чернюю зарю. Вдоль  горизонта  протянулась  узенькая
розовая лента, четко отделяя черную землю от  черной  ночи.  Такое  нельзя
было пропустить. Сомкнув над кабиной прозрачные  створки  герметизации,  я
послал гравилет вверх, нацелившись на какую-то звезду,  а  когда  выровнял
нос, увидел мощный, плавно выгибавшийся горб  -  край  Земли,  за  которым
искрился океан света. Я мог лететь туда, к Солнцу, и влететь во  вчерашний
день, может быть, даже в свое детство, и опуститься  на  вечерний  луг,  и
увидеть, как в детстве, скакавшую среди стогов корову с золотым солнцем на
рогах... Но где-то внизу был Студгородок.


   Студгородок, Студгородок Искусств. Знаете, каким я его впервые  увидел?
Представьте себе, что вы собираетесь выйти на  улицу,  идете  по  знакомой
лестнице и, случайно свернув, попадаете в зал, где висят  десятки  картин.
На   картинах   изображены   старинные,   с   колоннами   и    современные
воздушно-легкие здания;  вот  площади  с  цветами  и  фонтанами;  мосты  и
лестницы,  припадающие  к   воде.   Достаточно   одного   взгляда,   чтобы
почувствовать в этих картинах трепетную кисть мастера, чтоб  вас  захватил
этот мир  прохладных  и  жарких  красок,  пространства,  солнечных  лучей,
незнакомого счастья... Так я с осторожностью  летучей  мыши  скользил  над
живыми полотнами в темных рамах ночных аллей, таким видел я  из  гравилета
Студгородок, и где-то в этом городе была моя Каричка.
   Я заметил, как скачут в лунном свете по крыше  театра  мраморные  кони.
Рядом быстрые молнии сверкают на куполе цирка,  и  на  площади  полукругом
стоит хор девушек. Мне казалось, я слышу,  как  они  поют.  Но  уже  плыло
навстречу  длинное  озеро  со  светящимися  парусами  яхт,  и  с  грустной
нежностью смотрела вода, призывая мой гравилет, серебристое легкое  крыло,
не улетать, сесть, покачаться на волне.  А  я  все  парил,  не  зная,  где
посадить  гравилет,  любуясь  странными  зданиями,  случайными   голосами,
таинственной игрой теней и света.
   Опустился возле сигнальной мачты. Здесь тянулась аллея из  старых  лип.
Ступив на нее, я окунулся в волны музыки и голосов. Трудно  было  угадать,
где рождались радостные и грустные звуки. Песни  и  мелодии  доносились  с
маленьких эстрад,  увешанных  светящимися  дисками,  с  серебристо-зеленых
лужаек, из-под деревьев, где прятались пугливые тени. Я шел своей  дорогой
и будто плыл в море звуков. Как вдруг остановился...
   Что это?  Или  мне  показалось?  Как  будто  кто-то  очень  тихо  играл
"Волшебную тарелочку Галактики"...
   Прислушался. Это была моя песня.  Я  бросился  бежать.  Впереди  увидел
красный автомобиль, на котором дул в трубы целый оркестр.
   Оставалось пересечь только площадь.
   Я непременно  догнал  бы  оркестр.  Но  помешали  танцоры,  появившиеся
неизвестно откуда и запрудившие  площадь.  Кажется,  это  были  диковинные
звери и птицы: снег цапель, золото львов, радуги павлинов, солнечные пятна
леопардов - все драгоценности земли, вод, неба окружили меня. А я  спешил,
сердился  на  танцоров,  пробираясь  к  своей  цели,  к  своей  Галактике,
улетавшей на красной машине.
   Чья-то рука легла мне на плечо. Блеснули удивленные глаза:
   - Ты не танцуешь, охотник?
   Что мог я ответить этой беззаботной лани?
   - Нет. Я пою.
   - Ну пой! - сказала она и тут же исчезла.
