борозда в поле  или  застывшая  волна  в  кильватере
судна, тянулась через болото, прямая как стрела, пока не  исчезла  в  гуще
ивняка над ручьем. Они пошли по ней, ступая в оттиснувшиеся  двумя  рядами
следы, идущие не туда и обратно, а оба ряда в одном направлении, -  иногда
след одного и того же  копыта  отпечатывался  поверх  следа,  оставленного
раньше, шериф, по-прежнему шагавший вперед, опять что-то говорил,  говорил
громко, но не оборачиваясь, как будто  -  так  он  подумал  сначала  -  не
обращаясь ни к кому:
   - Обратно он пошел не этим путем. Вот тут он первый  раз  почувствовал,
что времени у него мало. Он пошел напрямик по косогору: лес,  темень,  ему
уже было все равно. Это было, когда он услышал что-то, ну что бы это могло
быть? - Тут только он понял, к кому обращается шериф. - Может  быть,  твой
секретарь свистел там или что еще. Ведь как-никак ночью, в  такой  час  на
кладбище...
   Теперь они остановились на высоком берегу самого  рукава,  над  широкой
вымоиной в русле, по которому зимой в весенние дожди мчался бурный  поток,
но сейчас бежала тоненькая струйка глубиной разве что  в  дюйм  и  немного
больше ярда в ширину от одной заводи на отмели к  другой,  и  только  дядя
успел сказать:
   - Конечно, этот идиот... - как шериф шагах в десяти впереди них сказал:
   - Вот оно. - И они  подошли  к  нему,  и  он  увидел,  где  стоял  мул,
привязанный к небольшому деревцу, и потом  следы  человека,  шагавшего  по
краю обрыва, тоже более глубокие следы, чем оставил бы один  человек,  как
бы  он  ни  был  грузен,  и  опять  он  представил  себе  муку,  отчаяние,
безотлагательную  необходимость  успеть  дотащить  в  черной  мгле  сквозь
колючий кустарник и головокружительно неотвратимый бег  секунд  эту  ношу,
которую человек не предназначен таскать; и тут он услышал шум  и  треск  в
зарослях подальше на берегу - это кобыла - и старик Гаури орет  что-то,  и
опять треск и топот - это, наверно, мул, и затем - ну просто  какой-то  ад
кромешный: крики и ругань старика, истошный лай и визг собак, глухие удары
ногой в тяжелом башмаке по собачьим бокам; но они уже больше  не  в  силах
были бежать, и, едва продираясь, с трудом прокладывали  себе  путь  сквозь
цепкие колючие заросли, пока наконец не выбрались  на  край  обрыва  и  не
заглянули вниз, в вымоину, и увидели невысокую  свежую  глинистую  насыпь,
которую кинулись разрывать  собаки,  и  старика  Гаури,  который  все  еще
отгонял их пинками и ругался, и тут они все бросились вниз с обрыва, кроме
двоих негров.
   - Постойте, мистер Гаури, - сказал шериф. - Это не Винсон.
   Но старик как будто и не слышал. Он даже  как  будто  не  замечал,  что
здесь есть кто-то еще, - казалось, он даже забыл, почему он норовит  пнуть
ногой собак; он просто хотел отогнать их от  насыпи  и  носился  за  ними,
подпрыгивая на одной ноге, занеся другую для удара, и, даже когда они  уже
отбежали от насыпи и  старались  только  увильнуть  от  него  и  выбраться
наверх, он все еще кидался на них и осыпал их  бранью,  даже  когда  шериф
схватил его за его единственную руку и остановил.
   - Посмотрите на эту землю, - сказал шериф. - Вы что, не видите? Он  так
торопился, что даже и не закопал его. Это был второй, и он спешил,  потому
что уже почти рассвело и ему надо было его спрятать.
   И теперь все они  увидели:  низенькая  кучка  свежей  земли  под  самым
обрывом, а в откосе над ней - глубоко врезавшиеся, яростные следы  лопаты,
как будто он рубил землю, вонзаясь в нее с  размаху  лезвием  лопаты,  как
топором (и он опять  представил  себе  это  отчаяние,  безотлагательность,
неистовую рукопашную схватку с грузной,  невыносимой  инертностью  земли),
пока от нее не откололось и не рухнуло вниз столько, чтобы скрыть то,  что
ему надо было скрыть.
