одит. А пока что, зеленью и подгрунтовкой  белой,
расписывал  он  на  ящике  вид:  речка,  как  есть  живая ихняя
Мамура-речка, а над речкой - ветлы, а над ве...
     - А-ах! - как гром разразила его сверху Шмитова рука.
     - Т-ты красишь? Ты... красишь? Я... тебе... что... велел?
     И еще что-то кричал Шмит - может, и не слова  даже,  очень
даже  просто,  что  не  слова, - кричал и бил прислонившегося к
зарядному ящику Муравья. Бил - и все больше хотелось  бить:  до
крови,  до  стонов, до закатившихся глаз. Так же неудержно, как
раньше хотелось без конца тоненькую Марусю  подымать  на  руки,
целовать - неудержно.
     Со  страху  ли,  или  уж больно большим преступником видел
себя Муравей, но только не кричал он. А Шмиту попритчилось  тут
упрямство.  Нужно  было  одолеть,  нужен  был...  нужен  был  -
задыхался Шмит - нужен был крик, стон.
     Шмит вытащил из кармана револьвер - и только  тут  Муравей
заорал благим матом.
     На   поле  за  пороховым  погребом  услыхали.  Размахивали
руками, прыгали через канавы, неслись  сюда  черные  фигуры.  И
впереди был Андрей Иваныч: он дежурил сегодня с солдатами.
     Шмит поглядел на Андрея Иваныча, что-то хотел ему сказать,
но уж  близко дышали, запалились, бежавши, солдаты. Шмит махнул
рукой и медленно пошел.
     Солдаты стояли в кругу вкруг лежащего, вытягивали  головы,
долго  никто  не  насмеливался подойти. Потом вылез, кряхтя, из
середины  неуклюже-степенный  детина,  присел  на   карачки   к
Муравью:
     - Э-эх,    сердешный,   как   он   тебя,   знычть,   ловко
оборудовал...
     Андрей Иваныч узнал  Аржаного.  Аржаной  приподнял  голову
Муравью  и  умело,  как  будто  это  не  впервой ему, обматывал
ситцевым платком.
     "Да, это Аржаной, тот самый, что манзу убил. Тот самый..."
- И задумался Андрей Иваныч.


        17. Клуб ланцепупов.

     Все уж это знали, что Шмит совсем, как бешеный, бегает.  И
когда нежданно-негаданно вошел он в столовую собрания, все, как
по команде, притихли, прижухли, даром, что навеселе были.
     - Ну,  что  ж  вы, господа? О чем? - Шмит оперся о стол, с
тяжелой усмешкой.
     Все сидели, а он стоял: вот это будто,  самое  неловкое  и
было, вертелись. Кто-то не вытерпел и вскочил:
     - Мы... мы ане-анекдот...
     - Ка-акой анекдот?
     ...  "Какой?"  Как  нарочно, вылетели все из головы: какой
же. "А вдруг он нюхом учует, что мы говорили о нем и..."
     Выручил капитан Нечеса. Поковырял сизый свой нос и сказал:
     - А мы... это, да, армянский - знаешь? Одын ходыт,  другой
ходыт... двэнадцатый ходыт, что такой?
     Шмит почти улыбнулся:
     - А-а,  двэнадцатый  ходыт?  Стало  быть, капитан-Нечесовы
дети...
     Все подхватили, загоготали облегченно:
     "Что же, он даже и ничего вовсе, даже и шутит"...
     Шмит  обвел  их  всех  острыми,  железно-серыми   глазами,
каждого ощупал отдельно и сказал:
     - Господа,   а  не  осточертело  вам  здесь?  Не  пора  ли
чего-нибудь этакого похлеще? А? Не ахнуть ли  нам  в  город,  в
ланцепуповский клубик, например? Чуть ли не с год ведь не были.
     Шмит глядел, искал: "Поедут - не поедут? А вдруг - поедут,
и мы там  где-нибудь  встретим  Аза...  Азанчеева? Вдруг - ведь
может же"...
