сть.
     Неизвестный  (с  первой же секунды  своего  появления  вызвавший во мне
чувство, которое я могу назвать только смесью  любопытства и гадливости) был
одет так, что, будь на  его месте кто-нибудь другой, он  вызвал бы смех. Его
костюм, отлично сшитый  из  прекрасной  темной  материи,  был ему безнадежно
велик  и  широк  брюки болтались  и  были подсучены, чтобы  не волочиться по
земле, талия сюртука приходилась на бедра, а ворот сползал на плечи. Но, как
ни странно, это нелепое одеяние  отнюдь не показалось мне смешным. Напротив,
в  самой  сущности  стоявшего  передо мной незнакомца  чувствовалось  что-то
ненормальное и  уродливое что-то завораживающее, жуткое  и  гнусное, и такое
облачение  гармонировало с этим впечатлением  и  усиливало его. Поэтому меня
заинтересовали  не  только  характер и  натура  этого  человека,  но  и  его
происхождение, образ его жизни, привычки и положение в свете.
     Эти  наблюдения, хотя они  и  занимают  здесь немало места, потребовали
всего  нескольких секунд.  К  тому  же  моего  посетителя, казалось, снедало
жгучее нетерпение.
     - Он у вас? вскричал он. У вас?
     Его лихорадочное возбуждение  было так велико, что он даже схватил меня
за плечо, словно собираясь встряхнуть.
     Я отстранил его руку, почувствовав, что от этого прикосновения по  моим
венам прокатилась ледяная волна.
     - Простите, сэр, сказал я. Вы забываете, что я еще не имею чести быть с
вами знакомым. Будьте добры, присядьте.
     И я показал ему пример, опустившись  в свое кресло так,  словно  передо
мной  был пациент, и стараясь держаться естественно, насколько это позволяли
поздний  час,  одолевавшие  меня мысли и тот  ужас, который внушал  мне  мой
посетитель.
     -  Прошу  извинения, доктор Лэньон, ответил  он достаточно учтиво.  Ваш
упрек  совершенно справедлив мое  нетерпение  забежало вперед вежливости.  Я
пришел  к  вам  по просьбе  вашего  коллеги доктора Генри Джекила  в связи с
весьма важным делом насколько я понял... Он умолк, прижав  руку к горлу, и я
заметил, что,  несмотря на свою  сдержанность,  он лишь с  трудом  подавляет
припадок истерии. Насколько я понял... ящик...
     Но тут я сжалился над мучительным нетерпением моего посетителя, а может
быть, и над собственным растущим любопытством.
     - Вот он, сэр, сказал я, указывая на ящик, который стоял на полу позади
стола, все еще накрытый простыней.
     Незнакомец  бросился  к  нему,  но  вдруг остановился  и прижал  руку к
сердцу. Я услышал, как заскрежетали зубы его сведенных судорогой челюстей, а
лицо так  страшно  исказилось, что  я испугался  за его рассудок и  даже  за
жизнь.
     - Успокойтесь, сказал я.
     Он оглянулся на меня, раздвинув губы  в жалкой улыбке,  и  с решимостью
отчаяния   сдернул   простыню.   Увидев   содержимое   ящика,   он  испустил
всхлипывающий вздох,  полный такого невыразимого облегчения, что я окаменел.
А затем, уже почти совсем овладев своим голосом, он спросил:
     - Нет ли у вас мензурки?
     Я встал с  некоторым усилием и подал ему просимое. Он поблагодарил меня
кивком и улыбкой, отмерил  некоторое количество красной тинктуры и добавил в
нее один из порошков.  Смесь, которая была  сперва красноватого  оттенка, по
мере  растворения  кристаллов  начала  светлеть,  с  шипением  пузыриться  и
выбрасывать  облачка пара.  Внезапно процесс этот  прекратился,  и в тот  же
момент микстура стала темно-фиолетовой, а  потом этот цвет медленно сменился
бледно-зеленым. Мой посетитель, внимательно следивший  за этими изменениями,
улыбнулся, поставил мензурку на стол, а затем пристально посмотрел на меня.
     -  А теперь, сказал он, последнее.  Может быть, вы будете благоразумны?
