ар, еще  смеется. Эко
дурной  купец, задарма отдал, что  ли?!" --  удивленно перешептывались между
собой эвенки.
     Наконец уселись за ужин.  Все даже устали от любопытства, от подарков и
восторгов. Улукиткан посадил гостя рядом с собой.
     Дубков   достал   бутылку   спирта,  передал  Улукиткану.   Снова   все
встрепенулись  --  спирт!..  В  ту далекую пору  он  был всемогущим. Ни один
эвенк, от малого до старого, не мог устоять перед этим соблазном.
     Женщины  и подростки  вмиг расхватали деревянные чашки, повскакивали со
своих мест и обступили Улукиткана. Тот ловким ударом ладони выбил из бутылки
пробку, прикинул в уме, на сколько  частей делить, и стал разливать спирт по
чашкам. Никого не обидел, никому лишней капли.
     Все выпили, поморщились и снова расселись по местам.
     Улукиткан  пошарил  в  кармане, вытащил  кусок  сахару  и  показал  его
детворе. В детских глазах недоумение:  они никогда не  видели такого белого,
как снег,  камня.  А  отец взял  нож,  положил сахар на левую  ладонь, ловко
расколол его на мелкие куски, раздал малышам.
     Спирт  развязал  языки.  Веселый  говор  перемежался  с  потрескиванием
головешек в костре и шумом убегающей в ночь реки. Женщины с детишками ушли в
чумы. У костра остались гость с проводником, Улукиткан с братом.
     --  Что еще  у тебя  в потках?  -- спросил Улукиткан,  поворачиваясь  к
Дубкову и отставляя пустую  кружку. -- Женщины не уснут, пока не покажешь им
товар. Может, менять будем на камаланы, на выдру, на унты?
     -- Не с товарами ехал к тебе, Улукиткан, а то, что дал  вам, -- то  мои
подарки, за  них  ничего  не  надо...  Я не  купец. Я  геолог,  как  инженер
Успенский, которого ты водил по Становому. Помнишь его?
     --  Как не  помню! Хороший лючи. В  одном чуме  жили, один след тянули.
Шибко хороший человек. -- Глаза эвенка потеплели.
     -- А я его ученик. Поклон тебе  привез от Успенского. Он сам хотел сюда
идти,  да не  смог. Работы много. Теперь он большой начальник.  Меня послал.
Велел непременно отыскать тебя... Сказал,  что  ты  можешь, пособить  нашему
делу.
     -- А что за дело?
     --  Большое.  --  Дубков потряс над  головой ручищами.  --  Горы  твои,
Улукиткан, как  сундук. Много в них добра: золото, железо, руды разные... Да
найти  их нелегко.  Успенский говорил, что ты  знаешь, как к ним  добраться.
Можешь ты провести меня к этим горам?
     -- Можно, почему нельзя? -- задумчиво глядя в огонь, сказал  Улукиткан,
предаваясь каким-то своим мыслям. Но вот он всем телом повернулся к геологу.
-- Пошто раньше не пришел, когда  лето было?  А теперь  как  бросить  семью?
Скоро  зима,  надо ловушки делать, речку городить --  рыбу поймать, одежонку
теплую  шить, -- кто будет это  делать, коли  я  пойду с тобой?.. Не знаешь!
То-то! А на железо ни один купец лепешку не даст!  Разве  ты не знал,  что у
эвенков в это время всегда много работы?
     -- Знал, но так получилось, -- тихо возразил Дубков.
     --  Летом или  весной приезжай -- слова  не скажу. А  теперь не то  что
люди, бурундук, однако, смеяться будет: эко, Улукиткан семью бросил в зиму!
     -- Ты прав,  Улукиткан,  -- согласился геолог и добавил  с  надеждой  в
голосе: -- Пойдем в горы с семьей, с оленями, там и промышлять будешь.