     Публика оживилась.
     - Теперь? Да ведь о полночь уж... С  ума  спятить!  -  всю
ночь переть туда - ехать... Ветер, качать будет...
     - Ну-с?  Как  же? - усмешкой хлестнул Шмит Андрея Иваныча,
уперся в широкий Андрея-Иванычев лоб.
     Андрей Иваныч вышел вперед и сказал, хотя и не  знал  даже
толком, что за клуб такой ланцепупов, - сказал:
     - Я еду.
     Лиха  беда начать, а там уж пойдет. Загалдели: - и я, и я!
Засуетились, застегивали шинели,  пошли  к  берегу.  Не  поехал
только Нечеса.
     На  воде  был  такой  холодина, что все языки подвязались.
Свистел, жуть нагонял ветер.  Дремали,  сидя.  Без  конца,  всю
ночь, колотилась головою волна о железный борт.
     Под'езжали  на  рассвете. Медленно, презрительно, величаво
выкатывалось из воды солнце. Сразу стало стыдно клевать  носом,
вскочили,  глядели  на  непроснувшийся,  розово-синий  на  горе
город.
     Растолкали  на  пристани  китайцев-извозчиков  и  покатили
гуськом на пяти дребезгливых подводах на самый край города.
     На звонок дверь, как у Кащея во дворце, сама растворилась:
людей  не видать было. Шопотом, воровато вошли в приготовленную
комнату, вида необычного, очень длинную: коридор, а не комната.
У одной стены - узкий, весь в бутылках, стол. А насупротив, где
окна - ничего: пусто, гладко.
     Шмит налил полнехонек стакан рома, выпил, рука у него чуть
дрожала, глаза узились и кололи.
     - Ну, что ж, господа, жребий?
     Кинули  жребий.  Выпал  орел  четверым:  Шмиту,   Молочке,
Тихменю,   Нестерову.   Отчего-то   розовость  Молочкова  мигом
полиняла.
     - Я бросаю! - крикнул Шмит и кинул за окно большой, весело
сверкнувший золотой.
     На раскрытом окне  опущена  и  парусом  вздувается  штора.
Стали  у  окна  попарно  -  справа  и слева, вынули револьверы,
вытянулись, ждали.  Резкий,  кованный  профиль  Шмита,  острый,
выдвинутый вперед подбородок, закрытые глаза...
     - Но  зачем  же они... - поднял было голову Андрей Иваныч:
ничего не понимал.
     На него цыкнули: притих. У всех были красные, дикие глаза,
с прозеленью лица: может, от бессонной ночи. Вихрились какие-то
несуразные обрывки слов в головах. Лили в себя спирт. Сердце  -
в нестерпимых, сладко-мучительных тисках.
     Плыл  вверх  солнечный квадрат на белой занавеске. Все так
же молча сидели. Не знал никто: час прошел, или два, или...
     Шаги по тротуару под окном.  Какая-то  одинаковая  у  всех
судорога - и четыре нестройных, вразброд, выстрела.
     Вскочили,  взбудораженно загалдели, все кинулись к окну. У
самой  стены  лежал  на  спине  в  ватной  синей  кофте  манза:
нагнулся, было, за новеньким, золотым. Но поднять, должно быть,
не успел.
     Уж  что  было  дальше,  не видал Андрей Иваныч. От ночи ли
бессонной, от винного ли дурмана, или еще от  чего,  но  только
сомлел он. Как стоял у окна, так тут же на пол и сел.
     Очнулся:  совсем  близко  над  ним  Шмитовы  железно-серые
глаза.
     - Разве мыслимо? -  Шмит  встал  с  колен,  выпрямился.  -
Офицер, как институтка, на кровь не может глядеть. Я всегда это
говорю: офицер в мирное время должен учиться убивать...