   На этот раз им не понадобилось даже и лопаты. Тело было едва  прикрыто;
собаки уже раскидали землю,  и  он  только  теперь  понял  всю  силу  этой
безотлагательности и этого исступленного  отчаяния:  обезумевший  банкрот,
доведенный до исступления крахом времени, которого у него не осталось даже
настолько,   чтобы   скрыть   улики   своего   исступления    и    причину
безотлагательности, - ведь это было уже  после  двух  ночи,  когда  они  с
Алеком Сэндером, оба торопясь изо всех сил, снова засыпали могилу; так что
к тому времени, как убийца, мало того что один, без помощи, но еще и после
того, как он со вчерашнего вечера после захода солнца уже раскопал однажды
шесть футов земли и снова засыпал обратно, выкопал второе тело и снова еще
раз засыпал могилу, верно, уже совсем  рассвело,  больше  чем  рассвело  -
должно быть, само солнце подстерегало его, когда он второй  раз  спустился
по склону и потом через заросли к рукаву, само утро сторожило  его,  когда
он свалил труп с обрыва и судорожно стал рубить глинистую землю, сбрасывая
ее вниз, только чтоб хоть как-нибудь временно прикрыть тело, - так жена  в
судорожной поспешности отчаяния бросает свой пеньюар на  забытую  перчатку
любовника; оно (тело) лежало ничком, и виден был только проломленный сзади
череп, затем  старик  нагнулся  и  своей  единственной  рукой  дернул  его
каким-то деревянным рывком и перевернул на спину.
   - Да, - сказал старик  Гаури  своим  высоким,  бодрым,  далеко  слышным
голосом. - Это Монтгомери, он самый, черт побери. - И  выпрямился,  худой,
быстрый, как соскочившая  часовая  пружина,  и  сразу  завопил,  закричал,
подзывая собак: - Эй, эй, сюда! Мальчики! Ищите Винсона!
   И тут дядя закричал тоже, стараясь, чтобы его услышали:
   - Постойте, мистер Гаури!  Постойте.  -  Потом  шерифу:  -  Значит,  он
поступил так по-идиотски просто потому, что у него времени не было,  а  не
потому, что он идиот. Я просто не могу допустить дважды... - и он поглядел
по сторонам, окидывая всех быстрым взглядом. Он задержал его на близнецах.
- Зыбучий песок, где это? - резко спросил он.
   - Что? - отозвался один из близнецов.
   - Зыбучий песок, - сказал дядя. - Зыбучий песок на дне в русле  рукава.
Где это?
   - Зыбучий песок? - сказал старик Гаури. - Сукин сын! Бросить человека в
зыбучий песок, адвокат? Моего сына в зыбучий песок?
   - Помолчите, мистер Гаури, - сказал шериф. И, обращаясь к близнецам:  -
Ну? Где же?
   Но он ответил раньше. Он  уже  несколько  секунд  порывался.  И  теперь
сказал:
   - Это у моста, - потом, сам не зная почему, да это и не имело значения:
- Только на этот раз это был не Алек Сэндер. Это Хайбой.
   - Под мостом через шоссе, - поправил близнец. - Где всегда.
   - Да, - сказал шериф. - А кто это такой Хайбой?
   И он только хотел ответить, как вдруг старик, который, казалось,  забыл
даже и о своей кобыле, ринулся вперед и прежде чем кто-нибудь из них успел
двинуться с места, прежде даже, чем сам он успел двинуться,  уже  пробежал
несколько шагов по расступающемуся под ногами песку и, пока они еще только
стояли и смотрели, повернулся и с тем же кошачьим проворством, с каким  он
тогда  вскочил  на  лошадь,  ринулся  вверх  по  откосу,  цепляясь   своей
единственной рукой и топча и ломая сучья, прямо напролом,  через  чащу,  и
скрылся из виду, прежде чем кто-либо из них, кроме двоих  негров,  которые
не сходили с откоса, успел подняться на берег.
   - Живо. Задержите его! - крикнул шериф близнецам. Но они не успели. Они
бросились за ним, первым - один из близнецов, потом все вперемежку, и  оба
негра тоже, через колючий кустарник, через заросли, назад вдоль рукава,  и
выскочили на берег в расчищенной полосе отчуждения под  дорогой  у  самого
моста; он увидел съезжавшие вниз следы копыт Хайбоя,  там,  где  он  почти
спустился к воде и шарахнулся назад, пенящиеся струи  ручья,  задержанного
бетонным устоем напротив и сбегающего дальше узкой лентой,  которая  своим
ближним к нему краем сливалась незаметно с широкой полосой мокрого  песка,
такого гладкого, нетронутого и неразличимого своей поверхностью  с  водой,
как если бы это было пролитое молоко; он шагнул, перескочил через  длинный
ивовый шест, валявшийся на самом краю обрыва и покрытый фута на  четыре  в
длину тонким налетом присохшего песка, вот так же, как когда сунешь  палку
в ведро или в бак с краской, и шериф  только  крикнул  близнецам  впереди:
"Держите его!" - он увидел, как старик уже прыгнул и летит с обрыва и  без
всплеска, без всякого  звука  продолжает  лететь  не  сквозь  эту  гладкую
поверхность, а мимо нее, как если бы он  не  провалился,  а  прыгнул  мимо
выступа скалы или подоконника - и вдруг, исчезнув до половины, остановился
так же внезапно, без сотрясения, без толчка; просто застыл неподвижно, как
если бы ему отсекли ноги до бедер взмахом косы, оставив  его  торс  стоять
торчком на гладком, бездонном, похожем на молоко песке.
