,  вот  что...  "вот  почему Маруся"... Открыл Андрей
Иваныч конверт, прыгал через строчки, глотал, ах - поскорее!
     "Во время  вчерашнего...  с  галчененком...  Мой  дуэльный
выстрел... Ваша очередь... Буду стоять, не шелохнусь, и если...
Очень рад буду, мне пора".
     Конец Андрей Иваныч прочел вслух:
     - Позвольте.  Это  что  ж  такое?  "...Только  Вам  одному
стрелять. А если вам не угодно, мы  посмотрим".  Позвольте  что
это  за  дуэль? Странные требования! Это не дуэль, а чорт знает
что! Что он думает, - я  стану,  как  он...  Вы  секундант,  вы
должны...
     - Я...  я  ничего  не  знаю...  Он так... он меня послал -
Шмит... Я не знаю, - бормотал Молочко,  оробело  поглядывал  на
широкий, взборожденный Андрей-Иванычев лоб.
     - Послушайте,  вы  сейчас  же  пойдете  и скажете капитану
Шмиту, что такой дуэли я не принимаю. Не угодно ли ему,  -  оба
стрелять вместе. Или никаких дуэлей... Это чорт знает что!
     Молочко,   поджав   хвост,   побежал   рысцой   к   Шмиту.
Захлебываясь, доложил обо всем. Шмит курил. Равнодушно стряхнул
пепел:
     - Гм, несогласен, вот как? А впрочем, я так и...
     - ...Нет, что ему еще нужно? Можете себе представить:  еще
накричал  на  меня! При чем - я? Это с вашей стороны... Это так
благородно, отдать свой выстрел, а он...
     "Благородно, ч-чорт!" - Шмит искривился,  исковеркался:  -
Бла-го-род-но,  д-да...  Ну,  вот вам поручение: завтра вы всем
расскажете, что Половец меня обозвал...  негодяем,  что  я  его
вызвал, а он отказался. Поняли?
     - Господи, да я... Но почему завтра?
     Шмит пристально поглядел на Молочко, усмехнулся нехорошо и
сказал:
     - А теперь прощайте-с.
     С  каменным,  недвижным  лицом  сидел  Шмит  один и курил.
Револьвер валялся на столе.
     "Разбудить Марусю? Сказать? Но что? Что люблю, что  любил?
И чем сильнее любил"...
     Он  пошел в спальню. Истерзанная ночными распятьями Маруся
мертво спала. Лицо все измазано  было  следами  слез  -  как  у
малого ребенка. Но эти две морщинки около губ...
     Разверзлась   Шмитова   каменность,   проступила  на  лице
смертная мука. Он стал на колени,  нагнулся  было  к  ее  ногам
Но... сморщился, махнул рукой:
     "Не   поверит.  Все  равно...  теперь  не  поверит",  -  и
торопливо пошел в сад.
     В саду у клумб копался  Непротошнов:  хоть  бы  чем-нибудь
барыню  милую  улыбнуть,  - примечал он ведь, обеими руками она
бывало к цветам-то тянулась.
     Увидел Непротошнов Шмита - дрогнул, вытянулся, застыл Шмит
хотел усмехнуться - лицо не двинулось.
     "Он - все еще меня боится... Чудак!"
     - Уйди, - только и сказал Непротошнову.
     Непротошнов - подавай, Бог, ноги: слава Богу  -  целехонек
ушел.
     Шмит  сел  на  большой белый камень, уперся левым локтем в
колено.
     "Нет, не так... Надо прислониться к стене... Вот теперь...
хорошо, прочно".
     Вынул револьвер. "Да, хорошо, прочно". И та самая пружинка
злая разжалась, освободила.


        24. Поминки.

     Андрей Иваныч сидел и писал письмо Марусе. Может, это было
нелепо, бессмысленно, но больше нельзя - нужно было  выкрикнуть
все, что...
     Не замечал, что уж стемнело. Не слышал, как вошел и стал у
притолки Непротошнов. Бог его знает, сколько он тут стоял, пока
насмелился окликнуть:
     - Ваше-бродь... Господин поручик!
     Андрей  Иваныч  с  сердцем  бросил перо: опять рыбьеглазый
этот!
