осподи, до чего ж иной  раз  вещи  никчемушние  снятся,
смешно! Мне вот, всю ночь снилось, что надо разделить семьдесят
восемь  на  четыре  части. И вот уж будто разделила, поймала, а
как написать, так  и  опять  число  забыла,  и  нету.  И  опять
семьдесят  восемь  на  четыре  части - не умею, теряю, а знаю -
надо. Так страшно это, так мучительно...
     "Мучительно" - это была форточка туда, в  правду.  И  даже
радостно  было Марусе сказать это слово, напоить его всей своей
болью. И опять все это поймал Андрей Иваныч - снова  захолонул,
заледенел.
     Шмит  шел  впереди  их  двоих  уверенным  своим,  крепким,
тяжелым шагом:
     - Э-э, да ты, Маруська, кажись, это серьезно!  Надо  уметь
плевать  на  такие пустяки. Да, впрочем, нетолько на пустяки: и
на все...
     И сразу Шмит,  вдруг,  вот,  стал  немил  Андрею  Иванычу,
нелюб. Вспомнилось, как Шмит жал ему руку.
     - Вы... Вы эгоист, - сказал Андрей Иваныч со злостью.
     - Э-го-ист?  А  вы  что  ж  думаете,  милый  мальчик, есть
альтруисты? Хо-хо-о! Все тот же эгоизм, только дурного вкуса...
Ходят, там, за прокаженными, делают всякую гадость...  для-ради
собственного же удовлетворения...
     "Ч-чорт  проклятый... А вот, что она сделала?.. Неужели...
неужели ж ничего он не замечает, не чувствует?"
     А Шмит смеялся:
     - Э-го-ист... А барышня писала: "игоист", - они  все  ведь
безграмотные...  Ах,  Господи,  да  кто  ж это мне рассказывал?
Сидят на скамейке, она зонтиком на песке  выводит:  и...  т,  -
"Угадайте, - говорит, - это я написала о вас". Обожатель глядит
читает,  конечно, "идиот", - что ж еще? И трагедия... А было-то
"игоист"...
     Марусе нужно было смеяться.  Опять:  заколдованная  кладь,
грузчики  напружились  изо всех сил... Закусила губы, побледнел
Андрей Иваныч...
     Засмеялась, наконец, - слава Богу, засмеялась. Но в ту  же
секунду раскололся ее смех, покатились, задребезжали осколочки,
хлынули слезы в три ручья.
     - Шмит,  милый! Я больше не могу, не могу, прости, Шмит, я
тебе все расскажу...  Шмит,  ты  ведь  поймешь,  ты  же  должен
понять! - иначе - как же?
     Всплескивала   маленькими   своими   детскими   ручонками,
тянулась вся к Шмиту, но не смела тронуть его: ведь она...
     Шмит повернулся к Андрею Иванычу, к искаженному его  лицу,
но  не  увидел  в нем удивления. Шмитовы глаза узко сощурились,
стали как лезвие.
     - Вы... Вы уже знаете? Почему вы знаете это раньше, чем я?
     Андрей Иваныч  сморщился,  поперек  глотки  стал  ком,  он
досадливо махнул рукой.
     - Э,  оставьте,  мы  с вами после! Вы поглядите на нее: вы
ведь ей в ноги должны кланяться.
     Шмит выдавил сквозь стиснутые зубы:
     - Муз-зы-кант! Знаю я этих муз-зы...
     Но услышал за собой легкий шорох. Обернулся,  а  Маруся-то
как стояла, так - села на земь, поджав ноги, а глаза закрыты.
     Шмит поднял ее на руки и понес.


        14. Снежный узор.

     Каждый  день  вечером  подходил Андрей Иваныч к Шмитовской
калитке, брался за звонок и назад уходил: не мог, ну,  вот,  не
мог  он такой, проклятый, войти туда, увидеть Марусю. Как же не
проклятый: зачем не убил в ту ночь генерала? Шмит бы убил.
     Но и так - сидеть в постылой своей комнате и не знать, что
там, - еще больше не мог.