     Андрей  Иваныч  медленно  поднимался  с  полу - шатнулся -
схватился за Тихменя.
     Тихмень взял его под руку, повел к выходу:
     - Пойдемте, голубчик, пойдемте. Вам еще рано, погодите...
     Вышли в маленький голый  садик  с  почернелым  забором,  с
печально-непокрытой  землей.  Только  недавно еще вышло на небо
солнце, а уж затягивался смертной пленкой тумана его зрак.
     Тихмень сбросил фуражку, провел рукой  по  зализам  своим,
глянул вверх:
     - Скверно. Все скверно. Так скверно! - сказал он скрипуче.
Махнул  рукой, и опять сидел молча, слишком длинный, непрочный.
Полз ржавый, ржавящий, желтый туман.
     - Хотя бы война какая, что ли... - буркнул в нос Тихмень.
     - Хороши мы будем на войне!
     Хотел это только сказать или сказал - и сам того  не  знал
Андрей Иваныч: в голове колотилось, клочьями неслось стремглав,
путалось.


        18. Альянс.

     Пост  великий, мокреть, теплынь. Чавкает под ногами грязь,
- так чавкает, что вот-вот человека проглотит.
     И глотает. Нету уж сил карачиться, сонный тонет человек и,
засыпая, молит: "Ох, война бы, что ли... Пожар бы, запой бы уж,
что ли"...
     Чавкает  грязь.  Гиблые  бродят  люди  по  косе,  в  океан
уходящей. Чертятся на черном вдалеке белые полосочки - корабли.
Ах,  не  завернет ли какой-нибудь и сюда? С великого поста ведь
всегда заходить начинают. Вот, в прошлом году уж  целых  два  в
феврале  зашли,  -  заверни, миленький, ах, заверни... Нет! Ну,
так, может быть - завтра?
     И завтра пришло. Как снег на голову, как  веселый  снег  -
свалились французы.
     В тот час сидели на пристани Молочко и Тихмень, вспоминали
клуб ланцепупов,  глядели в даль. Вдали дымок, и все ближе, все
быстрее - и уж вот он, весь виден - крейсер,  белый  и  ладный,
как  лебедь,  и  французский  флаг.  Тихмень  оробел  и  наутек
пустился. А Молочко остался, загарцовал, взыграл: он первым все
узнает, он первым - встретит, он первым - расскажет!
     - Я  счастлив  приветствовать  вас  на  далекой,  хотя   и
русской... то есть, на русской, хотя и далекой земле...
     Вот  как  выразился  Молочко:  он лицом в грязь не ударит.
Ведь у него француженка-гувернантка была...
     Французский лейтенантик, которому сказана  была  Молочкова
речь, не улыбнулся - сдержался:
     - Наш адмирал просит разрешения осмотреть батарею и пост.
     - Господи,  да  я...  Я побегу, я - в момент, - и помчался
Молочко.
     Но к кому сунуться-то, к кому бежать? Никого из начальства
нету, за старшого Нечеса остался. А Нечеса очень невразумителен
бывает, коли не в пору его после  обеда  взбудить.  Беда  да  и
только!
     - Капитан  Нечеса,  капитан...  Вставайте  же, французский
адмирал приехал, желает пост осмотреть...
     - Хрр... пфф... хрр... Ко-кого?
     - Адмирал, говорю, французский!
     - К ч-чортовой матери адмирала, спать хочу. Хрр... пфф...
     Молочко  стянул  с  капитана  накинутый  сверху  китайский
халат, крикнул Ломайлова:
     - Ломайлов, квасу капитану!
     Но  Ломайлова  нету:  ушел  нынче  Ломайлов трубы чистить.
Принесла квасу сама капитанша, Катюшка.
     Капитан хлебнул, кой-какие слова стал понимать:
     - Францу-узы? Да что они, спятили? Зачем?
     - Капитан, поскорей, ради Бога! Ведь у  нас  с  французами
альянс... Ей-Богу, нагорит!