     -- Что ты! -- испуганно замахал руками эвенк. -- Где золото -- никто не
охотился. И речка  не наша, эдяму (*Эдяму  -- род эвенков) ее своей считают.
Никак идти нельзя, -- убежденно заключил Улукиткан.
     Дубков  сник и  помрачнел. Не ближний свет  -- от Петрограда до истоков
Зеи лежал его путь, и вот такая неудача.
     Пламя, вырываясь из-под  толстых  головешек, освещало сидящих у костра.
Улукиткан  перевел  брату  разговор  с  Дубковым,   тот  выслушал  молча,  с
бесстрастным лицом, потом  ушел  в свой  чум. За ним отправился  и проводник
Дубкова. Гость и хозяин табора остались у костра одни.
     --  Послушай, Улукиткан,  -- в голосе Дубкова зазвенела просящая нотка.
--  Не для меня это нужно.  Для людей. Для всей страны. Пойми: ведь  если  у
тебя  нет ружья и пуль, ты же  не сможешь охотиться... А  нам нужно  железо,
чтобы  и  у  вас были  ружья  и припасы,  чтобы больше было у  людей ситцу и
сахару.
     --  Однако  ты  плохо думаешь об  эвенках. Надо, надо повести  тебя. Но
правду говорю: не могу! -- с огорчением ответил Улукиткан.
     Догорали   последние  головешки,   когда  пошел  дождь.  Мелкий,  почти
неприметный в ночи, он шелестел  по листве, по гальке, монотонно барабаня по
берестяным крышам чумов. Ветер и дождь слились с тьмою,  и только река, чуть
белая, колыхалась на перекате.
     Дубков расстроенный ушел к себе в палатку.
     Утром  на   стоянку  насела   осатаневшая  после  дождя  мошка.  Олени,
прижавшись вплотную  друг  к другу, стояли у дымокуров.  Улукиткан  с братом
осматривали стадо,  ощупывали бока и спины животных, заглядывали им в глаза,
по  каким-то,  известным  им  приметам,  отбирая  подходящих  животных.  Они
отобрали самых рослых и сильных быков, отделили  их от. стада,  поставили  к
отдельному дымокуру.
     --  Неужели  вы  собираетесь по  такой воде  вброд  переходить  Зею? --
спросил геолог Улукиткана.
     -- Что ты!  Думаешь, Улукиткан  совсем дурной!.. С тобой в  горы  будем
ходить.
     -- Со  мной?.. --  переспросил Дубков, чувствуя, как спазм сжимает  ему
горло.
     --  Ночью  мы  много  думали  с  братом,  -- спокойно  продолжал эвенк,
подкладывая в дымокур гнилушки. -- Наши предки говорили так: коли в твой чум
пришел добрый гость, да еще издалека, ты так делай, чтобы он ушел еще больше
добрый... Вот утром я  сам  себе и сказал:  "Какой, Улукиткан, ты большевик,
коли не хочешь, чтоб всем людям фарт был?"
     Дубков, не в силах сдержаться, пригнулся к эвенку, крепко обнял его.
     -- Славный ты мой человек!  Большевик! -- смеясь увлажненными  глазами,
бормотал он растроганно.
     --  Однако, ты как амакан! Эко,  сильный какой, -- с восхищением сказал
Улукиткан, когда Дубков, покружив его, поставил на ноги, и добавил: -- Почто
стоишь? Собирай вьюки, связывай, скоро ходить будем.
     Дубков бросился  было к своей палатке укладывать вещи, но его поймал за
руку Улукиткан, загадочно прошептал:
     -- Только не шибко радуйся. Мусунин может рассердиться, не пустит нас!
     -- А кто такой Мусунин? -- спросил геолог.
     -- Дух гор и тайги.
     -- Духи не вольны над человеком, -- заметил Дубков.
     -- Не  скажи так. Они ничего не прощают людям. Могут чум сжечь, не туда
завести, оленей угнать --  все могут,  если  плохо почитаешь их... Надо уйти
незаметно, пусть они не догадаются, что я повел тебя в запретные горы.