     "Господи, только бы как-нибудь увидать, хоть немного,  что
она"...
     И  на  пятый  день  к  вечеру Андрей Иваныч придумал-таки.
Напялил пальто, взял было шашку, - поставил опять в угол.
     - Куда это вы, на  ночь  глядя?  -  спросил  Гусляйкин  и,
показалось Андрею Иванычу, подмигнул.
     - Я... Я не скоро приду, ложись спать.
     На  улице  снег  вчера  выпал.  Не  настоящий, конечно, не
русский: так только, сверху чуть-чуть.
     "Снег - это не хорошо, хрустит, и от месяца  -  как  днем,
ясно... Все равно. Надо же"...
     Андрей  Иваныч  зуб на зуб не попадал - от холода, что ли?
Да нет: мороз - не Бог весть.
     Окна у Шмитов завешаны были морозным  самоцветным  узором.
Андрей  Иваныч  поднялся  на  цыпочки и терпеливо стал дыханием
согревать  стекло,  чтобы  увидеть,  -  Господи,  если  б  хоть
немного, хоть немного...
     Теперь  было  видно:  они  в  своей столовой. Дверь оттуда
прикрыта неплотно, и в гостиной синий  полусвет,  смутно-острые
тени от пальмы - за тем самым диваном.
     Дрожал,  глядел  Андрей  Иваныч  в протаянный круг. Мерзли
руки и ноги. Нескоро, может, через полчаса, может,  через  час,
пришла мысль:
     - Стоять   и   подглядывать,  и  подглядывать,  как  Агния
какая-нибудь! До чего ж, значит, я... Надо уйти...
     Отошел на шаг - и стал: уйти дальше  не  было  сил.  Вдруг
видел: на снежном экране окна две тени заколыхались - большая и
поменьше. Все забыл, кинулся к окну, затрясся, как в лихорадке.
     Проталины  в  окне затянулись уж снежной дымкой, ничего не
понять... "Господи, что они там делают, что они делают?"
     Маленькая тень поменьшела, стала на колени, а может упала,
а может... К ней нагнулась большая тень...
     Впился,  всем  своим  существом  ушел  Андрей   Иваныч   в
проклятую темную завесу, силится ее разорвать...
     - Тр-рах!  -  стекло  треснуло,  на лбу ожог боли, мокрое.
Кровь... Отскочил Андрей Иваныч, ошалело глядел  на  осколки  у
ног, стоял и глядел, как вкопаный, - бежать и не подумал.
     Очнулся, - возле него был уж Шмит.
     - А-а, так это вы, муз-з-зы-кант? Подсматривали-с?
     Совсем близко от себя увидел Андрей Иваныч острые, бешеные
Шмитовы глаза.
     - Недурно! Вы здесь быстро ак-климатизировались.
     "Поднять  руку?  Ударить?  Но  ведь  правда  же,  но  ведь
правда..." - застонал Андрей Иваныч. И стоял. И молчал.
     - На этот раз... Пош-шли вон!
     Шмит захлопнул за собою калитку.
     ... "Сейчас же, - сейчас! Притти - и пулю в лоб...  Сейчас
же!"  -  побежал  Андрей  Иваныч  домой.  Лицо  горело,  как от
пощечин.
     Не мог теперь сказать:  отпирал  Гусляйкин  или  нет.  Как
будто  нет,  и  все-таки  уже  сидел  Андрей Иваныч за столом и
глядел на револьвер, под лампой - такой противно-блестящий.
     "Но ведь никто же абсолютно не видел. Но и не в этом  даже
дело. Главное, что ведь Маруся же одна останется - одна, с ним,
ведь он, может, ее бьет, и если меня не будет"...
     Он  спрятал  револьвер,  запер торопливо на ключ. Дунул на
лампу, так в сапогах прямо и бухнулся на постель.
     - О, проклятый - о, проклятый трус!
     ...Склизкое,  туманное-серое   утро.   Гусляйкин   нещадно
расталкивал Андрея Иваныча:
     - Ваш-бродие, покупочки из города привезли.
