м
бесчисленных мостов, навсегда запретившим колесу (любой привязанной к нему
машине, даже скромной тачке) доступ в город; я оскальзывался на вымытых
дождем ступенях. Вдоль и поперек избегав два или три твоих обычных пути, я
нигде ни разу не увидел очертаний, запечатленных в моих зрачках, словно
волшебная картинка, которую молишь превратиться в женщину и прийти к тебе.
Я входил в притоны (их немало в городе, на весь мир известном своими
пьяницами) - может быть, ты захотела погубить там тело свое и душу; но,
облачившись в мрачные одежды, я вызывал к себе ненависть и отвращение, мне
приходилось бежать под градом насмешек и проклятий, и хорошо еще, если
брошенный вдогонку стакан не разлетался, ударившись о деревянные ставни у
меня над головой.
     Вся моя злоба испарилась, и в эти минуты я в бешенстве называл себя
грубой скотиной.
    В отчаянии (смутно предчувствуя, что ты не вернулась домой), я
отправился туда, где ты жила, позвонил в дверь печального дома, в который
ты не позволяла приходить. Я долго ждал, и, наконец, в тесный садик, увитый
плющом, вышли две старухи, мать и дочь. Не отпирая, из-за решетки они
задавали мне странные вопросы. Они заговаривались, и я заподозрил, что они
безумны; потом они меня прогнали, угрожая позвать полицейского.
     Я бесцельно блуждал по улицам. Из окна, под которым я проходил, мне на
голову выплеснули жбан помоев, и я не успел увернуться от зловонной струи.
За мной погнались дети, что-то выкрикивая на непонятном наречии. Я ждал,
что меня побьют камнями, но их, должно быть, не оказалось у нападавших.
     Потом я вышел к черте города, со всех сторон окруженного морем (водой
лагун, если не бескрайним живым простором). Невыразимая усталость
навалилась на меня. Я с трудом брел по темной, далекой от центра и потому
безлюдной набережной и увидел женщину. Бог весть чего ожидавшую, - она
сидела на большом чугунном крюке для швартовки, такие крюки называются
кнехтами. Женщина была похожа на тебя, бесценное мое дитя, но не была
тобой; она был: похожа на тебя на хранящейся у меня фотографии, где ты
снялась одетая для бала, в прабабкином платье и шали. Эта женщина была в
черном шелковом платье до пят с длинными, причудливо расшитыми рукавами, на
голове у нее была большая косынка, какие носили давным-давно. Фонарь,
стоявший у ее ног, повернут был так, чтобы как можно лучше освещать ее
лицо. И я увидел, что лицом она походит на тебя больше, чем допускает
изредка природа, и приблизился к ней.
     Подняв фонарь, она теперь светила мне в лицо и рассматривала меня
сочувственно, но без всякого удивления. Ее безумие перекликалось с моим,
если между ними вообще было отличие. Мы оба дошли до того состояния,
близкого к опьянению или общему помешательству, какое высекает при ночных
встречах между двумя существами, чаще всего - мужчиной и женщиной, огненную
искру, разгорающуюся тем ярче, чем больше оба изнурены и жалки, чем сильнее
расстроены их нервы, чем больнее поражены они бессмысленной и мстительной
судьбой. Именно таким я стал, поглощенный мыслями о той, кого утратил, и в
горестном изнеможении той женщины я видел отражение собственной печали и
бессилия, возвращенных зеркалом прекрасного лица твоего двойника, дитя мое.
Она сказала: "Черная рубашка", но вовсе не казалось, что слова обращены к
отверженному, каким я чувствовал себя из-за своей одежды. Голос звучал
совсем как твой, только надломленный старостью или горем.
     На волнах с тихим плеском покачивалась темная скорлупка лодки, я даже
не сразу разглядел в темноте ее борта, и женщина мне предложила (так, будто
я давным-давно принял приглашение) сесть в нее и сказала, что сама со мной
поедет. Почему-то лодочницы всегда наводят меня на мысль о смерти,
лодочники же неизменно представляются спутниками веселья и развлечений. Не
знаю, дано ли мне откровение, или это необъяснимая прихоть моего ума, но
это так. "Должно быть, моя возлюбленная покинула этот мир", - подумал я; и
смерть подстерегала меня на окраине города, приняв ее обличье, нарядившись
в длинное прабабкино платье, в котором девочка моя еще недавно танцевала. Я
вспомнил, как звенел среди масок твой смех, больше мне не суждено его
услышать. "Если это смерть, - подумал я, - за мной явилась, взяв твое лицо,
в твоей одежде, будь благословен ее приход"; не могло быть лучше встречи
ночью, на пустынной набережной, где обрывается город.