     -- Почему запретные? -- удивился геолог.
     -- Туда эвенки никогда не ходили, никто не знает, что там.
     Дубков не стал спорить -- лишь бы эвенк не изменил своего решения  Он с
интересом следил, как Улукиткан вьючил оленей.  К чему  бы ни притрагивались
его  руки  -- все  делалось удивительно  скоро и ладно. Он  ловко  накидывал
спаренные  потки  на  спины  оленей,  перехватывал  их   широкой  подпругой,
похлопывал животное по крупу и что-то строго и ободряюще говорил при этом.
     Улукиткан собрал всю  семью в чуме, чтобы тайно  от духов попрощаться с
нею и дать ей нужные советы и наказы. Потом попросил брата отвести готовый в
путь караван к лесу. Сам прошел туда позже, крадучись, окружным путем.
     Светлый лазурный  купол неба висел над Зейской  долиной. Солнце светило
вслед  уходящим  в горы. Возле берестяных чумов стояли  с  печальными лицами
провожающие -- женщины и детишки...
     Угрюмые дебри тайги, впустив караван,  снова  сомкнулись. Мрачно и сыро
под кровлей старого леса. Еле слышны всплески ручейка, шелест ветра в кронах
и мягкое пришлепывание копыт вьючных оленей. Иногда лес обрывался, и караван
выползал на залитые солнцем елани. Но вскоре  снова его поглощала сумеречная
синева темнолесья.
     На  голом  пригорке,  перед  спуском,  караван  остановился. Надо  было
поправить вьюки.  Улукиткан,  проделав это, воткнул  острие пальмы в пень  и
устало  навалился на  рукоять. Так  он отдыхал, одновременно  вглядываясь  в
предстоящий путь.
     Впереди по грудастой земле раскинулась тайга, опаленная  осенним жаром.
А справа  за  холмами,  за  зыбью  поблекших  болот вставали  горные хребты,
затененные снизу глубокими провалами.
     -- Так пойдем! -- сказал Улукиткан, показывая рукою в сторону холмов. И
начал спускаться с пригорка в голове каравана.
     Черная   птица  обогнала  караван   и,  усевшись  впереди   на  вершине
лиственницы, встопорщила  перья, вытянула шею  и подняла крик: "Кин-ко-ко...
кин-ко-ко..." По всей тайге разнесся этот мрачный и хриплый крик.
     --  Слышишь,  худая  птица   шаманит  беду!   --   крикнул   Улукиткан,
останавливая караван.  Он выхватил  из вьюка переднего оленя бердану, быстро
зарядил ее, и, не целясь, выстрелил.  Ворон  сорвался с лиственницы, отлетел
дальше и снова уселся на вершине ели.
     Улукиткан  свернул  с  тропы  влево,  стал  обходить  вещую  птицу. Он,
крадучись, пробирался сквозь чащу, избегая открытых мест. Но ворон как будто
следил за караваном и еще раз появился впереди.
     Улукиткан снова остановился, повернулся к идущему позади спутнику.
     Выронив  поводной ремень  из рук,  он  испуганными  глазами смотрел  на
Дубкова.
     --  Напрасно пугаешься вороньего  крика, -- сказал геолог. -- Делать ей
нечего, вот и забавляется, каркает.
     -- Нет, --  решительно  возразил проводник. --  Ворон -- птица худая. В
одном чуме живет со злым духом,  заодно с ним думает. Сейчас он  на наш след
беду накликает.
     Эвенк  говорил  приглушенно,  в каждом слове  его чувствовались страх и
тревога.
     -- Духи считают клады  гор  своими, не  желают, чтобы я вел  тебя туда.
Лучше бы нам вернуться, а то. нашлют они горе на мое стойбище.