     - Что, что такое?.. Какие покупочки?
     - Да ведь вы, ваш-бродь, сами о прошлой неделе заказывали.
Ведь завтра-то, чать, Рожество Христово.
     Залеченные сном мысли проснулись, заныли.
     Рождество...  Самый  любимый  праздник.  Яркие  огни, бал,
чей-то милый надушеный платочек, украденый  и  хранившийся  под
подушкой... Все было, все кончилось, а теперь...
     Было  так:  он  канул  на дно, на дне сидел, а над головой
ходило мутное, тяжелое озеро. И оттуда,  сверху,  доходило  все
глухо, смутно, туманно.
     Очень  странно  было  Андрею Иванычу надеть на первый день
мундир и итти с  визитами.  Но,  заведенный  каким-то  заводом,
пошел.  Поздравлял,  целовал  руки, даже смеялся. Но сам слышал
свой смех...
     Где-то, - может у Нестеровых, может у  Иваненко,  может  у
Косинских  -  был  спор  о поросенке: как его на стол подавать?
Бумажной бахромой надо его украшать, или нет? Окорок,  конечно,
надо,  всякому  это  ведомо,  а  вот  поросенка-то как? И когда
спросили спорщики Андрей-Иванычево мнение ("Вы ведь недавно  из
России  -  это очень важно") - тут Андрей Иваныч и засмеялся, и
услышал: "Я смеюсь? я?".
     В каком-то доме, кажется,  у  Нечесов,  из  столовой  были
видны  через  открытые  двери  две  супружеских, рядом стоящих,
брюхатых кровати. Глядя туда и допивая,  может,  пятую,  может,
десятую рюмку, Андрей Иваныч неожиданно спросил:
     - А что теперь у Шмитов?
     - Чудак, да ведь у вас такое сокровище - Гусляйкин. У него
спросите,  он  в  кухне  у  Шмитов  день и ночь, - посоветовала
кругленькая капитанша.
     От коньяку, от водки, от  налегшей  плиты  ночи  -  мутное
озеро стало еще глубже, еще тяжелей.
     Андрей  Иваныч  сидел  после  визитов  у  себя  за столом,
бессмысленно  глядел  на  лампу,  не  слушал,  что  там   такое
рассказывает  Гусляйкин,  стоя  у  притолки. Потом вспомнилось:
сокровище. Загорелся Андрей Иваныч и спросил, не глядя:
     - А у капитана Шмита давно был?
     - Нынче бал. Как же. Там дела, там дела, и-и-и... Комедия!
     Нельзя было слушать Андрею Иванычу - и еще  больше  нельзя
не слушать. Весь полыхал от стыда - и слушал. И говорил:
     - А дальше? Ну, а потом что?
     А  когда  кончил  Гусляйкин,  -  Андрей  Иваныч,  шатаясь,
подошел к нему.
     - К-как ты мне смел такие... такие вещи рассказывать,  как
ты смел?
     - Ваш-бродь, да вы сами ведь...
     - ...Как ты смел... про нее, про не-е, с-сволочь?
     Хлясь,  -  так  и  ушла  Андрей-Иванычева рука в бланманже
какое-то, в кисельное: такие были у Гусляйкина жидкие щеки. Так
это противно: как будто, вот, вымазана теперь вся рука.


        15. Нечистая сила.

