нта сдачи. Лучше всего было махнуть
на каботажном судне во Фриско или Сиэтл. "Как  теперь  насчет  киностудий?
Пойдем-ка посмотрим на звездочек..."
     Нет. Думаете, я не знаю, когда это не мои мысли, а ваше нашептывание?
Вам не нравится, что я делаю, так убирайтесь к  черту,  куда  угодно  -  я
больше не запоминаю ваших имен. Что я вам - вшивая транзитная гостиница?
     Да.
     Дешевая гостиница? С грязью в дюйм толщиной на старых кривых  перилах
и чертовски ободранными обоями, и с запахом тараканов?
     Да, да. Вот, что я такое. А вы все - куча бездельников,  еще  худших,
чем я.
     "Если бы не этот карантин,  он  мог  бы  многое  сделать,  однако  он
здорово..."
     В этих  словах  нет  смысла.  Если  это  не  вы,  парни,  устраиваете
карантин, то кто тогда?!
     Молчание.
     Они не ответят. Боятся чего-то. Упрямые. Нецензурным на  вас.  Теперь
ссорятся друг с другом, как всегда, пятнадцать или  двадцать,  все  сразу,
прямо сводят человека с ума, если человек не постарается хорошенько, чтобы
не слушать их. Накипь мира. Накипь мира.


     Кип услышал резкий голос, поющий что-то, и уловил  мелькание  чего-то
покрытого серебряными блестками впереди на улице. Этот кто-то  шатался  на
ходу и пел: "...Хорошая девчонка, как..." Это, должно быть, Нэнси,  а  ему
прямо сейчас не хотелось видеть Нэнси. Да и вообще, сколько  можно?  Он  и
так навидался Нэнси слишком много. Кип повернул направо за угол и пошел  в
темноту. Постепенно толпа рассосалась, и звук его одиноких шагов отражался
от стен домов под холодной звездой.
     И он опять начал слышать голоса.
     Кип увидел свет и пошел на него.  Это  была  пустая  бильярдная,  где
четверо парней играли в карты  под  одинокой  лампочкой  без  абажура.  Он
некоторое время развлекался тем, что давал непрошеные советы, которых  все
равно никто не слушал. Но игра была бестолковой, парни играли  на  пять  и
десять центов, карты двигались медленно, поэтому он  решил  оживить  игру.
Сдающий карты снес туз, а у толстогубого  коротышки  слева  как  раз  были
тузы.
     Итак, Кип вынул туза из сброшенных карт  и  положил  его  обратно  на
самый верх колоды. Когда тузы выиграли, то  была  прелестная  пятиминутная
стычка, которая закончилась тем,  что  сдающий  оказался  на  толстогубом,
сдавив его до посинения. Но тут остальные два парня растащили их в стороны
и увели толстогубого, а сдававший пнул ногой стул, потом  закрыл  дверь  и
пошел наверх, оставив Кипа наедине с  бильярдными  столами,  напоминающими
покойницкие столы в прозекторской и производящие  гнетущее  впечатление  в
свете голой лампочки.
     Кип стал бросать бильярдные шары в стеклянные квадраты двери, пока не
пробил достаточно большую дыру, чтобы выйти на улицу. Выйдя, он попробовал
запеть, но это был слишком одинокий звук. А голоса начали  беспокоить  его
вновь.
     Затем на протяжении  нескольких  скучных  кварталов  не  было  ничего
интересного, пока он не набрел на магазин ювелирных изделий  с  освещенной
витриной; он был закрыт, в нем никого  не  было,  но  прямо  рядом  с  ним
находилась дверь с тусклым фонарем, горевшим над вывеской, на которой было
написано: "Мадам Райма" и он мог видеть  за  окном  движущиеся  тени.  Кип
взбежал в спешке по ступеням, дверь оказалась незапертой, он вошел.
     Кто-то двигался по комнате,  гася  все  лампочки,  пока  не  осталась
гореть всего одна лампочка мощностью 40 ватт в старинной лампе  с  голубым
шелковым  абажуром,  стоящая  прямо   возле   женщины,   которая   сидела,
откинувшись,  в  кресле.  Ее  подбородок  был  поднят,  глаза  закрыты.  В
помещении находились и другие люди, мужчины и женщины,  около  полудюжины,
но они все сидели спокойно.
     Кип уже собирался уйти, когда вдруг женщина в кресле начала стонать и
брызгать слюной, медленно поднимаясь с кресла, пока тощий парень,  который
гасил лампочки, не подошел к ней и  силой  не  усадил  ее  обратно.  Через
минуту она успокоилась.
