орвалось,   грохнув,   в
разлетевшуюся вдребезги витрину, растоптав маленькую черную  с  бронзовыми
буквами дощечку с  именами  и  званиями  компаньонов  похоронной  фирмы  и
единственную жалкую чахлую пальму в коричневом горшке, разнесло  в  клочья
выгоревшую бордовую занавеску, последний жалкий  заслон,  ограждавший  то,
что осталось от Джека Монтгомери,  или  все,  что  осталось  от  его  доли
человеческого достоинства.
   Теперь они вышли из прохода на тротуар к Площади,  и  вдруг  он  так  и
застыл на месте - кажется, чуть ли не в первый раз с тех пор,  как  они  с
дядей встали из-за стола после ужина и вышли из дому неделю, месяц или год
или сколько там ни прошло с того воскресного вечера. Потому  что  на  этот
раз  ему  не  понадобилось  даже  и  мигнуть.  Конечно,  они  стояли  там,
прижавшись носом к стеклу, но их было так мало, что они не могли  бы  даже
загородить тротуар, а уж где там составить Лицо,  ну,  тоже,  может  быть,
человек десять, не больше, и главным  образом  мальчишки,  которым  в  это
время следовало бы сидеть в школе; ни одного деревенского лица и  даже  ни
одного настоящего мужчины, потому что остальные трое или четверо, хотя  по
росту их и можно было бы  принять  за  мужчин,  не  были  ни  мужчины,  ни
мальчики, и они вечно торчали здесь - и когда старик эпилептик дядя  Хоген
Мосби из дома призрения свалился в канаву с пеной у  рта,  и  когда  Уилли
Инграм ухитрился в конце концов всадить пулю в ногу или в бок собаке,  про
которую какая-то женщина сообщила ему по телефону,  что  она  бешеная;  и,
стоя на тротуаре у выхода  на  Площадь,  в  то  время  как  дядя  медленно
поднимался по  проходу,  и,  не  переставая  моргать  воспаленными  сухими
веками, он смотрел, что за притча: Площадь  еще  была  далеко  не  пустая,
хаки, и ситец, и сатин вливались в нее, текли потоком к стоянкам  машин  и
грузовиков, толпились, теснились перед дверцами, входили один  за  другим,
влезали, карабкались, вскакивали, размещаясь на сиденьях, на подстилках, в
кабинах; и уже взвывали стартеры,  гудели  запущенные  моторы,  скрежетали
передачи скоростей, а люди все еще бежали к машинам, и вот не одна, а пять
или шесть машин сразу попятились со стоянки, развернулись  и  покатили,  а
люди все еще подбегают к ним, хватаются за борта кузова, прыгают на  ходу,
а дальше он уже потерял счет и даже и не пытался  считать;  стоя  рядом  с
дядей, он смотрел, как они стягиваются в четыре плотных потока и текут  по
четырем главным улицам, ведущим вон  из  города  в  четырех  направлениях,
набирая скорость прежде даже, чем выехать с  Площади;  лица  мелькают  еще
один последний миг, не обернувшиеся, а  устремленные  прочь,  ни  на  что,
прочь - и только раз, еще один последний раз, всего на миг и исчезают -  в
профиль, и кажется, будто гораздо быстрее, чем машина, которая  их  везет:
судя по лицам, они уже покинули город задолго до  того,  как  скрылись  из
виду, и вдвое быстрее, чем их умчала машина; и вдруг мама  выросла  рядом:
стоит, не прикасаясь к нему, тоже, наверное, свернула в проход, когда  шла
из тюрьмы мимо трапа, где они, должно быть, все еще вытаскивают Монтгомери
из машины, - но ведь  дядя  говорил,  что  они  все  могут  выдержать  при
условии, что за ними всегда остается право утверждать, что они  ничего  не
видели, - и спрашивает дядю:
   - Где машина? - И потом, даже не  дожидаясь  ответа,  поворачивается  и
идет по тротуару обратно, впереди  них,  стройная,  прямая,  строгая,  как
будто смотрит  на  них  спиной,  а  каблучки  так  дробно  постукивают  по
асфальту, как бывает иногда дома, и тогда все они -  он,  Алек  Сэндер,  и
папа, и дядя - стараются держаться потише, и опять мимо трапа,  где  стоят
теперь только пустая машина шерифа и пустой пикап, и в проход, и  вот  она
уже открыла дверцу машины; тут они с  дядей  подошли  и  увидели  снова  в
проеме в конце прохода, как они плывут мимо, словно  по  сцене  -  машины,
грузовики, лица, неуклонно в профиль, не  изумленные,  не  в  ужасе,  а  в
каком-то  необратимом  отречении;  мелькают  мимо   сплошным   непрерывным
потоком, и так много их, словно это старшие классы школы или, может  быть,
возвращающаяся с гастролей выездная труппа, дававшая представление  "Битвы
на холме Сен-Жуан", - и вам не только  не  слышно,  вам  даже  и  не  надо
заставлять себя ни слышать этот  смутно-приглушенный  закулисный  шум,  ни
видеть, как только что наступавшие или осаждавшие войска, едва  очутившись
за кулисами, забегали, засуетились, поспешно меняясь  мундирами,  шляпами,
поддельными  повязками  раненых,  чтобы  потом   снова   появиться   из-за
спускающейся складками размалеванной кисеи, изображающей битву,  отвагу  и
смерть, и, примкнув к собственному арьергарду,  снова  героическим  маршем
пройти по сцене.
