ался,
услышав оклик, и  у его изголовья  вырастала фигура, облеченная таинственной
властью, -  даже в  этот глухой  час он вынужден был вставать и исполнять ее
веления.
     Эта  фигура  в  двух своих  ипостасях  преследовала нотариуса всю  ночь
напролет; если он ненадолго забывался сном, то лишь для того, чтобы вновь ее
увидеть: она еще более беззвучно кралась по затихшим  домам или еще быстрее,
еще  стремительнее  с  головокружительной  быстротой мелькала  в  еще  более
запутанных  лабиринтах освещенных  фонарями улиц,  на  каждом  углу  топтала
девочку и ускользала прочь, не слушая ее стонов. И по-прежнему у этой фигуры
не было лица, по которому он мог бы ее опознать, даже в его  снах у нее либо
вовсе не было лица, либо оно расплывалось и таяло перед его глазами  прежде,
чем  он успевал рассмотреть хоть одну черту; в конце концов в душе нотариуса
родилось  и  окрепло  необыкновенно  сильное,  почти  непреодолимое  желание
увидеть лицо настоящего мистера Хайда.
     Мистер Аттерсон не  сомневался, что  стоит ему только  взглянуть на это
лицо и тайна  рассеется, утратит  свою загадочность,  как  обычно утрачивают
загадочность  таинственные предметы, если  их  хорошенько рассмотреть.  Быть
может,  он  найдет объяснение странной  привязанности своего  друга к  этому
Хайду или  зависимости от него  (называйте это как  хотите),  а быть  может,
поймет и причину столь необычного условия,  оговоренного в завещании. Да и в
любом случае на  это лицо  стоит  посмотреть на  лицо человека, не  знающего
милосердия,  на  лицо,  которое  с  первого  мгновения  возбудило  в  сердце
флегматичного Энфилда глубокую и непреходящую ненависть.
     С этих  пор мистер Аттерсон начал вести наблюдение за дверью в торговой
улочке. Утром, до  начала занятий в конторе,  днем, когда  дел было много, а
времени мало, вечером под туманным ликом городской  луны, при свете солнца и
при свете фонарей,  в часы  безмолвия и в часы шумной суеты нотариус являлся
на выбранный им пост.
     "Как бы он ни прятался, я его увижу", упрямо твердил он себе.
     И наконец его терпение было вознаграждено.
     Был ясный, сухой вечер, холодный воздух чуть покусывал щеки, улицы были
чисты,  как бальные залы,  фонари, застывшие в неподвижном воздухе, рисовали
четкие узоры света и теней. К десяти часам, когда закрылись магазины, улочка
совсем  опустела, и в ней воцарилась тишина, хотя вокруг все еще раздавалось
глухое рычание  Лондона.  Даже  негромкие звуки разносились очень далеко, на
обоих тротуарах  были ясно  слышны отголоски  вечерней жизни, которая  текла
своим  чередом  в  стенах  домов,  а  шарканье  подошв  возвещало  появление
прохожего  задолго до того, как его  можно было  разглядеть. Мистер Аттерсон
провел на своем посту  несколько минут, как вдруг  раздались  приближающиеся
шаги, необычные и легкие.
     Он столько  раз  обходил дозором эту  улочку, что  уже  давно свыкся со
странным впечатлением, которое  производят шаги  какого-то одного  человека,
когда  они еще  в  отдалении  внезапно возникают  из  общего  могучего  шума
большого  города. Однако никогда еще ничьи шаги  не  привлекали его внимания
так резко и властно, и он скрылся под аркой ворот с суеверной уверенностью в
успехе.
     Шаги быстро приближались и сразу стали громче, когда прохожий свернул в
улочку.  Нотариус  выглянул  из  ворот  и  увидел  человека, с  которым  ему
предстояло иметь  дело. Он  был невысок, одет очень просто, но даже на таком
расстоянии  нотариус почувствовал в  нем что-то  отталкивающее.  Неизвестный
направился прямо к двери, перешел мостовую наискосок, чтобы сберечь время, и
на ходу вытащил из кармана ключ, как человек, возвращающийся домой. Когда он
поравнялся с воротами, мистер  Аттерсон сделал шаг вперед и, коснувшись  его
плеча, сказал:
     - Мистер Хайд, если не ошибаюсь?
     Мистер Хайд  попятился  и с шипением втянул в себя воздух.  Однако  его
испуг  был мимолетен,  и  хотя  он не  смотрел нотариусу в лицо, но  ответил
довольно спокойно:
     - Да, меня зовут так. Что вам нужно?