   А за площадью была пустынная улица. Там не было автомобиля, за  которым
я гнался. Лишь стояли у белых колонн скрипачи  в  парадных  фраках  и  все
вместе ритмично покачивались, об®единенные одним  движением  смычка.  Этот
грустный смычок сопровождал меня еще долго, хоть я и  ускорил  шаг.  Я  не
нашел красной машины с оркестром, игравшим песню Карички, и  решил  искать
Каричку под сводами зданий, где слово, сказанное шепотом,  ранит  в  самое
сердце.
   Я поднимался по ступеням театров, осторожно входил  в  пустые,  залитые
ярким светом залы, где шли репетиции, пробирался за кулисы. Я спрашивал  о
Каричке, заранее слыша ответ, и потом уходил. Мне казалось,  что  на  моих
ногах не тапочки, а тяжелые  башмаки:  я  мог  одним  неуклюжим  движением
нарушить, остановить прекрасное. Но Каричка, Каричка... Я искал все  новые
и новые театры...
   Красный автомобиль стоял, ни от кого не прячась, у  фонтана.  Музыканты
исчезли, на сиденьях остались умолкшие трубы. Я был уверен, что музыканты,
чьи трубы еще не остыли, где-то здесь, рядом с  Каричкой.  И  я  побрел  к
большим деревьям, над которыми скрещивали свои лучи прожекторы.
   Она стояла там, высоко над землей - так высоко, что я задрал голову,  и
говорила. Я даже испугался: на чем она стоит?  Но  все  спокойно  смотрели
вверх и молчали. Она стояла, как мне  показалось,  ни  на  чем,  просто  в
воздухе, или, быть может, на одном из тех невидимых кирпичей,  из  которых
складывается плотная стена ночи, и говорила. Свет выхватывал,  выделял  на
бархате звездного неба ее  тонкую  фигуру  в  темном  костюме,  смертельно
бледное лицо, молнию кинжала у пояса. И падали с вышины слова, которые она
говорила себе.

   ...Умереть. Забыться, -
   И знать, что этим обрываешь цепь
   Сердечных мук...

   Я замер. Боль пронзила меня. Она пришла  из  веков,  эта  вечная  боль.
Ранила быстро и глубоко.

   ...Вот и ответ:
   Какие сны в том смертном сне приснятся,
   Когда покров земного чувства снят?

   Нет, я не должен был прилетать! Не имел права слышать  это  откровение.
Прости меня, Гамлет, прости, принц датский, я сейчас исчезну... Уйду.

   ...Так всех нас в трусов превращает мысль...

   Я не исчез. Не успел. Стоял как изваяние, не понимая,  что  Каричка  не
закончила фразу.
   -  Что?  -  крикнул  кто-то  властно,  наверно  режиссер,  когда  пауза
затянулась. - Что случилось, Каричка?!
   Она молчала.
   Вдруг  качнулся  луч  прожектора.  Я  скользнул  по  нему,  взглядом  и
вздрогнул:  в  вышине  сверкнуло  серебристо-серое  пятно.  Все   во   мне
напряглось, как перед ударом. Но  луч  уже  выпрямился,  холодный  отблеск
растаял.
   - Может, сначала? - прозвучал тот же властный голос.
   Каричка не ответила.  Высокий  человек  подошел  к  прожектору,  махнул
кому-то рукой.
   Медленно,  очень  медленно  опустился   рядом   со   мной   деревянный,
выкрашенный  черной  краской  помост,  на  котором  стояла  Каричка.   Она
взглянула на меня и отвела глаза.
   - Здравствуй, - сказал я.
   Я ждал, что она встрепенется и, как всегда, протянет мне крепко  сжатый
кулак, который утонет в моей ладони.
   Каричка словно не слышала. И режиссер сделал вид, что меня  здесь  нет,
встал между мной и Каричкой.
   - Ты забыла текст? Испугалась? - Режиссер говорил очень мягко.