   - Все в порядке, ребята, - зычно и бодро крикнул  старик  Гаури.  -  Он
здесь. Я на нем стою.
   Один из близнецов снял с мула аркан и  кожаные  поводья  и  подпругу  с
кобылы, оба негра, орудуя лопатами, как топорами, бросились рубить  ветки,
в то время как все остальные таскали сучья, и жерди,  и  все,  что  только
можно было найти, обломать и притащить, и затем оба близнеца и оба  негра,
оставив башмаки на берегу, сошли в песок, а  с  гор  непрерывно  доносился
мощный немолчный ропот сосен, но пока еще никаких других звуков,  хотя  он
все время напряженно  прислушивался,  поглядывая  в  обе  стороны  дороги,
оберегая не величие смерти, потому что в смерти нет  величия,  а  хотя  бы
некоторую благопристойность,  минимум  благопристойности,  которая  должна
быть последним беспомощным правом каждого человека, пока бренные  останки,
покинутые им, не укроют от осмеяния и срама; тело теперь показалось ногами
вперед, его выдирали, раскачивая, из невообразимого  засоса;  выволоченное
рывками, с натугой, самодельной снастью, оно наконец вырвалось из песка  с
легким хлюпающим звуком, какой иногда издают губы, может быть, во  сне,  и
на  гладкой  поверхности  -  ничего,  легкая  набежавшая   морщинка,   уже
разгладившаяся и исчезнувшая, как слабый след тайно мелькнувшей улыбки;  и
потом, уже на берегу, когда они стояли над телом и он,  настороженно,  как
никогда,  с  какой-то  исступленной  поспешностью,   будто   сам   убийца,
прислушивался, оборачиваясь то в одну, то в другую  сторону  дороги,  хотя
там по-прежнему ничего не было видно,  и  глядел  на  старика,  покрытого,
точно тот ивовый шест, тонким слоем песка до самого пояса, как  он  стоит,
не сводя глаз с тела,  лицо  перекошено,  и  верхняя  губа,  искривившись,
вздернулась  вверх,  обнажив  безжизненный  фарфоровый  блеск  и   розовые
бескровные десны вставных зубов, и вдруг - должно быть, уж какое-то  время
спустя после того, как его  слышали  все,  -  услыхал,  узнал  собственный
голос:
   - Ну, дядя Гэвин, дядя Гэвин, давайте уберем его с дороги, ну, хотя  бы
оттащим его вглубь, в кусты...
   - Успокойся, - сказал дядя. - Они теперь все уже проехали.  Они  сейчас
все в городе. - И он все еще смотрел, как старик нагнулся и начал неуклюже
счищать своей единственной рукой песок, залепивший глаза, и ноздри, и рот,
и рука его при этом казалась какой-то  странной,  одеревенелой,  та  самая
рука, которая была так проворна, так скора на расправу: вмиг  за  пуговицы
рубашки  -  и  уже  сжимает  револьвер,  и  взведен  курок;  потом   рука,
протянувшись назад, начала шарить в кармане у пояса,  но  дядя  уже  вынул
платок и протянул ему, да только поздно, потому что  старик  опустился  на
колени, выдернул полу рубахи и, нагнувшись, чтобы можно  было  дотянуться,
стал вытирать мертвое лицо, потом пригнулся еще и попытался сдуть  с  лица
мокрый песок, точно он забыл, что песок  все  еще  влажный.  Затем  старик
поднялся и сказал своим высоким, ровным,  пронзительным  голосом,  даже  и
сейчас лишенным всякого выражения:
   - Ну, шериф?
   - Это не Лукас Бичем сделал, мистер  Гаури,  -  сказал  шериф.  -  Джек
Монтгомери был вчера на похоронах Винсона, а когда хоронили Винсона, Лукас
сидел у меня за решеткой в городской тюрьме.