   - Мы сначала отвезем домой мисс Хэбершем, - сказал он.
   - Садись, - сказала мама, и после  первого  поворота  налево  на  улицу
позади тюрьмы он все еще слышал их, а когда они еще раз  повернули  налево
на следующую поперечную  улицу,  опять  в  проеме,  словно  на  авансцене,
сплошным непрерывным потоком  лица,  застывшие  в  профиль  над  протяжным
свистом колес по асфальту, а ведь  ему  пришлось  ждать  сегодня  утром  в
пикапе минуты две-три, чтобы улучить момент и влиться в этот поток,  и  он
ехал в одном направлении с ним; а дяде придется ждать минут пять - десять,
чтобы нырнуть сквозь него и вернуться обратно к тюрьме. - Ну, что же ты? -
сказала мама. - Заставь их пропустить, ведь тебе только влиться в ряд. - И
он понял, что они вовсе и не собираются ехать к тюрьме, и он сказал:
   - А мисс Хэбершем...
   - А как прикажешь это сделать? - сказал дядя. - Просто закрыть глаза  и
нажимать изо всех сил правой ногой? - И, наверно, он так и сделал,  потому
что теперь они мчались в потоке и заворачивали вместе с ним  к  дому,  все
как положено, да об этом он даже и не беспокоился  -  что  там  влиться  в
поток, а вот как выскочить из него вовремя, прежде чем эта дикая  сутолока
- ну, не бегства, если кому не нравится так называть, а, скажем, исхода  -
подхватит и унесет их с собой, и  тогда  уж  поток  будет  кружить  их  до
темноты, пока из них чуть ли не дух вон,  и  наконец  выплюнет  еле  живых
поздней ночью, где-то у самой границы округа, а где - даже и на  карте  не
разглядишь, и придется им оттуда добираться пешком в темноте; и  опять  он
сказал:
   - А мисс Хэбершем?
   - У нее же пикап, - сказал дядя. - Ты что, не помнишь? - а он  вот  уже
минут пять только и думал об этом и даже раза три  пытался  было  сказать:
мисс Хэбершем в пикапе, и дом ее меньше чем в полумиле отсюда, но все дело
в том, что она не может туда попасть, потому что дом ее по одну, а пикап -
по другую сторону этого непроницаемого барьера несущихся впритык  машин  и
грузовиков, и он  так  же  недосягаем  для  старой  благородной  девицы  в
подержанном пикапе, как если бы был в Монголии или на Луне;  она  сидит  в
своей машине  с  уже  запущенным  мотором,  сцепление  включено,  нога  на
акселераторе, одинокая, независимая, покинутая, прямая и хрупкая под своей
негнущейся допотопной и даже вымершей шляпой - глядит, пережидает и только
думает, как бы ей прорваться сквозь эту лавину, чтобы  можно  было  убрать
починенное белье, накормить  цыплят,  поужинать  и  лечь  отдохнуть  после
тридцати шести часов без сна, что в семьдесят лет должно быть похуже,  чем
все  сто  в  шестнадцать,  глядит  и  пережидает  это   головокружительное
мельканье профиля еще, еще немножко и даже довольно долго, но не вечно же,
не слишком долго, потому что она женщина практичная,  ей  не  понадобилось
долго думать, чтобы решить, что единственный способ вытащить  мертвеца  из
могилы - это поехать к нему на могилу и выкопать его, так и теперь она  не
будет слишком долго  раздумывать,  прежде  чем  решить,  что  единственный
способ обойти препятствие, а ведь сейчас скоро уже и солнце зайдет, -  это
объехать его, и вот она уже гонит пикап параллельно препятствию и в том же
направлении, одинокая, покинутая, но все еще  такая  же  независимая,  ну,
может быть, она немножко нервничает, оттого что только сейчас поняла,  что
она едет несколько быстрей,  чем  привыкла  и  любит  ездить,  сказать  по
правде, быстрей, чем она когда-либо ездила, и все еще  она  не  вровень  с
ним, а только почти, потому что теперь он мчится  на  большой  скорости  -