Может быть, вы послушаетесь моего совета и позволите мне уйти из вашего дома
с  этой мензуркой в руке и без дальнейших объяснений?  Или ваше  любопытство
слишком  сильно?  Подумайте, прежде чем ответить, ведь как вы  решите, так и
будет. Либо  все останется,  как прежде, и  вы  не  сделаетесь ни богаче, ни
мудрее,  хоть  мысль о том, что  вы  помогли  человеку в  минуту смертельной
опасности, возможно, и обогащает душу! Либо, если вы предпочтете иное, перед
вами  откроются  новые области  знания,  новые  дороги к могуществу и  славе
здесь, сейчас, в этой комнатке,  и  ваше  зрение  будет  поражено феноменом,
способным сокрушить неверие самого Сатаны.
     - Сэр, ответил я с притворным спокойствием, которого  отнюдь не ощущал,
вы говорите загадками, и вас, наверное, не удивит, если я  скажу, что слушаю
вас  без  особенного доверия. Я  слишком далеко  зашел  по пути таинственных
услуг, чтобы остановиться, не увидев конца.
     -  Пусть   так,  ответил  мой  посетитель.  Лэньон,   вы  помните  нашу
профессиональную  клятву?   Все  дальнейшее  считайте  врачебной  тайной.  А
теперь...  теперь  человек, столь  долго исповедовавший самые узкие и  грубо
материальные взгляды, отрицавший самую возможность трансцендентной медицины,
смеявшийся над теми, кто был талантливей, смотри!
     Он  поднес  мензурку к  губам и  залпом  выпил ее  содержимое. Раздался
короткий вопль,  он покачнулся,  зашатался,  схватился за  стол, глядя перед
собой  налитыми кровью глазами, судорожно  глотая  воздух открытым  ртом;  и
вдруг  я заметил, что он меняется... становится  словно  больше...  его лицо
вдруг  почернело,  черты  расплылись,  преобразились  и  в  следующий миг  я
вскочил, отпрянул к  стене и поднял руку, заслоняясь от этого видения, теряя
рассудок от ужаса.
     -  Боже мой!  вскрикнул я и продолжал твердить  "Боже мой!", ибо передо
мной,  бледный,  измученный,  ослабевший, шаря  перед  собой  руками,  точно
человек, воскресший из мертвых, передо мной стоял Генри Джекил!
     Я не решаюсь доверить бумаге то, что он рассказал мне за следующий час.
Я  видел  то, что видел, я  слышал  то, что слышал,  и  моя  душа  была этим
растерзана;  однако теперь,  когда  это  зрелище уже  не  стоит перед  моими
глазами, я спрашиваю себя,  верю ли я  в то, что было, и не знаю ответа. Моя
жизнь сокрушена  до  самых  ее  корней, сон покинул  меня, дни  и  ночи меня
стережет  смертоносный ужас, и  я чувствую,  что  дни мои сочтены и я  скоро
умру, и все же я умру,  не  веря.  Но даже в мыслях я не могу без содрогания
обратиться  к той бездне гнуснейшей  безнравственности,  которую  открыл мне
этот человек, пусть со слезами раскаяния. Я  скажу только одно, Аттерсон, но
этого (если вы заставите себя поверить) будет достаточно. Тот, кто прокрался
ко мне в дом в ту ночь, носил по собственному признанию Джекила имя Хайда, и
его разыскивали по всей стране как убийцу Кэрью.

Хейсти Лэньон

     Исчерпывающие объяснения Генри Джекила

     Я  родился в году 18... наследником большого  состояния; кроме  того, я
был  наделен  немалыми  талантами,  трудолюбив  от  природы,  высоко  ставил
уважение умных и благородных людей и, казалось, мог не сомневаться, что меня
ждет славное и блестящее будущее.  Худшим  же из моих недостатков было всего
лишь нетерпеливое стремление к  удовольствиям,  которое  для  многих  служит
источником  счастья;  однако я не  мог  примирить  эти  наклонности  с  моим
настойчивым  желанием  держать  голову  высоко  и представляться  окружающим
человеком серьезным и почтенным. Поэтому я начал  скрывать свои развлечения,
и к  тому  времени, когда я достиг зрелости и мог здраво  оценить пройденный
мною путь и мое положение в обществе, двойная жизнь давно уже стала для меня
привычной. Немало людей гордо  выставляли бы напоказ  те уклонения  со стези
добродетели,  в  которых я  был  повинен, но я, поставив перед собой высокие
идеалы, испытывал мучительный,  почти  болезненный стыд  и всячески  скрывал
свои вовсе не столь уж предосудительные удовольствия.