     - Кто здесь? - спросил тощий парень.
     - Твикси, - сказала она тонким свистящим сопрано и захихикала.
     - Есть ли здесь еще кто-то, кто хочет говорить с нами?
     - Да. Их много.
     Старая брехня. Гипноз для наивных  дурачков.  Интересно  понаблюдать,
как они это проглотят!
     Теперь женщина говорила низким мужским голосом.
     - Тут все другое, Дотти. Нет возможности рассказать тебе - я не  могу
сделать так, чтобы ты поняла. Но твоя мать  и  я  очень  счастливы,  очень
счастливы. Когда-нибудь мы все будем вместе и тогда ты увидишь...
     Кип заерзал. Если бы он мог  заставить  их  слушать  его,  он  бы  им
передал такие сообщения духов, что выбил бы их из колеи раз и навсегда. Но
не было возможности заставить их. Можно загнать человека в угол и  кричать
на него, а он все равно будет только  чувствовать  дурноту  и  истерически
моргать, и оставаться глухим к вашим словам.
     Он может сделать это. Он может оставить их выпотрошенными, как  после
дня святого Валентина. Но в этом нет  никакого  удовольствия.  Все  та  же
ловля рыбы в бочке.
     "Твикси" опять вернулся как раз, когда Кип собрался уходить.
     - Здесь некто хочет поговорить с человеком по имени К.М. Это важно.
     - Есть здесь кто-нибудь с такими инициалами? - спросил тощий парень.
     - ...Хорошо, в любом случае продолжай, Твикси.
     - Это сообщение. Один глоток - это полглотка; два  глотка  -  это  на
один глоток больше, чем надо; три глотка - это не глоток.
     Голос женщины позади превратился в крысиный писк, когда Кип  закрывал
дверь.
     К.М. Совпадение. Но один глоток - это  полглотка,  он  согласен.  Или
восемь, или десять. Кип пошел по пустой улице в поисках бутылочки  на  сон
грядущий.
     Когда Кип добрался домой с бутылкой, он должен был прокладывать  себе
путь в гостиную через ночной кошмар узких ленточек из закрученной  бумаги,
которые были приколоты  чертежными  кнопками  к  стенам,  двери,  потолку,
везде. В углу комнаты стояло нечто  наподобие  трона.  Только  со  второго
взгляда  он  признал  в  этом  сооружении   кресло   с   прямой   спинкой,
установленное на кофейный столик; вся эта конструкция  была  задрапирована
атласными занавесками, снятыми с окон и украшена мятыми кусочками  фольги,
красной подарочной оберточной бумагой, золотыми звездами и  гирляндами  из
чего-то,  что  при  ближайшем  рассмотрении  оказалось  розовой  туалетной
бумагой.
     Нэнси сошла со своего сооружения, вихляя покрытыми блестками бедрами,
чтобы заставить таким  образом  раскачиваться  страусиные  перья.  Она  не
смотрела на него. Она медленно прошла  через  комнату,  неуклюже  выставив
перед собой руки со скрюченными  маленькими  пальчиками.  Затем  поставила
иглу портативного проигрывателя на пластинку, которая уже  крутилась  там.
Звук был поставлен  на  полную  мощность.  На  Кипа  обрушилось:  "Хорошая
девчонка..."
     Нэнси медленно прошуршала  к  своему  трону  и  взобралась  на  него,
грациозно, как обезьяна, несмотря на высокие каблуки.  Она  села  там  как
истукан; вся ее  кожа  была  усыпана  белой  пудрой  за  исключением  двух
лихорадочно горящих пятен на скулах, на голове у нее была съехавшая на бок
корона из серебряной бумаги, а в руках она держала потрепанный скипетр.
     Кип чихнул, пошарил в пустом кармане в поисках  платка  и  вытер  нос
рукавом.  Ленточки  перекрещивались  на  двери,  ведущей  в  холл,  и  она
выглядела как длинная  дорога  в  никуда.  Он  то  ли  сел,  то  ли  упал,
прислонился спиной к стене, и, прежде чем открыть бутылку,  почесал  самые
скверные старые и все новые зудящие места.
     Когда бутылка опустела  -  скорее,  чем  ему  бы  хотелось,  -  дверь
отворилась. Он постарался сфокусироваться на ней и проследить.  Это  вошла
Анжелика,  утопавшая  в  норковом  жакете,  на  котором  все  еще   висела
магазинная бирка. Кроме жакета на ней были  широкие  брюки  с  вышивкой  и
виднелся черный пупок фотоаппарата. С позиции Кипа казалось, что  туловище
Анжелики наклонено к полу под неестественным углом.