сплошной бесконечный свист в профиль, - и она понимает, что  даже  если  и
будет прорыв, у нее, может, не хватит сноровки,  или  силы,  или  быстроты
движений и верного глаза, или просто мужества; и она гонит все скорее и  с
таким напряжением следит одним глазом, не покажется ли  прорыв,  а  другим
поглядывает, как бы не сбиться с дороги, что только уже  спустя  некоторое
время сообразит, что она повернула не на юг, а  на  восток,  и  теперь  не
только ее дом  быстро  и  неуклонно  уменьшается,  исчезая  позади,  но  и
Джефферсон тоже, потому что ведь оно или они ринулись из города не  только
в одном направлении, но по всем главным улицам, ведущим прочь из города  -
от тюрьмы, и похоронного бюро, и Лукаса Бичема, и того,  что  осталось  от
Винсона Гаури и Монтгомери, - вот как водяные  клопы  на  пруду  бросаются
сразу наутек во все стороны, когда швырнешь  камень,  -  и  тогда  на  нее
находит храбрость отчаяния - ведь расстояние, отделяющее ее от  дома,  все
растет, и скоро уже опять, ночь, и теперь  она  уже  готова  проскочить  в
любой прозор, в любую щель, старенький пикап мчится, едва  касаясь  земли,
рядом с непроницаемым, слившимся в  смутное  пятно,  мелькающим  профилем,
продвигаясь все ближе и ближе, совсем близко, и тут происходит неизбежное:
глаз обманул, и дрогнула рука, или в самый напряженный момент, когда  надо
было зорко вглядеться, мигнула нечаянно, или  просто  что-то  попалось  на
пути - камень, куча земли, что-то такое, чему  предъявлять  обвинения  все
равно как господу богу, - только она оказалась  слишком  близко,  и  потом
было уже поздно, пикап  рвануло,  подхватило  потоком  колес  на  шинах  и
шарикоподшипниках выделанной прокатной  стали  и  вихрем  понесло  в  этой
мешанине, и она мчится, по-прежнему вцепившись в  теперь  уже  бесполезную
баранку, нажимая на давно уже  выжатый  до  конца  акселератор,  одинокая,
затерянная, через медленно  уходящий,  мирно  угасающий  день,  под  нежно
алеющий безветренный купол сумерек, все быстрее  и  быстрее,  в  последнем
крещендо, к самой окраине, к самой границе округа, где они  разлетятся  во
все стороны, скрывшись мгновенно по разным проселкам и проходам, как крысы
или кролики, нырнувшие наконец каждый в собственную нору, и пикап замедлит
ход и остановится чуть наискось, поперек дороги,  там,  где  его  выплюнул
поток, потому что теперь уж она в безопасности, в округе Кроссмен, и может
повернуть обратно на юг вдоль границы Йокнапатофы, включить фары и ехать с
какой хочет скоростью по этим не отмеченным столбами проселочным  дорогам;
сейчас уже совсем ночь, и она уже в округе Мотт, и здесь  можно  взять  на
запад и теперь уже смотреть в оба, чтобы не упустить,  когда  можно  будет
повернуть на север и вынырнуть на шоссе, - девять и уже  десять  часов  по
окольным дорогам, совсем рядом с незримой  чертой,  за  которой  мечущиеся
вдали огни фар вспыхивают и мелькают, ныряя в свои берлоги и норы,  вот  и
округ Окатоба, скоро уже полночь, и, конечно, она здесь может повернуть на
север и назад в Йокнапатофу, усталая, измученная, одинокая и  неукротимая,
а кругом только  сверчки,  лягушки,  светляки,  совы,  козодои  да  собаки
выскакивают с лаем из-под уснувших домов, и наконец  какой-то  человек,  в
ночной рубахе, в башмаках с распущенными шнурками, идет с фонарем:
   "Куда вы хотите проехать здесь, леди?"
   "Мне надо попасть в Джефферсон".
   "Джефферсон далеко позади, леди".
   "Я знаю. Мне пришлось сделать крюк, чтобы объехать  одного  несносного,
дерзкого  старого  негра,  который  взбаламутил  весь  округ,  попытавшись
прикинуться, будто он убил белого".
