, у всех медные. Здесь
уже  снег,  как  выпал, так сразу лег. Началась великая русская зима. У вас,
наверно,  еще не холодно? Сказки моя старуха сказывает такие, каких у нас не
слыхивали. Без сказок, наверно, нельзя бы прожить.
     Я  пишу  то, что совсем не важно, но я думаю, так ты лучше представишь,
где  я  буду  теперь очень долго. Нам с тобой все это бесконечное время надо
будет  не  видаться,  и  хотя мне очень это тяжело, я решил и знаю, что могу
перенести.  Но  вот о чем я еще решил тебе сразу написать. Дорогая Лиза! Все
это  так будет тянуться, что тебе может стать невыносимо. Тогда ты знай, что
я  пойму,  если  ты  не захочешь ждать, когда кончится мой срок, то есть три
года.  Это  я  тебе  говорю честно, потому что достаточно обдумал. Я не буду
считать   это   обидой,   даю   слово.   Для  меня  дороже  твоя  свобода  и
независимость.
     И  еще прошу тебя, напиши мне и, пожалуйста, не сердись на меня, если я
ошибаюсь.  Верно  я  заметил  твою  склонность к Цветухину? Если да, то я не
могу  ничего иметь против, а если нет, то я буду только больше счастлив, чем
прежде,  и  буду  надеяться,  что  мы все-таки будем вместе. Это я все очень
передумал.
     Это  пока все о тебе. Ты сама должна написать мне о себе больше. Я хочу
все  знать.  Я  о  себе написал очень много маме и просил, если ты захочешь,
чтобы она тебе прочитала.
     Да,  вот еще, между прочим. Когда меня везли сюда, на одной станции мне
купили,  вместо  табаку,  потому  что  я  не курю, сушеных яблок. Они были в
клочке  газеты.  Так я узнал, что умер Толстой. Напиши, как ты перенесла эту
смерть  и  как  вообще  перенесли.  Я  много думал и пришел к выводу, что он
находится  все-таки  в числе моих великих людей. Помню наш разговор и вообще
помню всю, всю тебя! Маме я послал список, какие мне нужны книги. Пиши.
                                                                    Кирилл".

     Лиза  опустила  руку  с  письмом.  Лицо  ее  было  все  залито краской,
потемневшие мокрые глаза горели, она смотрела не мигая.
     - Мне, что же, - идти? - боязливо спросила Аночка.
     Лиза  молчала. Вся жизнь сосредоточилась для нее на такой глубине души,
которой  она  прежде  у  себя  не  подозревала, и ей казалось, что теперь ей
ничего не надо, кроме этой бурной, потрясавшей ее жизни души.
     Но  когда  в  кухню  заглянула  перетревоженная  старуха, Лиза в страхе
спрятала письмо на грудь и шепотом спросила:
     - Что, проснулся?
     - Не  знаю,  матушка,  стихли  что-то  Виктор  Семеныч,  - тоже шепотом
ответила из-за двери старуха.
     Тогда  Лиза  словно  впервые  заметила  Аночку и замахала на нее обеими
руками:
     - Ты что же стоишь? Ступай, придешь другой раз!
     - А  Вере  Никандровне  сказать  чего  или  вы сами? - спросила Аночка,
вобрав  голову  в  плечи  и съеживаясь, изо всей силы показывая, что отлично
понимает, в какую она посвящена тайну.
     - Я  сама!  Я  все  сама!  -  опять  взмахнула руками Лиза и побежала в
комнаты.
     Она  подкралась  к спальной и прислушалась. Витенька храпел, но потише.
Лиза  приоткрыла  одну  створку  двери. В спальне было полутемно. Муж лежал,
раскинувшись,  лицом вверх. На кресле, в стороне, белела брошенная кружевная
сорочка:  точно мертвая Пиковая дама, - вспомнила Лиза свой сон и, вспомнив,
уже  не могла не повторить памятью все впечатления, с какими ночью засыпала,
и  опять  увидела  смуглое  лицо  Цветухина, его смоляной взгляд, и захотела
перечитать то место письма, где Кирилл о нем пишет.