     Таким образом, я стал тем, чем стал, не из-за своих довольно безобидных
недостатков,  а из-за бескомпромиссности моих лучших  стремлений  те области
добра  и   зла,  которые  сливаются  в  противоречиво  двойственную  природу
человека, в моей душе были разделены гораздо  более резко и глубоко, чем они
разделяются в душах подавляющего большинства людей. Та же причина заставляла
меня упорно и настойчиво размышлять  над тем суровым законом  жизни, который
лежит в  основе  религии и является самым  обильным источником человеческого
горя.
     Но,  несмотря  на мое постоянное притворство,  я не был  лицемером: обе
стороны моей  натуры составляли подлинную мою сущность - я был самим собой и
когда, отбросив сдержанность,  предавался  распутству и  когда при свете дня
усердно трудился  на ниве  знания или старался  облегчить чужие страдания  и
несчастья.  Направление  же  моих  ученых  занятий,   тяготевших  к  области
мистического  и трансцендентного,  в  конце концов повлияло  и пролило яркий
свет на эту вечную войну двух начал, которую я ощущал в себе.
     Таким  образом,  с  каждым  днем обе  стороны  моей  духовной  сущности
нравственная  и  интеллектуальная  все  больше приближали  меня  к  открытию
истины, частичное овладение которой обрекло меня  на столь ужасную гибель; я
понял, что  человек на самом  деле не  един, но двоичен.  Я говорю "двоичен"
потому,  что  мне не  дано  было узнать больше. Но другие пойдут моим путем,
превзойдут  меня в тех же изысканиях, и я беру на себя смелость предсказать,
что  в  конце концов  человек  окажется  всего лишь  общиной,  состоящей  из
многообразных,  несхожих  и  независимых  друг  от  друга  сочленов.  Я  же,
благодаря своему  образу жизни,  мог  продвигаться в  одном и только в одном
направлении.
     В  своей  личности абсолютную  и изначальную двойственность человека  я
обнаружил  в  сфере  нравственности.  Наблюдая  в  себе  соперничество  двух
противоположных  натур,  я  понял,  что назвать каждую из них  своей  я могу
только потому, что и та и другая равно составляют меня; еще задолго до того,
как  мои научные изыскания  открыли  передо  мной  практическую  возможность
такого  чуда,  я  с наслаждением, точно заветной мечте, предавался мыслям  о
полном  разделении этих  двух элементов. Если бы только,  говорил я себе, их
можно было расселить  в отдельные тела, жизнь освободилась  бы от всего, что
делает  ее  невыносимой; дурной близнец пошел бы своим  путем,  свободный от
высоких стремлений и угрызений совести добродетельного  двойника,  а тот мог
бы спокойно и неуклонно идти своей благой стезей, творя добро согласно своим
наклонностям  и  не опасаясь  более  позора  и кары, которые  прежде мог  бы
навлечь на  него  соседствовавший  с ним  носитель зла.  Это  насильственное
соединение  в  одном  пучке двух столь  различных  прутьев, эта  непрерывная
борьба  двух  враждующих близнецов в  истерзанной утробе  души были извечным
проклятием человечества. Но как же их разъединить?
     Вот куда уже привели меня  мои размышления,  когда, как  я упоминал, на
лабораторном столе забрезжил путеводный свет. Я начал осознавать глубже, чем
кто-либо осознавал  это прежде,  всю  зыбкую нематериальность, всю  облачную
бесплотность  столь  неизменного  на вид  тела,  в  которое мы  облечены.  Я
обнаружил, что некоторые вещества обладают свойством колебать  и преображать
эту мышечную оболочку, как ветер, играющий с занавесками в беседке.
     По двум веским причинам я не стану  в своей исповеди подробно объяснять
научную  сторону  моего  открытия.  Во-первых,  с  тех  пор  я  донял,   что
предопределенное бремя жизни  возлагается на плечи человека навеки и попытка
сбросить его неизменно кончается одним: оно вновь ложится на них, сделавшись
еще  более неумолимым  и тягостным. Во-вторых, как увы! станет ясно из этого
рассказа,  открытие мое не было доведено до конца. Следовательно, достаточно
будет сказать, что я не  только распознал в моем теле всего лишь эманацию  и
ореол  неких сил,  составляющих мой дух, но и сумел приготовить  препарат, с
помощью  которого  эти силы  лишались верховной  власти, и  возникал  второй
облик, который точно так же принадлежал мне, хотя он был выражением и нес на
себе печать одних низших элементов моей души.