   - Я говорю не о Джеке Монтгомери, шериф, - сказал старик Гаури.
   - И я тоже, мистер Гаури, - сказал  шериф.  -  Потому  что  это  не  из
старого пистолета Лукаса Бичема, не из кольта сорок первого калибра  убили
Винсона.
   А он, глядя на них, думал: "Нет,  Нет!  Не  говори!  Не  спрашивай!"  И
несколько секунд даже надеялся, что старик не спросит, потому что, хотя он
стоял лицом  к  лицу  с  шерифом,  он  теперь  не  смотрел  на  него:  его
морщинистые веки опустились, закрыв глаза, но только  так  же,  как  когда
смотрят на что-то внизу, под ногами, поэтому нельзя было  сказать,  закрыл
старик глаза или просто смотрит на то, что лежит  на  земле  между  ним  и
шерифом. Но он сшибся: веки снова поднялись, и снова жесткие светлые глаза
старика впились в шерифа; и снова голос его девятистам из девятисот одного
человека показался бы просто оживленным:
   - А из чего же убили Винсона, шериф?
   - Из немецкого пистолета "люгер", мистер Гаури, - сказал шериф.  -  Вот
такого, как сын Маккалема привез с собой из Франции в девятнадцатом году и
обменял тем же летом на пару гончих.
   И тут он подумал: вот сейчас веки снова закроются или должны закрыться,
но опять ошибся  и  понял  это  только  тогда,  когда  старик  повернулся,
быстрый, пружинистый, и  сказал  властно  и  громко,  не  просто  пресекая
заранее все возражения и споры, но даже  не  допуская  мысли,  что  кто-то
посмеет ему возразить:
   - Ну, ребятки! Кладите нашего мальчика на мула, и повезем его домой.



9

   И в тот же день в два  часа,  когда  они  ехали  в  дядиной  машине  за
грузовиком (это был тоже пикап; они - то есть шериф - забрали его вместе с
деревянной перегородкой для перевозки скота на пустом дворе  дома  в  двух
милях оттуда - один из близнецов Гаури знал, что  там  стоит  грузовик;  в
этом доме был также и телефон, и он помнит, как он удивился:  как  же  это
так, машина стоит на дворе, на чем же поехали в город те, кто ее  оставил?
Мотор Гаури запустили обыкновенной столовой вилкой, которую он по указанию
Гаури нашел в незапертой кухне, когда дядя пошел в дом звонить по телефону
следователю, и вел пикап один из Гаури)  и  он  не  переставая  мигал,  не
столько от солнца, сколько от чего-то жгучего и колючего под веками, вроде
истолченного в пыль стекла (конечно, это  могло  бы  -  да  и  должно  бы,
собственно, - быть не чем иным, как пылью после двадцати с лишним миль  по
песчаным и щебнистым дорогам за одно утро, только от  всякой  пыли,  когда
так долго моргаешь, проступает слеза, а от этой - ничего), ему показалось,
что на той стороне улицы, напротив тюрьмы, толпятся не  только  приехавшие
из округи, не только с Первого, Второго, Третьего  и  Пятого  участков,  в
выгоревших рубашках хаки без  галстука,  в  бумажных  и  пестрых  ситцевых
платьях, но и городские тоже; что он видит не только лица  людей,  которых
он видел, когда они выскакивали из пыльных машин, прикативших с Четвертого
участка в субботу днем к парикмахерской и бильярдной, и  потом  в  той  же
парикмахерской в воскресенье утром, и снова здесь на улице в воскресенье в
полдень, когда шериф подъехал к тюрьме с Лукасом, но и другие лица -  тех,
кто  в  совокупности  своей,  если   исключить   докторов,   адвокатов   и
священников, представляли собой не просто город, а Город с большой  буквы:
коммерсантов, скупщиков хлопка, агентов по продаже машин и  более  молодых
людей  -  служащих,  конторщиков,  приказчиков,  клерков  и  маклеров   из
магазинов, торговых контор и аукционов, механиков  гаражей  и  заправочных
станций, возвращавшихся на работу после завтрака, - и вся  эта  толпа,  не
дожидаясь даже, пока машина шерифа подъедет достаточно  близко,  чтобы  ее
можно было узнать, вдруг повернула и хлынула назад к Площади, как волны во
время отлива, и, когда  машина  шерифа  поравнялась  с  тюрьмой,  она  уже
катилась обратно по Площади, теснясь  и  устремляясь  через  нее  в  одном