     - Я  вижу, вы собираетесь  войти  сюда,  сказал нотариус. Я старый друг
доктора Джекила,  мистер  Аттерсон  с Гонт-стрит. Вы,  вероятно, слышали мое
имя, и,  раз уж мы так удачно встретились, я подумал,  что  вы разрешите мне
войти с вами.
     - Вам незачем заходить, доктора Джекила нет  дома, ответил мистер Хайд,
продувая ключ,  а потом, все еще не поднимая головы, внезапно спросил: А как
вы меня узнали?
     - Прежде  чем я отвечу,  не окажете  ли вы мне одну любезность?  сказал
мистер Аттерсон.
     - Извольте. А какую?
     - Покажите мне свое лицо, попросил нотариус.
     Мистер Хайд, казалось,  колебался, но потом, словно внезапно на  что-то
решившись,  с вызывающим видом поднял голову.  Несколько секунд они смотрели
друг на друга.
     -  Теперь  я  вас  всегда  узнаю,  заметил мистер  Аттерсон. Это  может
оказаться полезным.
     - Да,  ответил мистер Хайд, пожалуй, хорошо,  что мы  встретились, и  a
propos (кстати  - фр.) мне  следует дать вам  мой адрес, и он назвал улицу в
Сохо и номер дома.
     "Боже  великий!  ужаснулся мистер  Аттерсон.  Неужели и  он  подумал  о
завещании?" однако он сдержался и только невнятно поблагодарил за адрес.
     - Ну, а теперь скажите, как вы меня узнали? потребовал мистер Хайд.
     - По описанию.
     - А кто вам меня описал?
     - У нас есть общие друзья.
     - Общие друзья? сипло переспросил мистер Хайд. Кто же это?
     - Например, Джекил, ответил нотариус.
     - Он вам ничего не говорил! воскликнул мистер Хайд, гневно покраснев. Я
не ждал, что вы мне солжете.
     - Пожалуйста, выбирайте выражения, сказал мистер Аттерсон.
     Мистер Хайд  издал свирепый смешок  и  через  мгновение,  с  немыслимой
быстротой отперев дверь, уже исчез за ней.
     Нотариус несколько минут продолжал стоять там, где его  оставил  мистер
Хайд,  и на лице его были написаны тревога и недоумение. Затем он повернулся
и медленно побрел по улице, то и дело останавливаясь  и  потирая  рукой лоб,
точно  человек,  не знающий,  как поступить. Быть может, задача, которую  он
пытался решить, вообще не имела решения.
     Мистер Хайд  был бледен и приземист, он  производил впечатление  урода,
хотя  никакого явного уродства  в нем заметно не  было,  улыбался он  крайне
неприятно, держался с нотариусом как-то противоестественно робко и  в то  же
время нагло, а голос у него был сиплый, тихий и прерывистый все это говорило
против  него, но и все это, вместе взятое, не могло объяснить, почему мистер
Аттерсон почувствовал дотоле ему неизвестное отвращение, гадливость и страх.
     -  Тут  кроется что-то  другое! в растерянности твердил себе  нотариус.
Что-то совсем другое, но я не знаю, как это  определить. Боже мой, в нем нет
ничего человеческого!  Он  более походит на  троглодита. А может  быть,  это
случай необъяснимой антипатии?  Или все дело просто в том,  что чернота души
проглядывает  сквозь  тленную оболочку  и страшно  ее  преображает? Пожалуй,
именно так, да-да,  мой бедный, бедный  Гарри Джекил,  на лице твоего нового
друга явственно видна печать Сатаны.
     За  углом  была площадь,  окруженная старинными  красивыми  особняками,
большинство которых,  утратив  былое  величие,  сдавалось  поквартирно людям
самых  разных  профессий  и  положений  граверам, архитекторам, адвокатам  с
сомнительной репутацией и темным дельцам. Но один из  этих  домов, второй от
угла, по-прежнему оставался особняком и дышал богатством и  комфортом; перед
ним-то, хотя он был погружен во мрак,  если не считать полукруглого окна над
дверью,  и  остановился теперь мистер  Аттерсон.  Он постучал. Дверь  открыл
старый прекрасно одетый слуга.
     - Доктор Джекил дома, Пул? осведомился нотариус.
     - Сейчас узнаю, мистер  Аттерсон, ответил Пул,  впуская гостя в большую
уютную прихожую с низким потолком и  каменным полом, где (точно в помещичьем
доме) пылал большой камин, а у стен стояли дорогие дубовые шкафы и горки.