     Января  двадцать  пятого  -  мученицы   Фелицаты   память,
генеральши  Фелицаты  Африкановны  именины. И уж так у генерала
Азанчеева заведено: обед на Фелицату и вечер званый.  Да  и  не
простой  обед  и  вечер  не  простой,  а всегда с закорючкой, с
заковыристой загвоздкой какою-нибудь. То поднесет перед  обедом
всем  офицершам  по  букету роз: "Пожалуйте, барыни, голубушки,
сам для вас в оранжерее выводил, сам и рвал". Барыни,  конечно,
рады,  благодарственны:  "Ах,  какой  вы  милый,  мерси,  какой
запах"... Разок нюхнули, другой, да как зачихают  все:  розы-то
табаком нюхательным позасыпаны! А то, вот, на последнем обеде в
прошлом,  стало  быть,  году  такая была потеха. Обед состряпал
генерал - просто на диво, а уж на особицу хвастался бульоном. И
правда, - янтарный, как шампанское, островки  прозрачного  жира
сверху,  и засыпан китайской лапшой: и драконы тут, и звезды, и
рыбы, и человечки. После обеда гостям уж ходить не  в  мочь,  -
повез  генерал  гостей  кататься,  обещал  им какую-то диковину
показать. И когда этак  верст  с  пяток  проехали,  скомандовал
генерал: - стой! - и об'явил всем своим верноподданным:
     - А  на бульоне-то, господа, не жир это, а касторка сверху
плавала. А вам никому и в голову не влетело, ха-ха-ха!
     Ну-у... И что тут только же было!
     Надо быть, и в этом году что-нибудь  уж  такое  да  будет.
Хоть  и удрал генерал в город от Шмита, хоть и сидит там по сию
пору, но  не  может  того  быть,  чтобы  к  Фелицатину  дню  не
вернулся.  Как  же, ведь уже капитан Нечеса, за вечным отпуском
командира - старший, получил генеральский приказ  согнать  всех
солдат  и  начать  работы  -  поле  утрамбовывать... Всякие эти
занятия там да  стрельбы,  конечно,  похерили:  этого  добра  -
каждый день не оберешься, а генеральшины-то именины раз в году,
чай, бывают.
     И  рассыпались  солдатики  по  всему  по полю за пороховым
погребом, - ровно муравьи серые. Еще слава-те,  Господи,  туман
потянул  да  оттеплело, а то бы землю никаким каком не угрызть.
Оно, правда, грязновато, рассусолилась глина, мажется,  липнет,
и  глядят  все  солдаты  алахарями.  Ну,  да  тут  уж ничего не
попишешь: служба. И роются, роются,  тачки  таскают,  копошатся
серые, смирные, вдвое согнутые. Не то на поле бега будут, не то
еще  что:  до  Фелицатина дня - ни одной живой душе не известен
генеральский секрет...
     В  сторонке,  на  чураке  сидел   Тихмень,   отвернувшись:
надзирал   за   работами.  Все  ему  было  тошно:  перемазанные
чумички-солдаты и смирная их точнотакность. И  туман  -  желтый
гад ползучий, и пуще всего, сам он, Тихмень.
     В  самом  деле:  какой-то сопливец Петяшка, - и вдруг, все
идет к чорту. Раньше было все так ясно: были "вещи к себе",  до
которых Тихменю никакого не было дела, и были "отражения вещей"
в  Тихмене,  Тихменю  покорные и подвластные. И вот - не угодно
ли! Прямо какая-то нечистая сила вселилась ей-Богу.
     ... Церковь, солнечный  луч,  Тихменя  кто-то  из  больших
уводит  за  руку,  а  он  карачится,  хочет  еще послушать, как
кликуша выкликает - любопытно и жутко: в  одно  время  и  своим
кличет, бабьим голосом - и чужим, собачьим.
     "Да.  Разве  не собачье все это? И эта гадость, любовь эта
самая, и паршивый щенок Петяшка?"
     А собачий голос - а нечистая сила - в Тихмене скулит:
     "Петяшка... Ах, как же бы это узнать? Наверняка бы? Чей же
Петяшка, в самом деле?"
     - Здравствуй, Тихмень! О чем замечтался?
     Вздрогнули  оба  Тихменя,  -  настоящий   и   собачий,   -
сомкнулись в одного, один этот вскочил.
     Пред  Тихменем  в  коробушке, в таратайке казенной, сидела
капитанша Нечеса. Нынче в первый раз она встала  с  постели,  и
первый  ее  выезд был к генеральше, или, собственно, - к Агнии.
Душа горела - все дотошно разведать, как и что было у  генерала
с  Маруськой этой Шмитовой. "Ах, слава Богу, наказал ее Господь
за гордыню, а то этакая принцесса на горошине"...