     И без дальнейших колебаний я шагнул в лодку. Женщина проворно отвязала
швартовы и ловко, хоть была в длинной юбке, спрыгнула ко мне. Из рубки
вышел мужчина, тоже в черном с головы до ног, он завел мотор, потянув за
веревку, и лодка отчалила от берега.
     Мы сидели на набитых конским волосом подушках, покрытых темным,
вытертым и потускневшим бархатом. Из той же ткани был ковер под нашими
ногами. Того же цвета была обшивка лодки, украшенная слезками из мелких
гвоздиков; я невольно перевел глаза с печального узора на стеклярусную
вышивку, отягощавшую воротник и рукава моей соседки, - то и другое
выглядело одинаково мерзко. На носу лодки взвился на дыбы серебряный конь,
существо невиданное в этом городе, где никогда не раздавалось его ржание,
ни разу не простучали копыта, здесь лишь труп его попадает в дешевые мясные
лавки, однако, отлитый в четырех экземплярах из бронзы и пышно
позолоченный, он возвышается над входом в собор на людной площади. От
присутствия мифического и священного животного мне легче не стало. О, нет,
ничуть!.. Мой взор упал на другие мелочи в том же вычурном загробном вкусе.
Я подумал - и ужас охватил меня, - что, должно быть, сел в похоронную
лодку, вместе с кортежем направившуюся под вечер к кладбищу на острове
стекольщиков, и что, если эта женщина с безумным взглядом, в вышитом
слезками платье не воплощение смерти, она может оказаться лишь
профессиональной плакальщицей. И все же она поразительно напоминала тебя,
возлюбленное дитя мое, тебя, истрепанную годами, которые для тебя не могли
наступить, если случилось то, чего я боялся, и тебя уже не было в живых.
     Луна еще не взошла, у меня мелькнула мысль, что больше мне не видеть
ни ее, ни тем более солнца. В полной темноте мы стремительно летели к
берегу по фарватеру, обозначенному светящимися буйками. Небо было исчерчено
телефонными и телеграфными линиями, проводами высокого напряжения на
решетчатых алюминиевых мачтах, все это призрачно мерцало в лучах белых,
красных и зеленых огней, перемигивавшихся через лагуну. Гирлянды фонарей
обливали снежным блеском новенькие нефтяные баки. Звезды едва виднелись.
     Я повернулся к женщине, мне внезапно захотелось открыться ей. Я
рассказал о том, как мне было грустно и я последовал за ней, своим
сиротливым видом напомнившей мне ненаглядную девочку, которую я обидел,
когда она боялась грозы, мою девочку, которую я злобно прогнал из своей
комнаты, сам не знаю почему, что за бес меня толкнул, и тщетно потом целый
вечер искал по всему городу. Я излил ей свою тоску. И пусть она, Бога ради,
не считает меня врагом, как считали повсюду в этот вечер. Она ответила мне
без враждебности, но так странно, что мне пришлось приложить немало
стараний, вслушиваясь в ее бред.
     Наконец я как будто понял, что вместе с рулевым в сумрачной одежде
(чью спину я видел в рубке) она принадлежала к секте сторонников
поверженной власти, и иногда по вечерам они, тоскуя по прошлому, облачались
в старую униформу, чтобы на время забыть о настоящем или тайно над ним
глумиться в своих ночных обрядах; по костюму оба приняли меня за своего и
вознамерились доставить к месту сборища. Мы разожжем костер среди развалин
в парке, говорила она, и, взявшись за руки, мужчины и женщины в черном
встанут в круг и понесутся против часовой стрелки, опьяняясь пламенем и
кружением и обретая уничтоженное прошлое. Меня пригласили на это
поминовение, потому что я был уязвлен настоящим и не верил в будущее. И
разве не оделся я, как сектант?