   - Я устала. - Она сказала это так, будто прожила века.
   Тогда он осторожно взял ее за локоть, подвел к скамейке.
   - Сядь. Отдохни.
   И ушел.
   Музыканты стояли молча. И я стоял, не смея подойти. Ждал.
   Она подняла голову, долго смотрела на меня.
   Какое у нее белое лицо! Я видел только это лицо и ждал, что она скажет.
   - Каричка! - Я подскочил, поймав ее взгляд. - Вот я и прилетел...
   Она опять посмотрела, потом тихо и даже удивленно сказала:
   - Я тебя не знаю.
   Я видел ее глаза, мягкие волосы, тонкую шею. Я мог коснуться ее  рукой.
Я ничего не понимал.
   Каричка взглянула на свой кинжал, улыбнулась. А потом вдруг достала  из
кармана гребенку и стала причесываться.
   - Ну что вы стоите? - сказала она всем нам.
   Мы повернулись и пошли по аллее.
   - Нельзя уж и посмотреть. Подумаешь - принц! - сказал один музыкант,  и
его товарищи засмеялись.
   Они  ушли,  сердясь  на  женские  капризы  и   насвистывая   "Волшебную
тарелочку". Каричка этого не заметила.
   А я не мог даже свистеть. Я шел очень медленно, разглядывая свои  ноги.
Неестественно длинные, они нелепо торчали из шорт.
   Было грустно и все очень непонятно. Я шел среди тишины. Куда-то исчезли
музыка и веселье. Я шел и тупо твердил про себя:
   "Почему она не узнала меня? Почему?.."
   Серый рассвет поднимался над лесом. Туда я и  направил  машину,  набрав
предельную скорость и проваливаясь в воздушные ямы.
   "Так всех  нас  в  трусов  превращает  мысль..."  Почему-то  эта  фраза
казалась мне обидной.
   Я так  хотел  тебя  увидеть,  смеющееся  лицо  моего  счастья.  Но  оно
оказалось расплывчатым, равнодушным.



        3

   Улечу на Марс. Ну кому я здесь нужен?
   И только я это  решил,  пробравшись  в  палату  через  окно  и  покорно
вытянувшись  на  постели,  как  явился  врач,  а  за  ним  сестра.   Врач,
толстенький, с ямочками на щеках - ну просто сияющий восклицательный знак,
- потирая маленькие ручки, принялся рассуждать о гонках. Он назвался  моим
болельщиком и очень переживал, что соревнования сорвались и я  свалился  в
невесомость. Через минуту мне казалось, что я знаю его сто лет,  Почему-то
доктор помнил все гравилеты, на каких я летал, даже когда был  мальчишкой.
Я с вдохновением поддакивал, вспоминал  разные  мелочи  и  рассказал,  как
гнался за Гришей Сингаевским и как он знал, что я  хочу  его  обогнать,  а
потом  это  облако.  И  тут  я  смолк  и  больше  ничего  не  говорил.   А
восклицательный знак поднял мне веко,  заглянул  в  глаз,  дружески  ткнул
кулаком в живот.
   - Сердце работает нормально. И все остальное, - об®явил  он,  довольный
осмотром.
   - Это вы прочли в глазах?
   - Секрет, - улыбнулся он.
   Ох уж эти докторские секреты! Как будто я был маленький и не знал,  что
прослушивала меня ввинченная в пол кровать.
   - А долго я был в этом... забытьи? - Я с трудом подыскал слово.
   - Пустяки, - махнул рукой веселый доктор. - Спал несколько часов.
   Несколько часов! Представляю, какая на меня  собрана  на  документация.
Электрические, тепловые, механические, химические и разные другие процессы
- все это собирала трудолюбивая кровать. До чего сложно устроен человек!
   - Задал я вам работу, - искренне повинился я.
   - В основном не мне, а Марье Семеновне, - засмеялся доктор.