     Посудачила, ямочками поиграла, укатила капитанша. И сейчас
же на  чураке  опять  уселось   двое   Тихменей,   затолкались,
заспорили.
     Собачий Тихмень молвил:
     - А капитан-то Нечеса остался ведь один теперь, да-с...
     И с присущим ему собачьим нюхом отыскал какую-то, человеку
невидную,  тропку,  побежал  -  и  закрутил, и зарыскал по ней.
Долго кружил и вдруг - стоп, нашел, вынюхал:
     - Олух же, олух же я! Ну, конечно, пойти и спросить самого
капитана. Уж он-то знает, чей Петяшка... Ему - да не знать?
     Тихмень встал, поманил к себе пальцем Аржаного.
     - Ну, как у нас дела?
     В строю разиня - тут, в земляном деле, Аржаной - козырь  и
мастак, и за всех ответчик.
     - Да  так  что, ваш-бродь, пошти все уж урки свои кончили.
Рази там каких-нить штук-человек десять осталось...
     - Штук-человек десять? Ну, ладно. - Тихмень махнул рукой:
     - Кончайте без меня, я пойду. Ты пригляди, Аржаной.
     Торопливо Тихмень вбежал  в  Нечесовскую  столовую.  Слава
Богу, капитан дома.
     Перед  капитаном  стоял солдат. Капитан Нечеса очень важно
отсыпал порошок. Подбросил, прикинул на ладони: годится.
     - На вот, во здравие пей. Ну, что там, что там?..
     Мнил себя Нечеса очень недурным лекарем.  Да  и  солдат  к
нему  веселей  шел, чем к фельдшеру, или, там, к доктору: те-то
уж больно мудрены.
     Одно горе: уже пять  лет  утянул  кто-то  из  пациентов  у
Нечесы  "Школу здоровья", и остался у капитана только "Домашний
скотолечебник".  Делать  нечего,  пришлось  по   скотолечебнику
орудовать.  И, ей-Богу, не хуже выходило: что ж, правда, велика
ли разница? Устройство одно, что у человека, что у скотины.
     После медицины у капитана настроение  бывало  расчудесное.
Пощекотал он Тихменю ребра:
     - Ну, что брат-Пушкин?
     - Да вот, хотел, было, я спросить...
     - Нет, брат, ты сначала садись, выпей, а там - увидим.
     Сели.  Выпили,  закусили.  Опять собрался Тихмень с духом,
издалека стал под'езжать: то да се, да как, мол, Петяшку  будет
трудно  на  ноги  поставить...  Но  капитан Тихменю живо окорот
сделал:
     - За обедом? О высоких материях? Да ты спятил!  Видать,  в
медицине   ни  бельмеса  не  понимаешь.  Разве  можно  -  такие
разговоры, чтоб кровь в голову шла? Надо, чтоб  вся  в  желудок
уходила...
     Ах,  ты  Господи!  Что ты будешь делать? А тут еще влетели
все восемь капитановых оборванцев и с ними Топтыгин  на  задних
лапах - денщик Яшка Ломайлов.
     Нечесята  хихикали,  шептались,  заговор  какой-то. Потом,
фыркая, подлетела к Тихменю старшенькая девочка Варюшка
     - Дядь, а дядь, у тебя печенки есть? А?
     - Пече-печенки, - залился капитан.
     Тихмень морщился.
     - Ну, есть, а тебе на что?
     - А мы нынче за обедом печенку с'едали, а мы за обедом...
     - А мы  за  обедом...  а  мы  за  обедом...  -  запрыгали,
захлопали,  заорали,  кругом  понеслись  ведьмята.  Не вытерпел
капитан, вскочил, закружился с ними,  -  все  равно,  чьи  они:
капитановы, ад'ютантовы, Молочковы...
     Потом  все  вместе  играли  в  кулючки.  Потом  составляли
лекарства: капитан  и  ведьмята  -  доктора,  Яшка  Ломайлов  -
фершал, а Тихмень - пациент... А потом уж пора и спать.
     Так и остался Тихмень на бобах: опять ничего не узнал.


        16. Пружинка.