     Вернуться в прошлое! Ах, будь это возможно, как радостно поспешил бы я
на их праздник... Я кружился бы среди дервишей, вертелся бы в стаде
обезумевших коз, лишь бы стереть мою злобную выходку! Я представил себе,
что снова настал ранний вечер, что я снова оказался в своей комнате рядом с
тобой, что касаюсь твоих раскрывшихся губ и глажу твои волосы. И тогда я
разрыдался и уже не видел, куда мы плыли.
     Когда мы пристали к берегу (где это было? Помню канал, дома без
света), высадились и прошли через пролом в заросшей ежевикой стене, я
увидел высокие деревья, растворявшиеся в теплой ночной темноте. Мои
спутники двинулись по кипарисовой аллее; я пошел по другой, в
противоположном направлении, и остановился у тихой воды, умоляя (но кого
же?), чтобы мне дано было увидеть рядом с моим отражением прекрасный лик
моей пропавшей девочки.

    Страшный человек умолкает, потому что луна взошла над кружком
кипарисов, льет слабый свет, и он видит свое отражение в черной воде среди
белых призраков - одни лишь нагие богини и насмешливые гномы, вырядившиеся
комедийными жрецами.



   Андре Пьейр де Мандьярг
   Щебенки

Октавио Пасу

Я открою ее тайну: днем она придорожный камень;
ночью - река, струящаяся рядом с мужчиной.

                            Октавио Пас

    "Трескучий мороз - от такого и камни трескаются" - с тех пор, как
последние дома предместья остались позади, крутились в голове Паскаля
Бенена эти слова; он старался прогнать их, заставляя себя думать о печке в
своей комнате или о черной классной доске, о непослушных детях и о скрипе
мела по аспидным доскам, но каждый раз передышка оказывалась ничтожной.
Через минуту-другую, после сотни шагов слова возвращались, прорвав
вылинявшую картинку, и мгновенно выстраивались в том же неумолимом порядке.
Учитель (так к нему обычно обращались) не слишком беспокоился: сама по себе
фраза была вполне безобидной, а он уже замечал у себя прежде эту
странность, временную слабость воли, своего рода брешь, через которую
назойливые слова, словно инородные тела, проникали в сознание. Он шел
посередине дороги, звякая о нее подкованными подошвами.
     Проходя мимо кучи камней (то были приготовленные для мощения улиц
кремни, которыми изобилует мергельная подпочва этого края), он услышал
довольно резкий звук, похожий на тот, с каким лопнул недавно у него на
глазах кувшин из толстого стекла. Звук шел снизу, казалось, пронзительно
скрипнул круглый камень размером чуть больше бильярдного шара, далеко
откатившийся от кучи. Паскаль подобрал камень - что-то слишком легкий, как
будто полый. Повертев его в руках, он заметил, что шар почти расколот
пополам, но шерстяные перчатки мешали отделить одну половину от другой, и
он положил его в карман - с тем, чтобы как следует рассмотреть дома.
     В нескольких метрах от него взлетели вороны. Прохожего они не боялись
- ведь у него не было огнестрельного оружия. Их крылья чертили на сером
небе растянутые в ширину "М" (или перевернутые "W" - от "evviva"1),
обозначающие "a mort"2, какое встречается, намалеванное углем, на стенах
многих итальянских домов. Бенен прибавил шагу: не то чтобы его встревожили
эти знаки, вполне обычные и сопровождавшие каждую из его долгих зимних
прогулок, но он спешил укрыться от хлеставшего в лицо резкого ветра.
     Собственноручно надставленное пальто прикрывало ноги почти до
щиколоток, нос прятался в воротник; кроме того, дополнительные пуговицы,
тоже пришитые им самим, позволяли плотно застегнуться, и он был укутан,
словно китайская аристократка, с той разницей, что внизу полы расходились и
не мешали при ходьбе. В этом вытертом до блеска черном пальто Паскаль Бенен
вполне оправдывал свое прозвище Дымоход, из года в год передававшееся
детьми в начальной школе. Того же цвета, что и пальто, шляпа с чуть
примятой тульей, довершая сходство, окончательно делала учителя смешным.
     Как он ни укутался, а все же продрог, пока добрался до дома, потому
что на обратном пути ветер еще усилился. Телеграфные провода гудели на
высокой ноте, словно где-то выла сирена.