     - Вы подождете тут у огонька, сэр, или зажечь лампу в столовой?
     - Благодарю  вас,  я подожду тут, ответил  нотариус и оперся  о высокую
каминную решетку.
     Прихожая,  в которой он  теперь остался один, была любимым детищем  его
друга,  доктора Джекила,  и сам  Аттерсон не раз называл ее  самой  приятной
комнатой в Лондоне. Но в этот вечер по его жилам струился холод, повсюду ему
чудилось  лицо Хайда,  он испытывал  (большая  для него  редкость)  гнетущее
отвращение к жизни; его смятенному духу чудилась зловещая угроза в отблесках
огня, игравших на полированных шкафах, в тревожном трепете теней на потолке.
     Он со стыдом заметил, что испытал большое облегчение, когда в  прихожую
вернулся Пул.
     Дворецкий сообщил, что доктор Джекил куда-то ушел.
     -  Я  видел,  Пул, как мистер  Хайд входил в  дверь бывшей  секционной,
сказал нотариус. Это ничего? Раз доктора Джекила нет дома...
     - Это ничего, сэр, ответил слуга. У мистера Хайда есть свой ключ.
     - Ваш хозяин, по-видимому, очень доверяет этому молодому человеку, Пул,
задумчиво продолжал нотариус.
     -  Да, сэр,  очень, ответил  Пул.  Нам  всем  приказано  исполнять  его
распоряжения.
     - Мне,  кажется, не приходилось  встречаться  с  мистером Хайдом здесь?
спросил Аттерсон.
     - Нет, нет, сэр.  Он  у  нас  никогда не обедает,  выразительно ответил
дворецкий.  По  правде  говоря,  в  доме мы его почти  не  видим;  он всегда
приходит и уходит через лабораторию.
     - Что же! Доброй ночи. Пул.
     - Доброй ночи, мистер Аттерсон.
     И нотариус с тяжелым сердцем побрел домой. "Бедный Гарри Джекил!  думал
он. Боюсь, над ним нависла беда!  В молодости  он вел  бурную жизнь конечно,
это было давно, но Божеские  законы не имеют срока давности. Да-да, конечно,
это так:  тень какого-то  старинного  греха,  язва  скрытого  позора,  кара,
настигшая  его через много  лет  после  того, как  проступок  изгладился  из
памяти, а любовь к себе нашла ему извинение".
     Испугавшись  этой мысли, нотариус  задумался над собственным прошлым  и
начал рыться во всех уголках памяти, полный страха, что оттуда, точно чертик
из коробочки, вдруг выпрыгнет  какая-нибудь бесчестная проделка. Его прошлое
было  почти  безупречно немного нашлось  бы людей, которые имели бы  право с
большей уверенностью  перечитать свиток своей жизни, и все же воспоминания о
многих дурных поступках не раз и не два повергали его  во  прах, чтобы затем
он  мог  воспрянуть,  с  робкой  и  смиренной благодарностью  припомнив,  от
скольких еще дурных поступков он вовремя удержался.
     Затем  его  мысли  вновь обратились  к  прежнему  предмету, и  в сердце
вспыхнула искра  надежды. "Этим  молодчиком Хайдом следовало бы  заняться: у
него, несомненно, есть  свои тайны  черные  тайны, если  судить по его виду,
тайны,  по  сравнению  с которыми  худшие  грехи  бедняги  Джекила покажутся
солнечным  светом. Так больше  продолжаться не  может.  Я  холодею при одной
мысли, что эта тварь воровато подкрадывается к постели Гарри.  Бедный Гарри,
какое пробуждение его ожидает!  И какая опасность ему  грозит ведь если этот
Хайд проведает про  завещание, ему, быть может, захочется поскорее  получить
свое  наследство! Да-да,  мне следует вмешаться... Только бы Джекил позволил
мне вмешаться, добавил он. Только бы он  позволил". Ибо перед его умственным
взором вновь, словно  огненный транспарант, вспыхнули странные условия этого
завещания.

Доктор Джекил был спокоен

     По  счастливому стечению обстоятельств две недели спустя  доктор Джекил
дал один из своих приятных обедов, на который пригласил человек шесть старых
друзей людей  умных и  почтенных,  а  к тому же тонких знатоков и  ценителей
хороших вин.
     Когда гости начали расходиться, мистер Аттерсон под каким-то  предлогом
задержался.
     В  этом не было ничего необычного  он далеко  не в первый раз уходил из
гостей  позже остальных.  Там,  где  Аттерсона  любили, его любили искренне.