     Она  тихонько села у окна и незаметно, урывками, вновь пересмотрела все
письмо,  стараясь  разобраться  в  нем  все  еще  не успокоившимся умом. Она
силилась  как можно стройнее ответить себе - виновата ли она и должна ли она
себя  осудить,  но  долго  не  могла  сложить какой-нибудь ответ и толком не
понимала,  о  чем  она  себя  спрашивает.  Она  смотрела  за окно на снег, и
перепутанные  фразы  беспорядочно  возвращались к ней, выражая лучше всех ее
вопросов  ту  самую  жизнь  души,  которая поглотила ее после первого чтения
письма:  началась  великая  русская зима - "проснувшись рано, в окно увидела
Татьяна"  - мы все-таки будем вместе - он все-таки находится в числе великих
людей  -  все-таки  из  вас  никогда не выйдет купчихи, - все-таки, все-таки
Пиковая дама!
     - Боже  мой,  чем  же  я  виновата!  -  прошептала  Лиза  и беспомощно,
по-детски, легла щекой на подоконник.
     Понемногу  она  стала овладевать своими мыслями и с мучительной горечью
понимать,  что,  подчиняясь  своему  долгу  сначала перед отцом, потом перед
мужем,   боясь   нарушить   этот  внушенный  ей  с  детства,  непреступаемый
общеизвестный  долг,  она пошла против того долга перед самой собою, который
никому  не  был  известен,  но  был несравнимо больше и важнее всего. И хотя
теперь  Кирилл  освобождал  ее от этого долга - великодушно и как только мог
мужественно,  -  она  чувствовала  себя  нарушительницей  любви,  потому что
любовь ее не переставала в ней жить сейчас, как прежде.
     Ей  жгуче  хотелось  смягчить этот приговор над собою, и она знала, что
он  смягчается  или, может быть, даже рушится перед лицом нового, небывалого
в  ее  жизни  и высочайшего долга - перед тем, что она ожидала ребенка, - но
ей  не  становилось  легче,  а  только  всеми ощущениями, словно обнаженными
мукой, она чувствовала, что уже никакой силой ничего переменить нельзя.
     У  нее  лились  слезы,  неиссякаемые  и страстные, она не вытирала их и
продолжала  беззащитно  лежать  лицом  на  мокром  подоконнике, не двигаясь,
прижимая к груди смятое письмо.


38

     С  первыми санями Александр Владимирович Пастухов покидал родной город.
Вещи  были  отправлены  в  Петербург  раньше,  и  он  ехал налегке - с одним
чемоданом и портпледом.
     Извозчик  вез  лихо, слышно было еканье лошадиной селезенки да стук еще
некрепких  снежных  комьев  по  передку. Пастухов раскраснелся, ветер, точно
просеянным  песком,  поцарапывал  его полные щеки. В высокой бобровой шапке,
но   с   расстегнутым   воротником,  он  смотрел  вокруг  с  облегчением,  -
приобретенное  чувство  свободы  воодушевляло  его  живостью и новизной. Всю
длинную  улицу,  которая  натянутой  белой лентой вела к вокзалу, он успевал
оглядывать  обе  стороны домов, почти сплошь знакомых ему, и прощался с ними
последней,  немного  залубеневшей от ветра счастливой улыбкой. "Бог с ним, с
отчим  домом,  -  думал  он,  -  прощай  навсегда или, может быть, до лучших
времен".  Но  невольно  он  находил  в  прошлом что-то неуловимо-приятное и,
радуясь отъезду, чуть-чуть жалел, что пережитое уже не возвратится.
     Проезжая  тюрьму,  он  отвернулся и глядел на другую сторону все время,
пока  мимо  проползал  бесконечный  острожный  забор.  Он сам иногда дивился
этому  свойству  своей  натуры - оберегать себя от неприятного: глаза его не
любили смотреть на то, что омрачало.