     У Анжелики было около миллиона  снимков  местных  официальных  лиц  в
сомнительных позах. Некоторые из них были  политически  компрометирующими,
другие просто смешными, а третьи непристойными;  ее  комната  была  забита
ими. Она старалась оставлять их на  столе  у  своего  шефа,  в  справочных
отделах газет, на сидениях автобусов; никто никогда не обращал внимания на
снимки, их рвали и выбрасывали в урну, но  она  продолжала  делать  то  же
самое.  Остальное  время  она  тратила  на  хождение  по  магазинам;   все
пространство ее комнаты,  не  занятое  снимками,  было  забито  норками  и
горностаями,  последними  парижскими   моделями,   драгоценными   камнями,
ожерельями, брошами и деньгами, образующими целый хрустящий бумажный пояс.
Она много говорила о том, что переберется отсюда, но оставалась по той  же
причине, что и все они: ей нужно было с кем-нибудь говорить, а иначе можно
было сойти с ума.
     - Что это еще такое? - спросила  она,  отводя  в  сторону  скрученные
ленточки и посмотрев долгим взглядом сначала на Кипа, а затем на Нэнси.  -
Пропойца и сумасшедшая, - сказала она утомленно, но ее  горло  напряглось,
так как ей пришлось  перекрикивать  леденящие  душу  вопли,  рвавшиеся  из
проигрывателя.
     - ...как прекрасная мелодия, - вскричал голос с пластинки.
     Раздался заключительный аккорд оркестра, музыка прекратилась и только
слышен был скрип самого проигрывателя. Нэнси спустилась со своего трона.
     - Выключи его, - сказала Анжелика.
     Нэнси продолжала идти, двигаясь как  восковая  фигура.  Она  опустила
иглу в желобок крутящегося диска и, развернувшись, пошла к трону,  но  еще
не раздалось ни звука, как Анжелика была возле проигрывателя и сняла  иглу
с пластинки. Нэнси опять повернулась и пошла к проигрывателю.
     - Послушай, - сказала Анжелика, - у меня был трудный день...
     Нэнси опустила иглу.
     Анжелика резко отбросила иглу, сняла пластинку и, ударив ею о  крышку
проигрывателя, разбила ее на дюжину кусков.
     - ...и я устала, - продолжила она. - Устала! Теперь ты понимаешь?
     Нэнси ничего не ответила. Она взялась двумя руками за  фотоаппарат  и
отскочила назад. Ремень фотоаппарата потащил и Анжелику, пока не  соскочил
у нее с головы. Нэнси бросила фотоаппарат и нанесла Анжелике удар до того,
как та ударила ее снизу. Они упали и покатились, вцепившись друг  другу  в
волосы, визжа, как несмазанные петли на дверях.
     Кип нащупал позади себя дверной косяк и, пошатываясь, приподнялся. Он
вычислил направление, добрался  до  середины  комнаты  и  нагнулся,  чтобы
схватить Анжелику.
     Она была скользкой, как рыба, в своем пальто, но он собрал  в  охапку
весь этот мех и поднял ее, хотя она лягалась. Затем кто-то  подставил  ему
ножку, и он тяжело упал на твердый фотоаппарат и мягкое теплое тело.  Удар
погасил свет в его глазах. Когда он снова попытался сесть,  чей-то  локоть
ударил его по подбородку, а когда он вновь начал падать, то  чьи-то  ногти
расцарапали его нос. Он ударился головой об пол,  как  о  покрытый  ковром
обломок кирпича.
     Когда он опять стал понимать, где верх,  а  где  низ,  то  выполз  из
свалки и пополз от этого места. Но дверь, которую он открыл, оказалась  не
той, и он вывалился в холл. Там его и вырвало.


     Кто-то пнул мусорный ящик, и эхо прокатилось по темной улице.
     Кип сидел на холодных каменных ступенях, сжимая голову руками. Ночной
воздух струился сквозь его пальцы. Он прислушивался к пустоте внутри себя.
Он был одиноким пьяницей, его тошнило, и голова у него была вся в  ушибах,
но голоса исчезли! Он снова был пустым  домом,  отвратительным  и  пустым,
пустым и холодным.
     Это все-таки оказалось для них слишком много. Они хотели драки, но не
желали шишек. Хотели пить - но не до рвоты.