     Печка в его комнате не погасла. Учитель с удовольствием взглянул на
огонь за слюдяным окошком очага, забыв о том, сколько раз выходил из себя
при виде печного отростка из кровельного железа, загибавшегося к потолку,
притянутого к нему цепями и в конце концов уходившего в его отверстие.
Паскалю Бенену приходилось сносить множество обид, но чего он не мог
простить своим ученикам - это мерзкого прозвища, которым они его наградили.
В комнате было тепло, он расстегнул пальто, и потяжелевшая пола с
оттопыренным карманом напомнила ему о находке.
     - Ага! - сказал учитель (не последним из его чудачеств была привычка в
одиночестве размышлять вслух).
    - Такой камень ученые называют "жеода"... Посмотрим-ка на него поближе.
     Он положил каменный шар на ночной столик, стоявший так близко к печке,
что мраморная его доска нагрелась, и камень снова скрипнул - на треск это
было совсем непохоже.
     От испуга или удивления учитель отпрянул от столика, но потом собрался
(как говорится) с духом и достал свой швейцарский нож. Такие ножи с
крестиком на рукоятке, хотя они часто оказываются подделками, все же
достаточно крепкие, и нож Паскаля Бенена с честью выдержал испытание.
Сломайся он, и его хозяин, возможно, остался бы цел и невредим, но где-то
было записано, кем-то, наверное, было решено, что этому человеку суждено
погибнуть. Так вот, Паскаль Бенен вставил самое большое лезвие в трещину
камня, нажал и расколол жеоду на две части.
     Внутри оказалась полость, покрытая (точнее, ощетинившаяся) красивыми,
слегка дымчатыми фиолетовыми кристаллами, в которых легко было узнать
аметистовую друзу. На дне одного из полушарий расположились три крошечных
красных существа - женщины или девушки, красотки ничуть не хуже тех, что
дразнят и обольщают, выходя на подмостки кабаре, только ростом чуть
поменьше самой коротенькой восковой спички.
     Учитель, охваченный любопытством, опрокинул чашу, в которой они
укрывались, и тихонько постучал пальцем по ее краю, чтобы заставить их
сойти на землю, то есть на ночной столик. Косточки у них чуть просвечивали
сквозь кожу оттенка спелой красной смородины; островки густых вьющихся
волос на теле были такими же черными, как длинные гладкие пряди на голове,
которыми две из них с плачем прикрывались, словно стыдясь своей наготы.
Однако третья девушка, ростом почти на сантиметр выше подруг и с тяжелым
узлом волос на макушке, дерзко выступила вперед, и, пока она стояла перед
учителем, заложив руки за голову и выпятив грудь, он разглядел ее округлые
формы, к каким только вол и остался бы равнодушным. Но, как ему ни хотелось
до нее дотронуться, он не посмел коснуться роскошного тела крошки, потому
что оно дышало злобой, от него исходила угроза, как от рептилии или
ядовитого насекомого.
     - Puellae sumus, quae vocamur lapidariae, sorores infaustae, ancillae
paniscorum. Natae sumus sub sole nigro...3
     Услышав ее речь, он широко раскрыл глаза от изумления: злоба этой
гадючки оказалась пропитанной солнцем древнего Средиземноморья, напоминала
о варварстве последних веков язычества. Она говорила на латыни (времен
упадка), и ему пришлось с напряженным вниманием вслушиваться в ее слова,
произнесенные тонким, хотя, впрочем, приятным для слуха тихим голоском,
поражавшим своим странным инфрачеловеческим звучанием.
     - Nudae sumus egressae ex utero magnae matris nostrae, et nudae
revertamur illuc4.
     О чем она говорит, кто та великанша, из чрева которой, словно пчелы из
улья, вышли эти крошки, чтобы когда-нибудь вернуться туда такими же нагими,
как это разгуливающее перед его глазами по мраморной доске ночного столика
существо? Что это - бред или высокий стиль? В первый раз в своей жизни он
проклял изысканность выражений; ему захотелось услышать простые словечки,
школьный жаргон, которым выпаливали в него, насмехаясь, мальчишки,
разбегавшиеся по домам после уроков.