     -- Уверяю тебя, все  хорошо обойдется. Пойдем вперед. -- Дубков подошел
к проводнику, одобряюще похлопал его по плечу.
     Может,  и  не оставили мрачные  думы  эвенка,  но  он ничего не сказал,
уступил  настоянию русского. Поднял с земли  ременной  повод  и не  торопясь
зашагал  по закрайку  перелеска. Поворачивая голову то вправо,  то влево, он
продолжал настороженно  прислушиваться к каждому звуку, к малейшему шелесту.
Наверное,  теперь ему казалось  подозрительным  все -- и  трепет  листвы  на
ветерке, и всплески воды, и взлет вспугнутой птицы.
     Ворон  больше  не  каркал,  остался где-то позади.  В просветах  лесных
вершин   по-прежнему  голубело  небо.  В  долине,  куда  спускался  караван,
выстилался туман. Бесчисленные ручейки  скатывались  с  крутых склонов  гор.
Ветерок  нес  с  вершин  запах вечнозеленых рододендронов,  запах накаленных
солнцем курумов.
     -- Сколько дней нам до места идти? -- спросил Дубков проводника,  когда
они остановились на привал. Улукиткан неопределенно повел плечами.
     -- Очень далеко?
     -- Не знаю. Я никогда туда не ходил.
     -- Как, то есть, не ходил? Ты же сказал, что знаешь, где есть руда.
     -- Это правда, знаю, но я там никогда не был.
     -- Значит, ты идешь впервые? -- не без тревоги спросил Дубков.
     -- Ага.
     -- Найдешь?
     Улукиткан молча допил чай. Налил в кружку свежего.
     -- Давно я  с одним стариком промышлял сокжоев тут наверху, -- начал он
и показал рукой на левобережный хребет. --  Один раз старик сказал: "Видишь,
где солнце начинает день, большие хребты в снегах? Там в речке много  разных
дивных камней, тяжелых и легких,  мягких  и  твердых. И есть  чистое золото.
Туда  ведет  только одна  тропа.  Она  спрятана  в  глубоких щелях  гор, под
стлаником. Никогда не ходи туда, то богатство не твое... Много людей ходили,
только твой дед вернулся назад живой. Он много чего видел в горах, да не мог
рассказать.
     -- Почему? -- спросил захваченный рассказом Дубков.
     -- Мусунин отнял у него язык, и дед до смерти молчал.
     --  Не сказку ли ты, Улукиткан,  принимаешь за быль? -- заинтересованно
спросил геолог.
     --  Не  скажи так,  --  перебил  его Улукиткан.  --  Тот старик  правду
толмачил, И с дедом моим -- правда. Отец мне говорил...
     ...Все дальше и выше  уходил караван -- в глубь осеннего  пространства,
навстречу сырым, моросящим туманам, в безмолвие снежных вершин. Люди и олени
месили усталыми ногами зыбуны, болота,  кочковатые  мари, прокладывали  путь
сквозь  чащу  и рискованные броды,  карабкались  по  каменным уступам горных
кряжей.
     Наконец караван достиг снежных вершин и двинулся до их темным ущельям.
     -- От-от-от,  -- покрикивал Улукиткан,  подгоняя оленей,  и горное  эхо
многократно повторяло его голос.
     По  пути им  попадались звериные тропы.  Но  Улукиткан  от  них пугливо
шарахался  в  сторону, поясняя Дубкову, что отец ему говорил: "Пойдешь  клад
искать,   тяни  свою  тропу,  а  те,   что  попадутся  там,   все  кончаются
несчастьем..."
     Почти уже стемнело, когда уставший караван спустился  на дно  глубокого
ущелья и остановился на узкой прогалине, возле ручья. Горы нависали грозными
силуэтами, казались неприступными.
     Поставили палатку. Развели  костер. Но ужин готовить не стали. Сил едва
хватило разложить постели.