направлении - наперерез; тут машина шерифа, за ней пикап и следом  за  ним
дядина машина свернули в переулок за тюрьмой, ведущий к грузовому трапу  у
заднего входа  в  похоронное  бюро,  где  их  дожидался  следователь;  но,
двигаясь не только  параллельно  им,  с  другой  стороны  разделявшего  их
квартала, а  уже  опередив  их,  толпа  должна  была  раньше  них  достичь
похоронного бюро, и вдруг,  прежде  даже,  чем  он  успел  повернуться  на
сиденье и поглядеть назад,  он  почувствовал,  что  она  уже  ворвалась  в
переулок и настигает их, еще секунда, миг - и вот сейчас она обрушится  на
них, взметет, подхватив по очереди: сначала дядину  машину,  потом  пикап,
потом машину шерифа, как три куриные клетки, потащит за собой, смешав  все
в одну сплошную, сразу потерявшую смысл и теперь уже ни к чему  не  годную
кучу, и швырнет туда, вниз, к ногам следователя; все еще не двигаясь, хотя
ему казалось, что он уже высунулся в окно, или, может  быть,  даже  стоит,
едва  удерживаясь,  на  подножке  и  кричит   вне   себя,   задыхаясь   от
нестерпимого, невыносимого негодования: "Безмозглые  идиоты,  вы  что,  не
видите, что опоздали, что вам теперь надо  начинать  все  сначала,  искать
новый  предлог?",  а  затем,  повернувшись   на   сиденье,   он   поглядел
секунду-другую в заднее окно и действительно увидел его - не лица, а Лицо,
не массу, даже не мозаику из  лиц,  а  одно  лицо  -  не  алчное,  даже  и
ненасытное, но просто двигающееся, бесчувственное, лишенное мысли или даже
гнева: выражение, не выражающее ничего, вне прошлого, - вроде того,  какое
возникает  внезапно,  когда  вы,  только  что  оторвавшись  от   невинного
созерцания деревьев, облаков, живописной  природы,  мучительно  и  даже  с
каким-то остервенением вглядываетесь в течение нескольких секунд или  даже
минут в какую-нибудь загадочную картинку на рекламе мыла или в отрубленную
голову на снимке в газете,  показывающем  варварство  на  Балканах  или  в
Китае, - лишенное всякого достоинства и даже не  внушающее  ужаса:  просто
лицо без шеи, дряблое, осовелое, повисшее в воздухе, прямо перед ним,  тут
же, за стеклом заднего окна, и в тот же  миг  чудовищно  устремившееся  на
него так, что он даже отшатнулся и уже подумал: "Вот-вот сейчас" - мигнул,
и оно исчезло, не только Лицо, но и лица, - и весь  переулок  позади  них,
совсем пустой: никого, ничего, и даже в  зияющем  пролете  улицы  в  конце
переулка стоят разве что человек десять и поглядывают сюда, но и они, пока
он смотрел, уже повернулись и пошли к Площади.
   Он недоумевал всего какую-нибудь секунду. "Они все пошли кругом, к тому
входу", - быстро, совершенно спокойно подумал он,  не  сразу  нащупав  (он
заметил, что машина  теперь  остановилась)  нужную  ручку  дверцы;  машина
шерифа и пикап тоже остановились у трапа, по  которому  трое  или  четверо
мужчин катили тележку с носилками к откинутой Сзади дверце  пикапа,  и  он
даже слышал позади голос дяди:
   - Ну,  теперь  домой,  и  уложим  тебя  спать,  пока  твоя  мамочка  не
догадалась  вызвать  доктора,  чтобы  он  нам  с  тобой  закатил  укол  из
громадного шприца, - и тут он нащупал ручку и вылез из  машины  и,  слегка
споткнувшись - правда, только один раз, - стал очень твердо  отбивать  шаг
по асфальту, хотя вовсе не спешил, просто ноги у него затекли от сидения в
машине или, может быть, они даже одеревенели у него  после  такой  беготни
вверх и вниз по трясине через заросли, уж не говоря о том, что всю ночь он
только и делал, что раскапывал да закапывал могилы,  но  по  крайней  мере
хоть от сотрясения путаница в мозгах как-то проясняется, или, может  быть,
это от  ветра  при  ходьбе;  во  всяком  случае,  если  ему  опять  что-то
представится, он хоть будет смотреть на это с ясной  головой;  вот  теперь
они идут по проходу между похоронным бюро и соседним зданием, но, конечно,
они опоздали: Лицо теперь уже в  последнем  сокрушительном  натиске  давно
перехлестнуло  через  Площадь,  через  тротуар,  в