   И тут он вдруг поймал себя на том, что он сейчас  покатится  с  хохоту,
поймал  почти  что  вовремя,  не  совсем  вовремя,  не  так  чтобы  успеть
удержаться, но вовремя, чтобы заставить себя остановиться  чуть  не  сразу
же, и при этом он даже не почувствовал ничего,  кроме  удивления,  а  мама
сказала резко:
   - Дай гудок. Погуди, чтобы они тебя пропустили.
   И он понял, что это был вовсе не хохот или, во всяком случае, не просто
хохот, то есть звук был почти такой же, только его было как-то больше и он
был жестче, точно ему было труднее вырваться, и тут он как будто вспомнил,
почему он расхохотался, и вдруг сразу все лицо у него стало мокрое,  слезы
не потекли, а брызнули, хлынули потоком - эдакий громадный увалень, второй
самый большой из них троих,  больше  мамы,  больше  чем  дядя  был  в  его
возрасте, ведь ему уже семнадцатый пошел, почти мужчина, но оттого, что  в
машине втроем сидеть так тесно и он не может не чувствовать  своим  плечом
ее плечо и ее узкую руку на своем колене, вот ему и показалось,  будто  он
маленький мальчик, которого только что отшлепали, -  ведь  он  даже  и  не
понял сразу, чтобы вовремя остановиться.
   - Они бежали, - сказал он.
   - Да ну, выезжай же, черт возьми! - сказала мама. - Поверни! - что дядя
и сделал, повернул не на положенной стороне улицы, а потом погнал  машину,
с такой же скоростью, с какой он утром ехал к часовне, стараясь не отстать
от шерифа, но это не потому, что мама ему внушила,  что  поскольку  все  в
городе только и стараются выбраться оттуда, то никто сейчас по той стороне
улицы на Площадь не едет, а просто так уж оно  выходит,  когда  с  вами  в
машине женщина, даже если она и не ведет ее; и он вспомнил, когда  же  это
они ехали вот так же и дядя вел машину и сказал:
   - Хорошо, а что я, по-твоему, должен сделать, просто  закрыть  глаза  и
нажимать на акселератор? - а мама сказала:
   - А ты хоть раз видел, чтобы сталкивались  машины,  когда  в  обеих  за
рулем сидят женщины?
   - Хорошо, сдаюсь, - сказал дядя, - возможно, одна из этих машин все еще
в ремонтной мастерской, после того как вчера на нее налетел мужчина.
   И тут он уже перестал что-либо видеть и слушал только долгое  свистящее
мчанье без конца, без начала, без следов трения колес по мостовой,  словно
звук рвущегося тугого шелка, и, к счастью, дом - на этой  же  неположенной
стороне улицы, и вот они уже во дворе, а звук этот так и стоит  у  него  в
ушах, но теперь он уже  может  как-то  совладать  с  этим  своим  хохотом,
сосредоточиться на минутку и ухватить, что же это  все-таки  его  вызвало,
вытащить на свет божий, чтобы ему самому стало видно, что это вовсе не так
смешно, далеко, за тысячи миль до смешного, раз  уж  мама  не  стерпела  и
выругалась.
   - Они бежали, - сказал он и сразу спохватился - не  надо  говорить,  но
уже поздно было, даже когда еще он  стоял,  оглядываясь  на  самого  себя,
потом быстро зашагал по двору и вдруг остановился и не отдернул, а  просто
вырвал свою руку и сказал: - Послушай, я же не калека, просто я  устал.  Я
пойду к себе в комнату и полежу немного, - и  потом  дяде:  -  Это  сейчас
пройдет. Вы приходите за мной, ну, так через  четверть  часа,  -  и  опять
остановился и, обернувшись к дяде, снова сказал: - Через четверть  часа  я
буду готов, - и пошел, унося с собой в дом и даже у себя в комнате все еще
продолжая слышать этот звук, даже через опущенные шторы и какое-то красное
мельканье под веками, пока не приподнялся на локоть под  маминой  рукой  и
опять дяде, стоявшему тут же, в ногах, за спиной кровати: - Четверть часа.
Вы не уйдете без меня? Обещайте!
   - Конечно, - сказал дядя. - Я не уйду без тебя. Я только...