     Я  долго колебался, прежде  чем рискнул подвергнуть эту теорию проверке
практикой. Я  знал,  что  опыт  легко  может  кончиться  моей смертью:  ведь
средство, столь полно  подчиняющее себе  самый оплот  человеческой личности,
могло  вовсе  уничтожить призрачный ковчег духа, который  я  надеялся с  его
помощью   только  преобразить,  увеличение  дозы  на  ничтожнейшую  частицу,
мельчайшая  заминка  в решительный  момент неизбежно привели  бы  к роковому
результату.  Однако  соблазн  воспользоваться  столь  необыкновенным,  столь
неслыханным открытием в конце концов  возобладал над всеми опасениями. Я уже
давно изготовил  тинктуру,  я  купил  у  некой  оптовой  фирмы  значительное
количество  той  соли,  которая,  как  показали  мои  опыты, была  последним
необходимым  ингредиентом,  и вот  в одну проклятую ночь я  смешал элементы,
увидел,   как   они  закипели  и  задымились  в  стакане,  а  когда  реакция
завершилась, я, забыв про страх, выпил стакан до дна.
     Тотчас я  почувствовал  мучительную боль,  ломоту  в костях,  тягостную
дурноту и такой ужас, какого человеку не дано испытать ни в час рождения, ни
в час смерти.  Затем эта  агония внезапно  прекратилась, и  я пришел в себя,
словно  после  тяжелой болезни. Все мои  ощущения как-то переменились, стали
новыми,  а  потому неописуемо  сладостными.  Я  был  моложе,  все  мое  тело
пронизывала   приятная   и   счастливая   легкость,   я  ощущал  бесшабашную
беззаботность,  в моем воображении  мчался вихрь  беспорядочных  чувственных
образов, узы долга распались и более не стесняли меня, душа обрела неведомую
прежде свободу, но  далекую от безмятежной невинности.  С первым же дыханием
этой  новой  жизни  я  понял,  что стал  более  порочным, несравненно  более
порочным рабом таившегося во  мне зла, и  в ту минуту эта мысль подкрепила и
опьянила меня, как  вино. Я простер вперед  руки, наслаждаясь непривычностью
этих ощущений, и тут внезапно обнаружил, что стал гораздо ниже ростом.
     Тогда в моем кабинете  не было зеркала: то, которое  стоит сейчас возле
меня, я приказал поставить здесь позже  именно для того, чтобы наблюдать эту
метаморфозу. Однако на  смену  ночи уже шло утро утро, которое, как ни черно
оно было, готовилось вот-вот породить день, моих домочадцев крепко держал  в
объятиях  непробудный  сон, и  я,  одурманенный торжеством и надеждой, решил
отправиться  в  моем новом  облике  к себе в  спальню. Я прошел по двору,  и
созвездия, чудилось мне,  с удивлением смотрели на первое подобное существо,
которое  им довелось узреть за все века их бессонных бдений; я прокрался  по
коридору чужой  в моем собственном доме и,  войдя в спальню,  впервые увидел
лицо и фигуру Эдварда Хайда.
     Далее   следуют  мои   предположения   не   факты,   но  лишь   теория,
представляющаяся  мне  наиболее вероятной.  Зло  в  моей  натуре, которому я
передал способность создавать  самостоятельную оболочку, было менее сильно и
менее развито, чем только что отвергнутое мною добро.
     С  другой стороны, самый образ моей жизни, на девять десятых состоявшей
из труда, благих дел и самообуздания, обрекал зло во мне  на бездеятельность
и тем самым сохранял его  силы. Вот  почему,  думается мне, Эдвард  Хайд был
ниже  ростом,  субтильнее и моложе  Генри Джекила. И если лицо одного дышало
добром, лицо другого несло на себе ясный  и размашистый  росчерк зла.  Кроме
того,  зло  (которое я и теперь  не  могу не  признать губительной  стороной
человеческой натуры) наложило на этот облик отпечаток уродства и гнилости. И
все  же,  увидев в  зеркале этого  безобразного истукана, я почувствовал  не
отвращение,  а  внезапную  радость.  Ведь  это тоже был я. Образ  в  зеркале
казался мне естественным и человеческим. На мой  взгляд, он был более четким
отражением  духа, более выразительным и  гармоничным, чем та несовершенная и
двойственная внешность, которую я до тех пор привык называть своей. И в этом
я был, без сомнения, прав. Я  замечал, что  в облике Эдварда Хайда  я внушал
физическую гадливость всем, кто приближался  ко мне. Этому,  на мой  взгляд,
есть  следующее объяснение: обычные люди  представляют  собой смесь добра  и
зла,  а  Эдвард  Хайд  был  единственным  среди  всего  человечества  чистым
воплощением зла.