   Я покраснел, вспомнив  мальчишескую  проделку  с  тумбочкой.  "Когда  я
вернулся, тумбочка была на месте.
   - Искала вас в саду, - сказала Марья Семеновна.
   Она  была  такой,  как  я  представлял:  с  добрым  лицом   и   мягкими
неторопливыми движениями. Я начал говорить, что люблю гулять по  ночам  на
свежем воздухе, и она опять пришла мне на выручку:
   - Все мы были такие.
   - Массаж! - кратко резюмировал доктор и удалился в полном сиянии.
   А массажист был тут как тут, совсем  как  в  раздевалке  спортклуба,  и
пошли отбивать лихую  чечетку  его  крепкие  проворные  руки,  а  когда  я
перевернулся на спину, то на стуле сидел Аксель. Аксель Михайлович Бригов,
мой профессор, наш Старик Аксель. Я  встрепенулся,  но  Старик  пробурчал:
"Лежи!" - и тогда проворный массажист легонько толкнул меня  в  подбородок
ладонью и принялся уминать брюшной пресс.
   Аксель был неизменным, сколько я  его  знаю.  Черный  костюм,  галстук,
шляпа на коленях. Величественный и  торжественный.  А  маленькие  медвежьи
глаза смотрят недоверчиво, часто  мигая,  и  я  догадываюсь,  что  это  от
смущения: он очень не любит незнакомую обстановку. Молчит, и я тоже. Лучше
подождать, когда сам  начнет.  Хорошо,  что  еще  попался  неразговорчивый
массажист.
   - Я все видел, - хрипло сказал Аксель, едва массажист скрылся.  -  Нет,
не в телевизоре, - поморщился он на мой кивок. - Потом  все  видел,  когда
приехал с побережья. Хорошенькая история, ничего не скажешь.
   Представляю, как мы испортили ему  единственный  за  несколько  месяцев
выходной. Забрался в морские просторы,  подальше  от  пляжей  и  подводных
охотников, "морских чертей", как он говорил, спокойно управлял лодкой  (он
влюблен во все паруса мира), и - пожалуйста - срочный вызов.
   Аксель помолчал, удовлетворенный ходом беседы. И вдруг самое главное:
   - Март, что это было такое?
   Я ждал этого  вопроса,  едва  увидел  учителя,  но  не  думал,  что  он
прозвучит так откровенно и прямо, что я опять сойдусь с неизвестным.
   Я беспомощно взглянул на профессора - ведь он-то должен уже все  знать,
но лицо его выражало каменное  спокойствие,  а  глаза  смотрели  твердо  и
беспощадно, приказывая говорить. И тогда я стал говорить,  как  все  было,
начиная с того момента, когда в ангаре нам мешал болтливый комментатор.  Я
очень хотел, чтоб учитель почувствовал азарт  гонок  и  не  думал,  что  я
улыбался от самодовольства или какой-то иной глупости. И он, кажется,  все
понял, хотя я, конечно, ни слова не сказал про Каричку и свое  настроение.
Его огромные руки, спокойно лежавшие на коленях, зашевелились,  он  словно
пробовал удержать руль моей машины. А я сказал, что он ни  за  что  бы  не
удержал (Старик  обладал  огромной,  непонятно-чудовищной  силой).  И  еще
прибавил что-то невразумительное  про  сильное  поле  притяжения,  которым
обладает облако.
   - Так, юноша, - сказал Аксель, - весьма поэтично, но анализ  никуда  не
годится. Ты ведь учишься на физическом?
   - На физико-математическом.
   - Жаль, что не мне сдаешь экзамен. Но шутки в сторону. Как  ты  сказал:
облако?
   - Это я случайно. Облако я не видел, только сияние.
   - Пожалуй, ты угадал.
   - А Сингаевский?
   - Да-а, - только и сказал профессор.
   Он молчал довольно долго. Потом смущенно заморгал.
   - Ты гулял ночью...
   - Да, отлучался.