     Университет  наполовину  был  в  строительных  лесах, покрытых длинными
полотенцами  снега.  У  казарм  солдаты  без мундиров, в нательных рубахах и
бескозырках,  звонко  чистили  скребками  тротуары. Перед вокзалом извозчики
беззвучно  отъезжали  от подъезда и выстраивали поодаль в ряд своих лошадей,
масти которых на чистом снегу стали резче разниться друг от друга.
     Пастухов  не  взял носильщика и медленно прошел с багажом в зал первого
класса.  Здесь  было  не  очень  много народу, - офицеры пили крепкий чай за
длинным  столом  с  пальмами,  купец,  обжигаясь,  ел  щи,  дамы  в ротондах
взволнованно  разговаривали с носильщиками, большая семья расселась в кружок
перед  раскрытой  корзинкой,  и  нянька,  ломая  на  куски  тульский пряник,
наделяла  им детей. Все были в зимнем, и теплота, пропитанная запахом обедов
и папирос, еще больше давала ощущать наступившую зиму.
     Цветухин  и  Мефодий  шли  навстречу Пастухову, покачивая головами, как
будто  говоря  без  слов,  что вот ты и покидаешь нас, изменщик, а мы должны
оставаться  и  завидовать  твоему счастью. Они взяли у него из рук чемодан и
портплед,  и  все  трое  уселись  за небольшим столом невдалеке от огромной,
разукрашенной  фикусами  стойки буфета. Они глядели друг на друга, улыбаясь,
каждый  сразу  думая  о  себе  и  о  том, что мог думать о нем другой. Потом
Пастухов утер холодное от мороза лицо и сказал довольно:
     - Хороша погодка. Что же? Расстанную?
     Цветухин поднял голову к часам над буфетом:
     - Минут сорок еще осталось.
     Они велели подать нежинской рябиновой с пирожками и закурили.
     Прошел  мимо  жандарм в шинели до пола, звеня шпорами и волоча за собой
струю   суконно-керосинового   запаха.   Пастухов   пофыркал  носом,  озорно
перекрестил себя чуть повыше живота:
     - Пронеси, господи!
     Все трое засмеялись и разобрали налитые официантом рюмки.
     - В  таких случаях, - заговорил Пастухов, выпив, - принято оглядываться
назад  и,  что  называется, извлекать уроки. Какие вы чудесные мужики! Жалко
прощаться.  Знаете,  ведь я прожил с вами время, достаточное, чтобы родиться
человеку.  Вместе  прошли  по  самому краешку пропасти и не свалились. Можно
сказать  -  убедились, что чудеса бывают. Но понимаем ли мы себя больше, чем
понимали до этого чуда?
     - Понимать - мало, - сказал Мефодий.
     - Умница,  -  одобрил  Пастухов.  -  Понимать - мало, но понимать надо.
Иногда,  в  эти  месяцы, я слышал дуновение черных крыл за своим затылком. Я
спрашивал  себя: за что же меня хотят столкнуть в яму? И мог ответить только
одним  словом:  случайность.  Потом беда миновала. Спину мою, как в детстве,
овевает  крылами  бабушкин  ангел-хранитель. Я спрашиваю себя - за что такая
милость?  И опять отвечаю: случайность. И вот я смотрю на нас троих и думаю:
внутри  у  нас бродят какие-то непонятные нам реактивы. Соединились одни - и
получились  у  тебя,  скажем,  Егор, твои летающие бумажки или твоя скрипка.
Соединились  бы  другие  -  и  ты  стал  бы раздавать на берегу прокламации.
Случайность.
     - Выходит,  я  и актер по случайности? - спросил Егор Павлович довольно
мрачно.
     - В самом деле! - уязвленно поддержал Мефодий.
     - Не в том дело, что ты актер, я драматург, а вот он певчий.
     - Почему вдруг певчий? - обиделся Мефодий.
     - Ну,  не певчий, а семинарист. Это не важно. Важно - ради чего мы поем
на все лады нашими козлетонами?
     - Ну? - строптиво подогнал Мефодий.
     - То-то что - ну! Довольно разыгрывать оскорбленного. Налей лучше.