     Улукиткан пробудился  до рассвета. Осторожно  вылез из  мехового мешка,
протер  заспанные глаза, осмотрелся. Синее небо усыпано  горячими  угольками
звезд. Горы  спят  в туманной мгле. Дремотно  плещется  по камням  притихший
ручей.
     Проводник  быстро позавтракал  и  собрался  в  путь.  В котомку положил
топор, лепешку, кусок  мяса.  Торопился  уйти  до  рассвета. И, не  разбудив
Дубкова, покинул стоянку.
     Улукиткан  вышел  на  высокую  террасу, откуда  казалось, будто  кто-то
гигантским мечом  рассек  горы,  обнажив глубину земли.  Справа над террасой
нависали  древние скалы Слева зияли  темные  ущелья,  врезающиеся  в белизну
снегов.
     Долго стоял звенк, опираясь на посох,  всматривался вниз и  вверх. "Тут
все,  вроде, так,  как рассказывал  когда-то  старик, значит,  есть  здесь и
проход через хребет, Но как его найти?" -- рассуждал про себя проводник.
     Улукиткан продолжал взбираться выше. А кругом ни  кустика, ни травинки,
ни единого живого существа. Не видно даже лишайников.  Только камень. Камень
на дне, на склонах,  в  вышине. Эвенк  всем  этим  был  не столько  удивлен,
сколько взволнован, ведь  он впервые  очутился в этих запретных высях. После
роскошной  тайги,  богатых  живностью озер и полян  эти серые,  безжизненные
громады  гор, ветхое небо над  ними и непробудная  тишина  угнетали его. Все
вокруг ему казалось мертвым, заколдованным злыми духами царством.
     Прыгая с камня на камень, обходя опасные места. Улукиткан  поднялся  на
последний откос.  И тут, изумленный, замер. Слева  перед ним открылся  цирк,
весь в зелени,  убранный поздними цветами --  вечнозелеными листьями бадана,
ивки, белыми  камнеломками. А на дне цирка  покоилось озеро цвета  утреннего
неба, обросшее ярко-зеленым  луком, осочками  и разнотравьем. Эвенк не верил
своим глазам. Он стоял, будто одурманенный этим чудом, и вдруг почувствовал,
как что-то приятное, ласковое коснулось его лица -- это  был утренний горный
ветерок, совсем не такой,  как в  сыром ущелье. Улукиткан вдохнул его полной
грудью,  еще  и  еще. И по  этому дуновению угадал, что  где-то  близко есть
сквозная щель -- проход, который им был нужен.
     Осторожно,  с  опаской, Улукиткан  вошел в цирк. Гранитные стены как бы
раздвинулись перед ним.  Эвенк в  восторге  не знал, на  чем остановить свой
взгляд.  В  неподвижном  голубом воздухе  реяла  паутина.  Под ногами пышным
бархатом стлались душистые травы и мхи Длинные  тени скал остриями уходили в
озерную голубизну,  чистую и плотную,  как  лед,  -- казалось,  по ней можно
ходить. На озерке Улукиткан увидел стайку водяных лилий, белых-белых,  точно
живых, внезапно  застывших на взлете птиц. Казалось,  взмахни рукой,  и они,
трепета  лепестками, вспорхнут, закружатся  в прозрачном воздухе.  Но в этой
буйной зеленой роскоши не  видно было ни одного живого существа -- ни следа,
ни звука,  ни шелеста  крыльев,  --  все  застыло в неподвижности.  И как бы
дополняя красоту  цирка, оживляя  ее,  у озерка откуда-то, будто из  камней,
появился  сохатый.  Он  стоял  на  берегу с  царственно приподнятой  рогатой
головой, не видя  затаившегося за обломками эвенка, не чуя запаха человека в
неподвижном  воздухе.  Сохатый был в брачном наряде.  Черная с проседью шуба
лоснилась на боках. И Улукиткана осенила обнадеживающая мысль: не  пришел ли
зверь к озеру той самой тропою, что ведет в соседнее ущелье?