   Аксель поморщился.
   - Это я к тому, что ты вроде можешь вставать.
   - Конечно, могу.
   - Будет Совет. Пойдешь со мной, если разрешат врачи.
   Такого я не ожидал.
   СОВЕТ! Совет ученых планеты!
   Я вскочил, закричал:
   - Да я здоров! Я летал в Студгородок! Совсем здоров!
   - Вот как... - Только голос да насторожившиеся, сжатые в  точку  зрачки
выдали удивление моего учителя. (Черт возьми, как хорошо я его знал!) -  В
какой же это город? - спросил он.
   - Искусств.
   - Вот как, - повторил он, - веселился?
   - Не очень, - неопределенно ответил я, вспомнив свое возвращение.
   - Во сколько ты улетел оттуда?
   Этот  вопрос  не  был  случайным,  что-то  беспокоило  Бригова,  и  его
беспокойство сразу передалось  мне.  Я  стал  вспоминать  вслух,  стараясь
что-нибудь выведать:
   - В четыре... Нет, в половине пятого... Примерно без четверти пять... Я
пропустил что-то интересное?
   - Потом, - неопределенно сказал Аксель. - Отдыхай. Вечером встретимся.
   Он ушел, а я бросился на постель и зарычал в отчаянии: "Отдыхай!" Да, я
бы отдыхал, будь у меня такое каменное спокойствие. Отдыхал бы и размышлял
над  физической  природой  странного  об®екта,  который  сначала   глотает
гравилет  с  человеком,  а  потом  является  поразвлечься  к   беззаботным
студентам. Я чувствовал, что это так, что грязно-белое пятно,  мелькнувшее
в ночи над моим датским принцем, не  было  галлюцинацией.  Аксель  недаром
насторожился. Чертов Старик, не мог сказать определеннее.
   Я хотел опять выскочить в окно, но в  палату,  будто  чувствуя  подвох,
зачастила Марья Семеновна. Она мне очень  нравилась,  и  хорошо,  что  она
входила просто так, а не появлялась на  стене;  я  уже  говорил,  что  эта
спокойная больница мне тоже нравилась. Марья Семеновна приводила и уводила
посетителей. Среди  них  были  деловые  ребята  из  Института  Информации,
которым я в третий раз рассказал свой случай.
   Шумно ввалились наши - Андрей, Игорь Маркисян  и  еще  один  парень,  с
которым я учился, - Сергей. Я сразу успокоился.  Друзья  могли  ради  меня
сделать все. Только попроси я - и они разыщут и даже примчат сюда Каричку.
   Но никто из них  не  знал  о  происшествии  в  Студгородке.  Что  самое
удивительное,  меланхоличный  Андрей  первый   почувствовал   неладное   и
серьезное в моих вопросах.
   - На! - Он вынул из кармана светогазету, которую обычно таскал с собой,
и еще отдал свои радиочасы. Мы договорились, что он  вызовет  меня,  когда
что-нибудь узнает.
   А Игорь ругал профессора Акселя.
   - Как он мог тебе не  сказать?  Консерватор!  -  Игорь  всегда  находил
резкие слова.
   - Консерватор? - переспросил Андрей. - Уточни.
   - Конечно! Что за игра в таинственность?  Заскоки  прошлого  века.  Как
будто мы ничего не понимаем.
   - Мы - двадцать первый век...  -  подхватил  Сергей,  подмигнув  нам  с
Андреем.
   Игорь не ответил, но глаза его  все  больше  мрачнели.  Сейчас  он,  по
своему обыкновению, сверкнет яркой и неожиданной, как клинок, мыслью  и  в
пух и в прах разнесет призрак Старика Акселя.
   Я нажал на кнопку часов, и  раздался  вкрадчивый,  хорошо  поставленный
голос, выплывающий из музыки.
   -  ...руки  на  пояс  и  -   раз,   два...   раз,   два...   хорошенько
прогибайтесь!..