     - О, Господи, откуда? за что? Солдаты, солдаты-то каковы с
работами этими генеральскими! Молочко, гони туда, к пороховому,
в сей секунд. Всех чтобы, дьяволов, в лес угнали! Ни один чтобы
с-собачий сын носу не показал!
     И   вот,  капитан  Нечеса  стоит,  наконец,  на  пристани,
распахнута шинель, на мундире все регалии.
     Главная спица в колеснице - Молочко - вертится,  сверкает,
переводит. Адмирал французский не первой уж молодости, а тонкий
да  ловкий,  как  в  корсете.  Вынул  книжечку,  любопытствует,
записывает.
     - А какие у вас порционы солдатам? Так,  так.  А  лошадям?
Сколько рот? А сколько прислуги на орудие? А-а, так!
     Пошли  всем  кагалом  в  казармы.  Там уж успели прибрать,
почистить:  ничего  себе.  Только  дух  очень  русский   стоит.
Заторопились французы на вольный воздух.
     - Ну,  теперь  их  только  к  пороховому  - и все, и слава
Богу...
     И оставался уж один до порохового  квартал,  как  из  дома
поручика  Нестерова вылез Ломайлов. Кончил трубы чистить, очень
аккуратно все почистил, и в зале, и в спальне. Кончил -  и  шел
себе до дому с метлой, в отрепьях - лохматая, черная образина.
     Адмирал любопытно вскинул пенснэ.
     - А-а...  А  это  кто  же?  -  и  повернулся  к Молочке за
ответом.
     Молочко,  утопая,  взглядом   -   молил   Нечесу,   Нечеса
свирепо-символически ворочал глазами.
     - Это... э-это ланцепуп, ваше превосходительство! - вякнул
Молочко,  вякнул  первое,  что в голову взбрело. Говорили перед
тем с Тихменем о ланцепупах, ну и...
     - Lan-ce-poupe? Это... что ж это значит?
     - Это... ме-местный инородец, ваше превосходительство.
     Адмирал очень заинтересовался:
     - Во-от как? Я и не слыхал такого наименования до сих пор,
а этнографией очень интересуюсь...
     - Недавно только открыты, ваше превосходительство.
     Генерал записал в книжку:
     - Lan-ce-poupe... Очень интересно, очень. Я сделаю  доклад
в Географическом обществе. Непременно...
     Нечеса  задыхался  от нетерпенья узнать, что такое вышло и
что за разговор странный - о ланцепупах.
     А адмирал - час от часу  не  легче  -  уж  новую  загогулю
загнул Молочке:
     - Но... почему же я не вижу ваших солдат, ни одного?
     - О-о-они, ваше превосходительство, в... в лесу.
     - В лесу-у? Все? Гм, зачем же?
     - Их,   ваше  превосходительство,  ланце-ла-ланцепупы  эти
самые... То есть они все отправлены, наши солдаты, то есть,  на
усмирение, значит, ланцепупов...
     - Ах,  так это, значит - не совсем еще покоренный народец?
Да у вас тут сюрпризы на каждом шагу!
     "Сюрпризы!  Какие,  вот,  от  тебя  еще  будут   сюрпризы?
Заврусь,  запутаюсь,  погублю"... - Молочку уж цыганский пот со
страху прошибал.
     Но адмиралу было довольно и этих открытий. Ходил теперь  -
и   только   головою   кивал:   "Хорошо,  очень  хорошо,  очень
интересно". Ведь не каждый это день случается - открывать новые
племена.


        19. Мученики.

     И  откуда  только  прыть   взялась   у   такого   человека
губошлепого,  как  капитан  Нечеса?  Надо быть - с радости, что
негаданно все так ловко сошло с  французами.  И  затеял  Нечеса
устроить в собрании французам пир на весь мир.