   - Будь добр, Гэвин, убирайся отсюда к черту, -  сказала  мама  и  потом
ему: - Ляг. - И он лег, и все равно он слышал его, даже из-под руки,  даже
через ее узкую, тонкую, прохладную ладонь, только чересчур сухую, чересчур
твердую и, пожалуй,  даже  чересчур  прохладную;  лучше  чувствовать  свой
горячий, сухой, шероховатый от песка лоб, чем ее руку на нем, потому что с
тем он уже свыкся, он уже  давно  его  чувствует,  но,  даже  если  мотать
головой, никак не  вырваться  из-под  этой  хрупкой,  узенькой  неотвязной
ладони, не стряхнуть ее - ну все  равно  что  пытаться  стряхнуть  со  лба
родимое пятно, но теперь уже перед ним было не лицо, теперь все они были к
нему спиной, и он видел затылок - один, составленный из множества,  единый
затылок единой Головы, хрупкий, заполненный мякотью шар, беззащитный,  как
яйцо,  но  страшный  в  своем   едином,   монолитном,   безликом   напоре,
устремленном не на него, а прочь.
   - Они бежали, - сказал он, - успокоили свою  совесть  и  сэкономили  на
этом целых десять центов, не удосужившись даже купить ему пачку  табаку  в
знак того, что простили его.
   - Да, - сказала мама. - Ты не думай об этом. - Но ведь  это  все  равно
что сказать "держись" человеку, который висит  над  пропастью,  уцепившись
одной рукой за выступ скалы: ничего другого он сейчас и не жаждет, как  не
думать, отойти в ничто, в  сон,  какая  бы  кроха  этого  "ничто"  ему  ни
осталась; вот вчера вечером уж  как  ему  хотелось  спать,  и  он  мог  бы
заснуть, но у него не было времени, и сейчас -  никогда  ему  еще  так  не
хотелось спать, и времени сколько угодно, целых пятнадцать минут (а  может
быть, пятнадцать дней или  пятнадцать  лет,  никто  даже  ведь  не  знает,
потому, что никто ничего не может сделать, разве только  можно  надеяться,
что Кроуфорд Гаури сам соизволит явиться в город, разыщет шерифа и скажет:
"Правильно, я это сделал", потому что все, что у них есть,  -  это  Лукас,
который сказал, что Винсон Гаури был  убит  не  из  кольта  сорок  первого
калибра или, во всяком  случае,  не  из  его,  Лукаса,  кольта,  да  Бадди
Маккалем, который еще неизвестно, то ли скажет, то ли нет: "Да, я променял
двадцать пять лет тому назад Кроуфорду Гаури немецкий пистолет"; нет  даже
Винсона Гаури, если из Мемфиса явится  полиция  освидетельствовать,  какой
пулей он убит, потому что ведь шериф позволил  старику  Гаури  увезти  его
домой смыть песок и похоронить еще раз завтра; и уж теперь Хэмптон с дядей
могут завтра же ночью поехать и выкопать его), только он  разучился  спать
или, может быть, - и в этом-то все и дело, - он боится упустить в  "ничто"
то немногое, что у него еще осталось; ничего,  в  сущности  -  ни  скорби,
которая запомнилась бы, ни жалости, ни даже ощущения стыда, ни утверждения
бессмертных человеческих чаяний от  человека  к  человеку  через  очищение
жалостью и стыдом, - нет, вместо всего этого только старик  (для  которого
скорбь не есть нечто присущее ему самому, а  просто  некое  временное,  из
ряда вон выходящее явление: убийство сына -  рывком  перевернул  на  спину
чужое мертвое тело и не  затем,  чтобы  утишить  его  немой  обличительный
вопль, взывающий не к состраданию, не к  мести,  а  к  справедливости,  но
только затем, чтобы увериться, что это не  тот,  и  крикнул,  не  смутясь,
громко, бодро: "Да, черт подери, это он самый, Монтгомери!")  и  Лицо;  он
ведь не ждал, что Лукаса в искупительном порыве вынесут из  камеры  высоко
на плечах и водрузят, чтобы дать  почувствовать  всю  торжественность  его
оправдания, ну, скажем, на пьедестал памятника  конфедератам  (или,  может
быть, лучше на балкон здания почты, под  шестом,  на  котором  развевается
национальный флаг), так же как не ждала ничего такого  для  себя  и  Алека
Сэндера и мисс Хэбершем; он-то (сам) не только не хотел,  не  мог  даже  и
подумать об этом, потому что это обратило бы в ничто,  свело  к  нулю  всю
сумму того, что выпало ему на  долю  свершить,  ибо  оно  должно  остаться
безымянным, иначе оно потеряет всякую цену; конечно, ему тоже хотелось  бы
оставить во времени след, достойный человека,  но  и  только,  не  больше,
какой-то след своей жизни на земле,  но  смиренно,  выжидая,