   Мы рассмеялись.
   -  Жив  курилка!  -  с  удовольствием  сказал  Сергей.  -   Рекомендую:
балетмейстер от гимнастики.
   Перебивая друг друга, мы в подробностях стали вспоминать  один  эпизод.
Кажется, мы готовили какое-то представление для институтского вечера. Юмор
рождался в мучениях, у  всех  разболелась  голова,  и  я  распахнул  окно.
"Закройте окно!" - потребовал мрачный толстяк. Его толком никто  не  знал:
синоптики, приглашенные на вечер, выделили нам в помощь своего остряка.  И
когда он впервые открыл рот, мы буквально  окаменели:  это  был  чертовски
знакомый голос, голос, который командовал  с  экранов  поставить  ноги  на
ширину плеч и прыгать повыше, как это делали картинно изящные гимнасты. Мы
обомлели, сопоставив красивый баритон с грузной,  округлой,  как  бочонок,
фигурой. А толстяк вполне серьезно  требовал  закрыть  окно:  он  опасался
простуды. Я сказал: "Но ведь весна"... А Андрей  поправил:  "Не  весна,  а
нормальный зимний день". Тогда знаменитый спортивный балетмейстер  хлопнул
рамой и,  покраснев  от  гнева,  ушел.  Мы  хохотали  от  души,  благодаря
синоптиков за такую шутку для нашего представления.
   - Ладно, веселись тут без нас, - сказал Игорь, пожимая мне руку.
   - Жди вызова минут через тридцать, - пообещал Андрей.
   А Сергей, не любивший  церемоний,  просто  подмигнул  и  уже  из  двери
крикнул:
   - Все будет в порядке, Март!


   Они ушли, а я принялся крутить колесико Андреевых часов, вслушиваясь  в
голоса мира. Я любил иногда вечером перед сном пронестись по радиоволнам и
как бы со стороны взглянуть на  добродушно-огромный  теплый  шар,  который
шумно дышал, бежал знакомой дорогой и сообщал о себе тысячи  новостей.  Но
сейчас я отмахивался от  летящих  ракет,  подводных  экспедиций,  открытий
ученых и их электронных помощников,  от  городов,  смотрящихся  в  зеркало
будущего, праздников  песен,  заказов  на  погоду  и  еще  сотен  и  сотен
подробностей менявшегося лика планеты. Сейчас я искал свое. И, как  назло,
в этом бесконечном потоке не было того, что меня  мучило.  Мир  как  будто
забыл о существовании Студгородка Искусств.
   Газетные страницы, едва я их развернул, бросили мне в лицо  ряды  слов,
выстроенных в строгие  колонки,  и  выпуклые  цветные  фотографии.  Андрей
читал, конечно,  "Новости",  блестяще  отстававшие  от  событий,  судя  по
подробному описанию наших гонок и  отсутствию  хотя  бы  единой  строки  о
Студгородке. В выходных сведениях была  плоская  стрелка  переключателя  с
указанием еще четырех газет. Я включал и внимательно просматривал утренние
номера   "Юности",   "Известий",   "Спорта"   и   даже   "ВЭЦа"   (выпуска
экономического центра), но ничего нового не нашел. Стремительно уходило  в
угол кинокадра белое пятно; на одном снимке я улыбался сам себе, судорожно
вцепившись  в  руль;  спокойно  и  уверенно  смотрел  на  читателей  Гриша
Сингаевский. Почти все заголовки кончались увесистыми знаками  вопроса,  в
статьях был  собран  полный  набор  фантастических  эпитетов.  Комментарии
ученых отсутствовали.
   Я отбросил газету, схватил с тумбочки радиочасы:  они  жужжали  тихо  и
вкрадчиво.
   - Март, - сказал Андрей, - информация очень туманная. В Студгородке все
раз®ехались. День Искусств отложен на неделю.
   - А Каричка?
   - Я звонил ей домой...
   - Ну что?
   - Она еще н