     А, может быть, они уже были готовы  уйти.  Никто  из  них  больше  не
задерживается надолго. Их перебывало  в  нем...  Сколько  же  их  было  со
вторника? Он потерял счет.
     Однако, пустым он тоже оставался ненадолго.
     Итак, Кип сидел здесь - это была  та  короткая  передышка,  когда  он
находился в здравом уме, - лицом к лицу с фактами, о которых он  не  хотел
помнить и о которых ничего не хотел знать.
     Анжелика.
     Он уже знал, что случилось с ним.  Знал  уже  на  протяжении  долгого
времени. Каждое новое вторжение было  хуже,  чем  предыдущее;  он  получал
наросты, и морщины, и икоту,  и  изжогу,  и  перхоть,  и  пятна  парши,  и
растущие внутрь ногти на пальцах ног. А, возможно,  будут  болезни  и  еще
хуже. Он был  разрушающимся  старым  домом,  разделенным  на  квартирки  с
холодной водой и общими  спальнями,  заполненными  временными  жильцами  с
дырками в носках. Когда-то он был ценной собственностью, и  его  владельцы
заботились о нем. Теперь он обесценился.
     Покатился вниз  по  тернистой  дорожке  разрушения.  Больше  не  было
никакого смысла в том, чтобы пытаться выгнать их. Не хватало времени и,  в
любом случае,  они  уходили,  как  только  были  готовы  к  этому.  В  том
состоянии, в котором он был сейчас, единственное, что он мог сделать,  это
ухватиться за тот маленький обломок самого себя, который еще оставался,  и
бороться с ними,  когда  они  пытались  заставить  его  делать  что-нибудь
особенно подлое. Но достаточно скоро он не сможет делать  даже  этого.  До
свиданья, обломок самого себя. Здравствуй, зомби.
     И он смирился со всем этим. Потому что, возможно, он был трусом.
     Но Анжелика...
     Анжелика следовала за ним по этой дороге шаг  за  шагом,  безупречная
для дурно воспитанного человека, святая для опустившегося. И теперь, когда
он осознал то, что знал все это время, стало совершенно очевидным, что  ею
тоже владеют духи. Такой же была и Нэнси - и,  хотя  он  не  мог  доказать
этого, но он чувствовал всеми печенками, что такими были почти  все.  Если
подумать о том, как много людей умерло на  планете  со  времени  пещерного
человека, и какое малое количество их заслужило райскую  жизнь  (если  она
существует),  то  еще  удивительно,  что  они  не  кишат  кишмя  в  каждом
человеческом мозгу, как безногие личинки в отбросах.
     Как много проклятых душ может танцевать на кончике иглы?
     И что же ему все-таки делать?! О Господи,  не  удивительно,  что  они
изолировали его; он был носителем  инфекции.  Нет!  Он  был  разрушающимся
домом,  и  он  понижал  ценность  всех  хороших  домов  вокруг  себя  и  в
окрестности. А соседями его были Анжелика и Нэнси.
     Нэнси, похоже, не очень изменилась. Она  просто  вернулась  к  своему
прежнему ненормальному состоянию,  вот  и  все.  У  нее  был  только  один
проблеск рассудка - в тот день, когда она взяла себя в руки, чтобы  помочь
ему. Возможно, ее обитательницами были старые девы, слишком упрямые, чтобы
перемещаться куда-либо, которые живут в старом доме, даже когда все вокруг
них начинает сдаваться в аренду и покрываться  сорной  травой.  Но  жильцы
Анжелики были не такими.
     Очистка трущоб.
     Когда ближайшие окрестности начинают приходить  в  упадок,  можно  ли
остановить этот процесс? Иногда. Возможно.
     Если правильно выбрать дом и разрушить, снести его.
     Пьян... Мысли кружились в его голове, мягкие и смутно-яркие, все было
ясным теперь, за исключением размытых краев. Но  Кип  не  мог  устоять  на
ногах, все путалось, и когда он попытался встать, его колени согнулись  не
в том направлении. Он не сможет  найти  аптеку  без  фонаря...  не  сможет
прочесть наклейки, чтобы  определить,  где  яд.  А  отпущенное  ему  время
уходило.
     Вверх  по  ступенькам.  Он  упал  и  ободрал  колено.  Но   продолжал
двигаться. Кип пересек вестибюль - судя потому, что запах нафталина и пыли
ударил ему в нос - и стал  подниматься  вверх  по  лестнице.  На  лестнице
нельзя заблудиться, пока можешь отличить верх от низа. У  него  была  цель
там, наверху. В его комнате должно найтись что-то подходящее -  бритвенное
лезвие, например; а если его там нет, то существует окно.