Нередко хозяин дома просил суховатого нотариуса остаться, когда весельчаки и
остроумцы уже покидали его кров; многим нравилось готовиться к одиночеству в
его тихом  обществе, нравилось  после усилий,  потраченных на расточительное
веселье, освежать мысли в его плодоносном молчании.
     Доктор Джекил не был  исключением из этого правила, и  теперь, когда он
расположился  по другую сторону  камина крупный, хорошо сложенный, моложавый
мужчина  лет  пятидесяти, с  лицом,  быть  может,  не совсем  открытым,  но,
бесспорно, умным и  добрым, вы легко  заключили  бы по его  взгляду,  что он
питает к мистеру Аттерсону самую теплую привязанность.
     - Мне давно уже хотелось поговорить с вами, Джекил,  сказал нотариус. О
вашем завещании.
     Внимательный  наблюдатель  мог  бы   заметить,  что  тема  эта  доктору
неприятна, однако он ответил нотариусу с веселой непринужденностью.
     -  Мой бедный Аттерсон!  воскликнул  он. На этот раз  вам не  повезло с
клиентом. Мне не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь так расстраивался, как
расстроились вы, когда прочли мое завещание. Если, конечно, не считать этого
упрямого педанта  Лэньона, который  не  стерпел моей научной  ереси,  как он
изволил выразиться.  О, я  знаю, что он  превосходный  человек не хмурьтесь,
пожалуйста. Да, превосходный,  и я  все  время думаю, что  нам  следовало бы
видеться почаще; но это не мешает ему быть упрямым педантом  невежественным,
надутым педантом! Я ни в ком так не разочаровывался, как в Лэньоне.
     - Вы знаете, что оно мне  всегда  казалось  странным,  продолжал мистер
Аттерсон, безжалостно игнорируя попытку доктора переменить разговор.
     -  Мое  завещание?  Да,  конечно,  знаю,  ответил  доктор  с  некоторой
резкостью. Вы мне это уже говорили.
     - Теперь я хотел  бы повторить это вам еще раз, продолжал нотариус. Мне
стало кое-что известно про Хайда.
     По крупному красивому лицу  доктора  Джекила  разлилась бледность,  его
глаза потемнели.
     - Я  не  желаю  больше  ничего  слушать,  сказал  он. Мне  кажется,  мы
согласились не обсуждать этого вопроса.
     - Но то, что я слышал, отвратительно.
     - Это ничего не меняет.  Вы не понимаете, в каком я нахожусь положении,
сбивчиво ответил  доктор. Оно крайне щекотливо, Аттерсон,  крайне щекотливой
странно, очень  странно. Это  один  из  тех случаев, когда  словами делу  не
поможешь.
     - Джекил, сказал Аттерсон, вы знаете  меня. Знаете,  что на меня  можно
положиться. Доверьтесь мне, и я не сомневаюсь, что сумею вам помочь.
     -  Мой дорогой Аттерсон,  сказал доктор. Вы очень добры, очень,  и я не
нахожу  слов,  чтобы выразить мою  признательность. Я верю вам  безусловно и
полагаюсь на  вас больше, чем  на кого-нибудь еще, больше, чем на себя, но у
меня  нет выбора. Однако  тут совсем не то, что вам кажется,  и дело обстоит
далеко не так плохо; и, чтобы успокоить ваше доброе сердце, я скажу вам одну
вещь: стоит  мне захотеть, и  я легко и навсегда избавлюсь от мистера Хайда.
Даю вам слово и еще раз от  всей души благодарю вас. Но я должен сказать вам
кое-что, Аттерсон  (и надеюсь, вы  поймете меня правильно):  это мое частное
дело, и я прошу вас не вмешиваться.
     Аттерсон некоторое время размышлял, глядя на огонь.
     - Разумеется, это ваше право, - наконец сказал он, вставая.
     - Ну, раз уж мы заговорили об этом, и, надеюсь, в последний раз, сказал
доктор, мне  хотелось  бы, чтобы  вы поняли  одно. Я  действительно принимаю
большое  участие в бедняге  Хайде. Я знаю,  что вы его видели он мне об этом
рассказывал, и боюсь, он был с вами груб. Однако  я принимаю самое искреннее
участие в этом  молодом  человеке;  если  меня  не  станет,  то  прошу  вас,
Аттерсон, обещайте мне, что вы будете  к нему  снисходительны и оградите его
права. Я уверен, что вы  согласились бы, знай вы все, а ваше обещание снимет
камень с моей души.