     Я медлил перед зеркалом не долее минуты мне предстояло проделать второй
и  решающий  опыт: я должен  был проверить,  смогу ли я вернуть себе прежнюю
личность   или  мне   придется,  не  дожидаясь  рассвета,  бежать  из  дома,
переставшего быть моим. Поспешив назад в кабинет, я снова приготовил и испил
магическую чашу, снова испытал муки преображения и очнулся уже с характером,
телом и лицом Генри Джекила.
     В  ту ночь я пришел к роковому  распутью. Если бы к моему открытию меня
привели  более высокие побуждения, если  бы я  рискнул проделать этот  опыт,
находясь  во  власти благородных  или  благочестивых  чувств,  все могло  бы
сложиться иначе и из агонии смерти и возрождения  я восстал бы ангелом, а не
дьяволом. Само средство не обладало избирательной способностью, оно  не было
ни божественным, ни сатанинским, оно  лишь отперло  темницу моих склонностей
и, подобно узникам в Филиппах, наружу вырвался тот, кто стоял у двери. Добро
во  мне  тогда  дремало,  а  зло  бодрствовало,  разбуженное  тщеславием,  и
поспешило  воспользоваться  удобным  случаем  так  возник   Эдвард  Хайд.  В
результате,  хотя  теперь у  меня  было  не  только два  облика,  но  и  два
характера,  один  из  них состоял  только  из зла, а  другой остался прежним
двойственным  и  негармоничным  Генри  Джекилом,  исправить  и  облагородить
которого я уже давно не надеялся. Таким образом, перемена во всех отношениях
оказалась к худшему.
     Даже  и  в  то время  я  еще  не  полностью преодолел ту скуку, которую
внушало  мне   сухое  однообразие  жизни   ученого.   Я   по-прежнему  любил
развлечения,   но  мои  удовольствия  были  (мягко  выражаясь)   не  слишком
достойными, а я не  только стал известным  и уважаемым человеком,  но достиг
уже пожилого возраста, и раздвоенность моей жизни с каждым днем делалась для
меня все тягостнее.
     Тут мне могло помочь  мое новообретенное могущество, и, не устояв перед
искушением, я  превратился  в раба.  Мне  стоило только  выпить мой напиток,
чтобы  сбросить с себя  тело  известного  профессора и, как плотным  плащом,
окутаться  телом  Эдварда  Хайда.  Я  улыбнулся  при  этой мысли  тогда  она
показалась мне забавной и занялся тщательной подготовкой.
     Я снял  и меблировал тот дом в  Сохо,  до которого впоследствии полиция
проследила  Хайда, и  поручил  его  заботам женщины,  которая,  как мне было
известно, не отличалась щепетильностью и умела молчать. Затем я объявил моим
слугам, что некий мистер Хайд (я описал его внешность) может распоряжаться в
доме, как у себя,
     во избежание недоразумений я  несколько раз появился там в  моем втором
облике, чтобы слуги ко мне привыкли. Далее я составил столь  возмутившее вас
завещание; если  бы с  доктором Джекилом  что-нибудь  произошло, я благодаря
этому  завещанию  мог  бы  окончательно  преобразиться  в Эдварда  Хайда, не
утратив при этом  моего  состояния. И вот, обезопасившись, как мне казалось,
от  всех возможных  случайностей,  я  начал  извлекать  выгоду  из  странных
привилегий моего положения.
     В старину  люди пользовались  услугами наемных  убийц, чтобы  их руками
творить  свои  преступления,  не ставя  под угрозу ни  себя,  ни свою добрую
славу. Я был первым  человеком, который  прибегнул к этому способу в поисках
удовольствий. Я был первым человеком, которого общество  видело облаченным в
одежды  почтенной добродетели и который мог в мгновение  ока сбросить с себя
этот временный наряд и, подобно вырвавшемуся на свободу школьнику,  кинуться
в  море  распущенности.  Но  в  отличие  от  этого  школьника  мне  в   моем
непроницаемом пл