     Они  выпили  и,  прожевывая  пирожки,  опять  молча  полюбовались  друг
другом,   понимая,  что  в  эту  минуту  их  не  может  разъединить  никакая
размолвка.
     - У  всех  у нас, - продолжал Пастухов, - выпадают дни, когда с утра до
вечера  ищешь,  что  бы  такое  поделать?  И  то  за  стихи возьмешься, то к
приятелю  сходишь,  то  с  какой-нибудь  барынькой поваландаешься. Глядишь -
пора  на  боковую.  Иногда  я  боюсь,  что  так  и состаришься. А где-нибудь
неподалеку  от  нас кто-нибудь делает наше будущее. Сквозь дикие дебри, весь
изодравшись, идет к цели.
     Он приостановился, глянул в окно, добавил:
     - Какой-нибудь испорченный мальчик.
     - Совесть - когтистый зверь! - улыбнулся Цветухин.
     Он тоже повернул лицо к окну.
     Начался  легкий  снегопад,  из  тех,  какие  бывают в тихий день, когда
редкие   снежинки  будто  раздумывают  -  упасть  или  не  упасть,  и  почти
останавливаются  в прозрачном воздухе, висят, словно потеряв на секунду вес,
а  затем неуверенно опускаются на землю, уступая место таким же прихотливым,
таким же нежным.
     - Я  об  этом думал, - неторопливо сказал Цветухин. - Мне казалось, что
мы  переносили  это  наше  глупое  дело  по  обвинению  и прочее так тяжело,
знаешь,  почему? Если бы нас привлекли не по ошибке, а поделом, за настоящее
участие в деле, может, нам было бы легче, а?
     - Как верно! - изумился Мефодий.
     - Ошибка-то  была,  может,  в  том, что мы не занимались тем, в чем нас
обвиняли?
     Пастухов   посмотрел  на  Егора  Павловича  испытующе,  потом  внезапно
захохотал.
     - Ну,  это  ты вошел в роль, актер! Переиграл! И вообще, - знаешь? - ты
мне  не  нравишься. Это про тебя Толстой сказал, что у человека, побывавшего
под судом, особенно благородное выражение лица!
     Смеясь, они еще налили, и Пастухов поднял рюмку выше, чем прежде.
     - Мы  слишком много, друзья, участвуем в жизни сознанием. Я хочу выпить
за то, чтобы поменьше участвовать в ней сознательно и побольше физически!
     Мефодий  первый опрокинул за это пожелание, но, крякнув после выпитого,
спросил глубокомысленно:
     - Это в каком же, однако, смысле?
     - Это  в том, семинарист, смысле, что все мы - байбаки, понял? Байбаки!
Насколько  было бы все благороднее, если бы эти месяцы мы находились в кругу
хороших  женщин.  Ведь  вот  я по лицу твоему постному, Егор, вижу, как тебе
недостает возвышающего, прекрасного созданья!
     - Почему  же ты полагаешь - недостает? - что-то слишком всерьез спросил
Цветухин.
     - Именно, - сказал Мефодий, - зачем же так опрометчиво полагать?
     Пастухов  отставил  невыпитую  рюмку.  Взгляд  Цветухина  показался ему
растерянным, даже напуганным до какой-то суеверности.
     - Что-нибудь случилось?
     - Именно, случилось, - подтвердил Мефодий со вздохом.
     - Вернулась  Агния  Львовна,  - быстро сказал Цветухин и неловко, будто
извиняясь, улыбнулся.
     - Что  же  ты молчишь? - привскочил и тотчас грузно сел Пастухов. - Как
это возможно?
     - Не  хотелось  портить  настроение,  -  без охоты проговорил Цветухин,
снова отворачиваясь к окну.
     - И  почему  же невозможно? - продолжал ему в тон Мефодий. - Надо знать
характерную  актрису  Перевощикову.  Явилась  с чемоданами, коробками из-под
шляп,  с  копченым  рыбцом, с медом, с увядшими цветами. Свалила все в кучу,
поплакала,  поцеловалась,  и  уже  развесила  на  стене  старые афиши, и уже
пробует  свое контральто, и уже требует, чтобы Егор устроил ее в театре, уже
выгоняет меня из номера. Все, как в первом акте комедии.