     - Ну, чего? Все про то же? Убить меня хочеть?
     - Никак нет, ваше-бродь... Капитан Шмит сами...  Они  сами
убились... Вко-вконец...
     Андрей  Иваныч подскочил к Непротошнову, схватил за плечи,
нагнулся - в самые глаза. Глаза были человечьи - лили слезы.
     "Да. Шмита нет. Но, ведь, значит, Маруся - ведь теперь,  -
она, значит"...
     Во мгновение ока он был уже там, у Шмитов. Промчался через
зал, на  столе  лежало белое и длинное. Но не в этом дело, не в
этом...
     Маруся сидела, в веселенькой бревенчатой  столовой.  Стоял
самовар.   Это   уж   от  себя  расстарался  Непротошнов,  если
что-нибудь такое стрясется - без  самовара-то  как  же?  Милая,
каштановая, встрепанная головка Марусина лежала на ее руках.
     - Маруся! - в одном слове выкрикнул Андрей Иваныч все: что
было в  письме,  и  протянул  руки  -  лететь: все кончено, все
боли...
     Маруся встала. Лицо было дикое, гневное.
     - Вон! вон! Не могу вас... Это  все  -  это  вы  -  я  все
знаю...
     - Я? Что я?
     - Ну,  да!  Зачем вы отказались, что вам стоило... Что вам
стоило выстрелить в воздух? Я же  присылала  к  вам...  О,  вы,
хотели,  я  знаю...  вы  хотели...  я  знаю, зачем вам. Уйдите,
уйдите, не могу вас, не могу!
     Андрей Иваныч, как ошпаренный, выскочил. Тут же у  калитки
остановился. Все перепуталось в голове.
     "Как?  Неужели  же  она...  после  всего,  после  всего...
любила? Простила? Любила Шмита?"
     Трудно,  медленно  до  глубины,  до  дна  добрался   -   и
вздрогнул: так было глубоко.
     "Вернуться, стать на колени, как тогда: великая"...
     Но  из  дома  он слышал дикий, нечеловеческий крик. Понял:
туда нельзя. Больше никогда уж нельзя.
     К похоронам Шмитовым генерал приехал из  города.  И  такую
поминальную  Шмиту  речь двинул, что сам даже слезу пустил, - о
других-прочих что уж и толковать.
     Все были на похоронах, почтили Шмита. Не было одной только
Маруси. Ведь уехала, не дождалась: каково? Монатки посбирала  и
уехала. А еще тоже любила, называется! Хороша любовь.
     Взвихрилась,  уехала, - так бы без поминок Шмит и остался.
Да спасибо генералу, душа-человек: у себя те поминки устроил.
     Нету Шмита на белом свете - и сразу, вот,  стал  он  хорош
для всех. Крутенек был, тяжеленек, - оно верно. Да за то...
     У  всякого  доброе  слово  для  Шмита нашлось: один только
молчал Андрей Иваныч, сидел, как в воду опущенный. Э-э, совесть
должно  быть,  малого  зазрила.  Ведь  у   них   со   Шмитом-то
американская дуэль, говорят, была, - правда или нет? А все ведь
бабы, все бабы, - всему причины... Эх!
     - А  ты, брат, пей, ты пей, оно и глядишь... - сердобольно
подливал Андрею Иванычу Нечеса.
     И  пил  Андрей  Иваныч,  послушно  пил.  Хмель-батюшка   -
ласковый:  некуда  голову  преклонить,  так  хмель  ее  примет,
приголубит, обманом взвеселит...
     И когда нагрузившийся Молочко брякнул на  гитаре  "Барыню"
(на  поминальном-то  обеде)  -  вдруг  замело, завихрило Андрея
Иваныча  пьяным,  пропащим  весельем,   тем   самым   последним
весельем, каким нынче веселится загнанная на кулички Русь.
     Выскочил Андрей Иваныч на середину, постоял секунду, потер
широкий  свой  лоб  -  смахнул  со лба что-то - и пошел коленца
выкидывать, только держись,
     - Вот это так-так! Ай да  наш,  ай  да  Андрей  Иваныч!  -
закричал  Нечеса  одобрительно,  -  я  говорил,  брат,  пей,  я
говорил. Ай да наш!