     - Я  не  могу  обещать, что когда-нибудь стану  питать к  немусимпатию,
сказал Аттерсон.
     - Об этом я  не прошу, грустно произнес Джекил, положив  руку на  плечо
нотариуса.  Я прошу только о справедливости; я только прошу вас помочь  ему,
ради меня, когда меня не станет.
     Аттерсон не мог удержаться от глубокого вздоха.
     - Хорошо, сказал он. Я обещаю.


Убийство Кэрью

     Одиннадцать месяцев спустя,  в октябре 18... года, Лондон  бьл потрясен
неслыханно зверским преступлением, которое наделало особенно много шума, так
как  жертвой  оказался  человек, занимавший высокое положение.  Те  немногие
подробности, которые были известны, производили ошеломляющее впечатление.
     Служанка, остававшаяся одна  в  доме неподалеку  от  реки, поднялась  в
одиннадцатом часу к себе в комнату, намереваясь лечь  спать.  Хотя под  утро
город  окутал туман, вечер  был  ясным, и  проулок,  куда  выходило окно  ее
комнаты, ярко освещала полная луна. По-видимому, служанка была романтической
натурой: во  всяком случае, она  села на свой  сундучок, стоявший  у  самого
окна, и предалась мечтам.  Ни разу  в жизни (со слезами повторяла она, когда
рассказывала  о  случившемся),  ни  разу  в  жизни не испытывала она  такого
умиротворения, такой благожелательности ко всем людям и ко всему миру.
     Вскоре  она  заметила, что  к  их дому  приближается  пожилой  и  очень
красивый джентльмен с  белоснежными волосами,  а навстречу  ему идет другой,
низенький джентльмен, на которого она сперва не обратила никакого внимания.
     Когда они  встретились (это  произошло почти под самым окном служанки),
пожилой джентльмен поклонился и весьма учтиво обратился к другому прохожему.
Видимо,  речь  шла о каком-то  пустяке  -  судя  по его  жесту,  можно  было
заключить, что он просто спрашивает  дорогу, однако, когда  он заговорил, на
его  лицо  упал  лунный  свет,  и  девушка  залюбовалась  им  такой чистой и
старомодной  добротой  оно дышало,  причем эта доброта сочеталась  с  чем-то
более высоким, говорившим о заслуженном душевном мире. Тут  она взглянула на
второго прохожего и, к своему удивлению, узнала в нем некоего мистера Хайда,
который однажды приходил к ее хозяину и к которому она  сразу же  прониклась
живейшей неприязнью. В руках  он  держал тяжелую  трость, которой все  время
поигрывал;  он  не ответил  ни  слова  и, казалось,  слушал  с плохо скрытым
раздражением.  Внезапно он пришел в дикую ярость  затопал  ногами,  взмахнул
тростью  и  вообще  повел себя, по  словам  служанки,  как  буйнопомешанный.
Почтенный старец попятился  с недоумевающим  и несколько  обиженным видом, а
мистер Хайд, словно сорвавшись  с цепи, свалил его на землю ударом трости. В
следующий миг он с обезьяньей злобой принялся топтать свою жертву  и осыпать
еe градом  ударов  служанка слышала,  как хрустели  кости, видела, как  тело
подпрыгивало на мостовой, и от ужаса лишилась чувств.
     Когда она пришла в себя и  принялась  звать полицию, было уже два  часа
ночи. Убийца  давно скрылся, но  невообразимо изуродованное тело  его жертвы
лежало  на мостовой. Трость, послужившая орудием преступления,  хотя и  была
сделана  из какого-то редкостного,  твердого и тяжелого дерева, переломилась
пополам с  такой  свирепой и неутолимой  жестокостью наносились удары.  Один
расщепившийся  конец скатился в сточную канаву, а другой, без сомнения, унес
убийца. В карманах  жертвы были найдены  кошелек и  золотые часы, но никаких
визитных   карточек  или  бумаг,   кроме  запечатанного  конверта,   который
несчастный,   возможно,  нес  на  почту  и  который  был  адресован  мистеру
Аттерсону.
     Письмо доставили  нотариусу  на следующее утро, когда  он  еще лежал  в
постели. Едва  он  увидел  конверт  и услышал о случившемся, его лицо  стало
очень озабоченным.
     -  Я  ничего  не скажу,  пока  не увижу тела, объявил он. Все это может
принять весьма серьезный оборот. Будьте любезны обождать, пока я оденусь.
     Все  так же  хмурясь,  он наскоро позавтракал и  поехал  в  полицейский
участок, куда увезли тело.