     Сохатый, убедясь,  что ему  не грозит никакая опасность, шагнул Б воду,
растревожив  копытами  недвижную синеву  озера.  Опустив  тяжелую голову, он
долго пил, всасывая сквозь сжатые  губы холодную влагу.  Потом шагнул назад.
Два-три прыжка -- и зверя не стало.
     Улукиткан бросился за ним  следом. У кустарника, где исчез  сохатый, он
увидел горную тропу и глазам не поверил.
     Тропа обрывалась возле  самого берега озерка -- у водопоя. На ней  были
следы сохатых, медведей, снежных баранов, сокжоев. И даже кабарожек -- самых
маленьких  из оленей. Но  ни  один зверь не пошел дальше. Животных как будто
пугали серые  развалины скал за  цирком, безжизненные россыпи, заплесневелый
воздух мертвого ущелья, и они возвращались обратно.
     Только  теперь  Улукиткан  вспомнил слова старика, что  вход, ведущий к
перевалу,  скрыт  в густых стланиках.  Он пошел  по  тропке,  где только что
пробежал сохатый, и, выбравшись из зарослей, увидел узкую лощину, сдавленную
скалами. Будто приветствуя появление  человека,  в этот момент солнце залило
ее ярким светом. Горы как бы раздвинулись. Дальше лощина глубоко врезалась в
толщу хребта, и над ней с двух сторон  нависали снега. Улукиткан понял,  что
там, за белыми взмахами вершин, лежала запретная земля.
     "Тут проход!" -- обрадовался он и, не задерживаясь, повернул назад.
     Дубков  от  радости не знал, куда его  усадить,  чем потчевать. Еще бы!
Весь день ждал, чего только не передумал.
     -- Куда ты пропал? -- наконец спросил он, облегченно вздохнув.
     --  Хотел  скоро  вернуться,  не стал  тебя будить,  а оно,  вишь,  как
получилось. Проход нашел. Однако место худое, с оленями не пройти.
     -- Пройдем, не сомневайся! -- убежденно воскликнул геолог. -- В опасных
местах на себе груз подниму.
     Дубков  почувствовал  в  себе  невероятный  прилив  сил.   Горы   готов
разворочать,  лишь бы дойти  до  желанной цели.  Ведь  все,  что  оставалось
позади, было только подступом к ней.
     -- Скажи, Улукиткан, как ты нашел сюда путь, если никогда здесь не был?
-- спросил Дубков.
     -- И другой на моем месте тебя сюда привел бы. На земле всегда остаются
следы  человека и  времени, зверей и пожаров,  птиц и  ветров.  Надо  только
научиться разбираться в них. И ты никогда не заблудишься.
     --  Но  ведь  мы шли  сюда без тропы, не видели  ни людских  следов, ни
затесов, никаких ориентиров?
     --  Ты  хочешь  знать то,  чего не знаю сам  я.  Эвенку надо  один  раз
посмотреть, куда идти, потом ведет сердце, оно чует путь, а как это  сказать
тебе -- не знаю.
     На следующее  утро  встали,  как обычно, рано.  Позавтракали,  свернули
табор и двинулись в  глубь ущелья.  На караван наплывал пугающий  пейзаж  из
ветхих  скал  и  каменных  завалов.  Все  чаще  слышался  окрик  проводника,
подбадривающий оленей.
     На крутых подъемах животные теряли силы. Им давали передохнуть и  гнали
дальше. На  неприступных  местах  их  развьючивали,  груз втаскивали  наверх
вручную,  а затем  поднимали  поодиночке оленей. Шли очень медленно.  Подъем
становился все более крутым.
     Весь день прошел в схватках с моренами и крутизною. И только к  вечеру,
когда  жиденький  сумрак  смягчил грозные  очертания скал и  глубину ущелий,
караван вошел в цирк.
     Дубков,  как  вчера  Улукиткан,  был  удивлен  цветистой  з