     Нарочно,  смеху  для,  распустил Молочко слух, что генерал
вернулся из города. И Шмит на этом поймался. Сейчас же закипел:
иду!
     Он  стоял  перед  зеркалом,  сумрачно   вертел   в   руках
крахмальный воротничек. Положил на подзеркальник, позвал Марусю
     - Пожалуйста,  погляди  вот  - чистый? Можно еще надеть? У
меня больше нет. Ведь, у нас ничего теперь нету.
     Узенькая  -  еще  уже,  чем  была,  с   двумя   морщинками
похоронными по углам губ, подошла Маруся.
     - Покажи-ка? Да, он... да, пожалуй, еще годится...
     И,  все  еще  вращая  воротничек в руке, глаз не спуская с
воротничка - сказала тихо:
     - О, если бы не  жить!  Позволь  умереть...  позволь  мне,
Шмит!
     Да,  это  она, Маруся: паутинка - и смерть, воротничек - и
не жить...
     - Умереть? - усмехнулся Шмит. - Умереть никогда не трудно,
вот - убить...
     Он быстро кончил одеваться и вышел. По  морозной,  звонкой
земле  шел  -  земли  не  чуял:  так  напружены  были в нем все
жилочки, как стальные струны. Шел  злобно-твердый,  отточенный,
быстрый.
     Ненавистно-знакомая   дверь,   обитая   желтой   клеенкой,
ненавистно-сияющий генеральский Ларька.
     - Да их преосходительство и не думали, и не приезжали  вот
ей-Боженьку же, провалиться мне.
     Шмит   стоял   упруго,  готовый  прыгнуть,  что-то  держал
наготове в кармане.
     - Да  вот  не  верите,  ваше-скородь,  так  пожалте,  сами
поглядите...
     И Ларька широко разинул дверь, сам стал в стороне.
     "Если  открывает  -  значит  нету, правда... Вломиться - и
опять остаться в дураках?"
     Так резко повернулся Шмит на пороге, что Ларька назад даже
прянул и глаза зажмурил.
     Шмит стиснул зубы, стиснул рукоятку револьвера, всего себя
сдавил в злую пружину. Разжаться бы, ударить! Побежал в казармы
- почему, и сам того не знал.
     В казарме - пусто-чистые из бревен стены. Все были там, за
пороховым погребом, - что-то никому  не  ведомое  устраивали  к
генеральшиным  именинам. Один только дневальный сонно слонялся,
- серый солдатик, все у него серое: и глаза, и волосы, и лицо -
все, как сукно солдатское.
     Шмит  бежал  вдоль  бревенчатой  стены,  мигали  в  глазах
оголенные  нары.  За  погон  что-то  задело, - глянул на стену,
вверх: там - на одной петельке качалась таблица отдания чести.
     Шмит рванул таблицу:
     - Эт-то что такое? Ты у меня...
     И так ударил голосом на  "эт-то",  так  развернул  в  этом
слове  мучительную ту пружину, что вышло, должно быть, страшным
простое "это": серый солдатик шатнулся, как от удара.
     Но Шмит был уж далеко: этот серый  -  не  то.  Шмит  бежал
туда, где работали, - к пороховому, где было много.
     Только трех солдатиков нынче, вот, и не погнали на работы:
в казарме  дневального,  у  погреба  -  часового и красильщика,
который патронные ящики красил.
     А красил ящики не какой-нибудь дуролом, какой не  знает  и
грунтовки положить, - красил ящики рядовой Муравей, своего дела
мастер известный. Не то что-что, а даже когда спектакль ставили
о запрошлом году: "Царь Максимьян и его непокорный сын Адольфа"
- так  даже  для спектакля все рядовой Муравей расписывал. И он
же,  Муравей,  на  гармошке  первый  специалист:   как   он   -
страдательную  сыграть  никто не мог. Рядовой Муравей себе цену
знал.
     И, вот, стоял он маленький,  чернявый,  будто  даже  и  не
русский,  стоял  и душу свою тешил. Ящики-то зеленым помазать -
это еще дело г