     - К  черту! - негромко оборвал Цветухин и занес руку, чтобы стукнуть по
столу,   но  остановился,  с  проникновением  взял  бутылку  и  поглядел  на
Пастухова  подобревшими  глазами.  -  Это  разговор  длинный, не вокзальный.
Скажи, Александр, последний хороший тост, и - конец. Второй звонок.
     - Да,  второй  звонок, - произнес Пастухов так медленно, будто старался
и  не  мог  понять,  что  означают  эти слова. - Я предлагаю тост под второй
звонок:  выпьем  за  ту  женщину,  которую ищем мы, а не за ту, которая ищет
нас!
     - Жестокий  тост,  -  отозвался  Мефодий.  - Эту женщину, за которую ты
пьешь, ты лишаешь великого удовольствия: искать нас!
     Они  наспех  рассчитались  с  официантом  и  в  суете, вдруг охватившей
вокзал,  вышли  на платформу. Внеся вещи в купе и посмотрев, удобно ли будет
ехать, они все втроем оставили вагон.
     Под  навесом  перрона  летали,  как  заблудившиеся,  снежинки, испещряя
своими  недолговечными  метками  озабоченные  лица. Бегом провезли последнюю
вагонетку  почты с обычными выкриками "па-азволь!". Вышли и потянулись в оба
конца жандармы.
     - Мало мы посидели, - сказал Мефодий.
     - Даже не выпили за искусство, - грустно прибавил Егор Павлович.
     - Что  ж - искусство? - сказал Пастухов. - В искусстве никогда всего не
решишь,  как в любви никогда всего не скажешь. Искусство без недоразумения -
это все равно что пир без пьяных.
     - Запиши, запиши себе в красную книжечку! - воскликнул Мефодий.
     - Мне  часто  кажется,  что  моя книжечка - бесцельные знания. Я сейчас
верю, что самое главное - это цель.
     - А  я  сейчас  ни  во  что  не верю, - опять, словно извиняясь, сказал
Цветухин. - Кажется, не верю, что Земля вертится вокруг Солнца.
     - Да,  Агния  Львовна  нас  ушибла,  -  с  сочувствием  мотнул  головой
Мефодий.  -  Но,  милый Егор, в конце концов и не важно - верит человек, что
Земля  вертится,  или нет: на состоянии Земли это не отражается, на человеке
тоже.
     Пастухов в восторге поцеловал Мефодия.
     - Сократ! - дохнул он прямо в его перебитый нос.
     - Глупый  человек  чаще  говорит  умное,  чем умный - глупое, - ответил
Мефодий очень польщенно. - Потому умные скучнее глупых. Однообразнее.
     Пастухов обнял Цветухина.
     - Видишь, Егор, - не будь гораздо умен! Не скучай!
     Он  успел  еще  раз поцеловать обоих друзей и - счастливый - вскочил на
подножку. Все сняли шапки.
     - Берегите друг друга, мужики! - крикнул Пастухов из тамбура.
     - Мы  нераздельные!  -  проголосил  в  ответ  Мефодий. - Мы в один день
именинники - Егорий да Мефодий!
     - Не забывай! - поднял обе руки Цветухин.
     - Не забывайте и вы, мужики! - взмахнул своей тяжелой шапкой Пастухов.
     Мефодий  утерся  платком  и  накрыл  голову.  Паровоз  уже  упрятывал в
мохнатую  белую  шубу  вагон за вагоном. Пастухов исчез в ней. Мефодий вынул
из  рук  Егора  Павловича  шапку,  надел  ее  на  его  черную,  в снежинках,
шевелюру, легонько повернул его и повел.
     Они  сторговались с извозчиком - до театра. Мефодий прижал к себе Егора
Павловича,  заботливо охватив его спину. По дороге он беспокойно посматривал
на  друга,  надеясь  вычитать  в  его  взгляде  хотя  бы  маленькую перемену
самочувствия. Но Цветухин думал об о