     Его собеседница (если человек метр восемьдесят семь ростом может
воспользоваться этим определением по отношению к особе, не доросшей и до
пяти сантиметров) уже не умолкала. Подробно, хотя и не слишком понятно, она
рассказала ему, что все три, она и ее сестры, из тех девушек, которых
называют (да кто же их так называет?) "щебенками", и что почти две тысячи
лет они провели в заточении в жеоде, куда были брошены давным-давно, в час,
когда нет теней, под лучами (или брошены лучами?) черного солнца. Все это
казалось совершеннейшей тарабарщиной, но болтушка говорила так убедительно
(и так выставляла напоказ крошечное нагое тело), что нетрудно было поверить
в реальность всего происходящего. Она прибавила, что по его вине, его,
болвана, сломавшего оболочку их мирка, они скоро умрут, но испарения
внутренней атмосферы жеоды, заключавшей в себе девушек, смертельно опасны
для больших людей, поэтому он погибнет тоже, самое позднее через двадцать
четыре часа после них.
     Закончив свои объяснения, она сладко зевнула прямо в лицо учителю, во
всех подробностях показав ему ярко-алое горлышко, затем встала на цыпочки
и, вскинув руки, несколько мгновений потягивалась всем телом. Две другие
приблизились к ней; должно быть, ее пример помог им победить робость - они
отбросили волосы за спину, бесстрашно открыв все, что прятали. Того же
возраста, что их сестра (около двух тысяч лет, если полагаться на ее
латынь), они обладали куда менее развитыми формами, шерстка под мышками у
них не так блестела, и груди не утратили чистоты очертаний, какая
встречается только у очень юных девушек.
     Взявшись за руки, троица образовала круг, затем, вытянув руки,
треугольник. И девушки начали подпрыгивать в танце (задергались, словно
механические куклы на крышке музыкальной шкатулки), складываясь в рисунок,
который тотчас распадался, но строгая геометрия фигур завораживала учителя,
и он, должно быть, впал бы в гипнотический сон, если бы танец продлился.
Сестры подпевали в такт движениям, по-прежнему на латыни; голоса их звучали
глухо и грозно, так поют за решетками окон рабыни и куртизанки, так пели бы
женщины в тюрьме, если бы правила не предписывали им молчать. Они пели, и
цвет их кожи менялся, становился все ярче, словно разгорались угли, и вот
танцовщицы одна за другой вспыхнули и мгновенно сгорели.
     Три жалкие кучки пепла, словно от дотлевшего окурка, - вот и все, что
осталось от них на мраморной доске. У Паскаля Бенена, помнившего рассказ
старшей из сестер, мелькнула мысль: в таком виде им трудно будет вернуться
в утробу "великой матери", если только та не окажется просто-напросто
Природой, подобно азиатской Великой Богине, или же воплощением (женским)
изначального Огня; однако в том и другом случае слово "uterus" - утроба,
чрево - казалось слишком определенным и потому неуместным.
     Рассеянно и вместе с тем тщательно (эти два наречия не столь
несовместны, как принято считать) он собрал пепел в бумажный кулек и
высыпал его на аметистовые кристаллы, туда, где в первый раз ему явились
пленницы камня. Он приложил половинки жеоды одну к другой и убедился, что
ни один осколок не потерялся. Потом он, мастер на все руки, любивший
соединять в хрупкое целое осколки зеркал и разбитые тарелки, выдавил из
тюбика немного целлюлозной мастики (в просторечии ее называют "посудным
клеем"), смазал края трещины и сложил половинки шара. Немного мастики
выступило наружу, он соскреб ее ногтем, сжал покрепче, чтобы намертво
склеить жеоду. Потом открыл окно и положил камень на подоконник.
     Ветер утих, но холод пробирал до костей. В морозном сухом воздухе
далеко разносился звон стучавшего где-то молотка. Солнце, почти
опустившееся за горизонт, было желтым, того оттенка, каким светятся под
утро, догорая, газовые рожки. Поспешно захлопнув окно, Паскаль Бенен
недоверчиво огляделся: в комнате, в этих четырех стенах, увешанных жалкими
картинками, все было по-прежнему. Тогда он подумал, что, возможно, забылся
сном на несколько минут, как только вернулся домой, и ему привиделся
кошмар. Но п