     И в конце концов, он хотел видеть их опять перед тем, как умереть. Их
обеих, Анжелику и Нэнси. Женщину, которую он  любил,  и  женщину,  которая
любила его. Тут был весь его мир.
     Гостиная  была  погружена  в  темноту,  только  иногда  проскальзывал
отблеск  отраженного  розового  сияния  неоновой   рекламы.   Он   обошел,
пошатываясь, остатки трона  Нэнси  и  погрузился  в  холодную  пустоту  за
кушеткой, ощупывая пол в поисках своей  забытой  спортивной  сумки.  Шприц
должен был быть все еще здесь; подойдет,  если  он  сможет  найти  вену  -
трубка с воздухом, закупорка кровеносного сосуда, остановка сердца, чистая
и тихая.
     Он нашел сумку, но в ней не оказалось шприца.  Вообще  ничего,  кроме
бутылки, которая была слишком большой, чтобы в ней было  что-то  полезное.
Он поднес ее к окну и стал рассматривать. Не лекарство, но что?
     Сливовый сок с витамином. Точно; он положил бутылку в сумку  со  всем
остальным тряпьем без всякой задней мысли, просто  потому,  что  не  хотел
оставлять ее. И вот она здесь.
     - Один глоток - это полглотка...
     Кто? А, конечно,  спиритическое  послание.  Что,  они  имели  в  виду
витамин? К.М., Кип Морган, один глоток - это полглотка...
     Два глотка - это на глоток больше, чем надо...
     Конечно. Почему бы и нет? Маленькие  голубые  человечки,  сидящие  на
месте водителя в голове у мадам Раймы. Привидения  спиритуалистов  -  было
над чем посмеяться, если вы на это способны  -  которые  лепечут  всю  эту
чепуху, противореча один другому со скоростью  шесть  миль  в  минуту.  Но
иногда - о, очень нечасто!  -  они  передавали  сообщение,  которое  имело
смысл.
     И это должно было быть то, чего они хотели, опять - "они";  существа,
которые создали карантин, удерживая его от того, чтобы он рассказал о том,
что знает. На глоток больше, чем надо.  Последний  глоток.  Очень  просто:
передозировка витамина окажется ядом.
     Кип открутил пробку, но все еще колебался. Позвать их? Зачем... Чтобы
произнести предсмертную речь, десять бессмертных слов с икотой посередине?
     Обезьяны умерли в конвульсиях. Черт с ним, черт с  ним,  у  него  нет
времени на вежливости. Он умрет как попало.
     Кип заколебался  опять.  После  того,  как  он  откупорит  бутылку  и
глотнет, при том, что его душа теперь, без сомнения, грязна, он  наверняка
окажется сидящим в чьем-то затхлом черепе, копающемся в старых привычках и
желаниях?
     Не задавай мне вопросов, и я не буду отвечать тебе ложью. Не  обращай
внимания, откуда взялось это вещество, и что оно сделает с тобой.  Если  у
тебя нежный желудок, заткни нос.
     Он поднял бутылку, открыл рот и глотнул. Жидкость пошла вниз так, как
разливается желчь, и некоторая часть ее попала в дыхательное горло.
     Задыхаясь, Кип упал на колени  и  сбросил  лампу,  стоявшую  на  краю
стола. Шнур от лампы врезался ему в живот, когда  Кип  падал.  Он  рухнул,
уронив на пол ноги, руки и всю эту дурацкую связку кишок, которую  человек
зовет своим телом. Кип был печален заглушающей  все  печалью,  и  радостен
острой радостью, что он скоро освободится от всего.
     Он начал чувствовать легкое головокружение и онемение, и  если  таков
был процесс умирания, то это было вовсе неплохо. Но ему показалось, что он
уже чувствовал себя так когда-то; и он  боялся  этого,  еще  сам  не  зная
почему. Затем он услыхал, что началось бормотание,  и  даже  тогда  он  не
понял, хотя он ощущал, что голоса не были внутри него...
     Лампа на потолке зажглась. В проеме дверей, ведущих  в  холл,  стояла
Нэнси и смотрела вниз на него. А на ее плечах скрючились четыре  крошечных
туманно-голубых фигурки. Две на левом плече, колдуньи с тонкогубыми  злыми
ртами, пели: "Это грех! Это грех!"
     Две справа, неопрятные, распустили слюни: "Сделай это! Сделай это!"
     Голоса усиливались, становились все громче и громче, они  звучали  со
всех сторон, проникая через стены,