     Французы согласились: никак нельзя, альянс. И пошла писать
губерния.  В  квартирах  офицерских  запахло  бензином  денщики
бросили все дела - наверчивали офицершам папильотки,  а  Ларька
генеральский разносил приглашения.
     Увидала Маруся, как Ларька в калитку к ним вкатился, так и
заметалась,  загорелась,  забилась.  Как  на  ладони, вот встал
перед ней вечер тот проклятый:  заря-лихоманка,  семь  крестов,
они   с   Андрей   Иванычем  вдвоем,  и  Ларька  подает  письмо
генеральское.
     - Шмит, не пускай его, Шмит, не пускай, не надо!
     В Шмите сжалась пружинка, затомила, заныла, запросила мук.
     Шмит усмехнулся:
     - Не мочь - надо раньше было. А теперь уж моги, -  нарочно
открыл дверь из столовой и крикнул в кухню:
     - Эй, кто там, давай-ка сюда!
     Ларькино  имя  все же не смог Шмит назвать Ларька вкатился
медно-сияющий, подал билетец, рассказывал:
     - И хлопот же, и хлопот с французами этими, беда!
     Заставил себя Шмит,  расспрашивал  нарочно,  выдавил  даже
улыбку. И Ларька вдруг насмелился:
     - А   что,   ваше-скородие,  осмелюсь  спросить:  французы
водки-то принимают, али как? А то ведь, что ж мы с ними...
     И даже засмеялся Шмит. Засмеялся - и звенит все  выше,  на
самых высоких верхах звенит, не сорваться бы...
     А  Маруся  - у окна, к Ларьке спиной, - уйти не посмела, -
стоит и  плечики  худенькие  ходуном  ходят.  Видит  Шмит  -  и
смеяться перестать не может, все выше звенит, все выше...
     Одни.  Кинулась  к  Шмиту,  на  холодный  пол  перед  ним,
протянула руки:
     - Шмит, но ведь я же для тебя... для тебя то сделала. Ведь
мне же было ужасно, отвратительно, - ведь ты веришь?
     Шмита свело судорогой-улыбкой:
     - И в сотый раз скажу: значит - было не достаточно мерзко,
не достаточно  отвратительно.  Значит,  жалость  ко  мне   была
сильнее, чем любовь ко мне...
     И не знает Маруся, что сделать, чтобы он... Туго заплетены
пальцы...  Господи,  что  же  сделать, если у нее - любовь, а у
него - ум, и ничего не скажешь, не придумаешь. Но неужели же он
сам верит в то, что говорит?  Ах,  ничего,  ничего  не  понять!
Заковался, замкнулся, не он стал, не Шмит...
     Маруся  встала с холодного пола, тихо ушла в зал. Пугали и
томили темные углы. Но не так, как  раньше:  не  Бука  лохматый
мерещился,  не  Полудушка  -  веселый  сумасшедший,  не  Враг -
прыгучий нечистый, - мерещилось Шмитово чужое, непонятное лицо.
     Зажгла  одну  лампу  на  столе;  влезла  на  стул,  зажгла
стенную.  Но стало только еще больше похоже на тот вечер: тогда
тоже ходила одна и зажигала все лампы.
     Потушила, пошла в спальню. "У Шмита - все носки в  дырьях,
а я целый месяц все только собираюсь... Не распускаться, нельзя
распускаться".
     Села,  нагнулась,  штопала.  Досадливо вытирала глаза: все
набегало на них, застило, работы было не видать. Было уж поздно
- о  полночь,  когда  кончила  всю  штопку.   Выдвинула   ящик,
укладывала, на комоде трепетала свеча.
     Пришел Шмит. Тяжкий, высокий, мерял спальню взад и вперед,
скрипел  пол.  Пружинка  та  самая  билась внутри, мучила и мук
искала.
     Бросил камень Марусе:
     - Ложись, пора.
     Она разделась, покорная, маленькая. В  рубашке  -  совсем,
как  дитенок:  такая  тонкая, такие ручки худенькие. Только две
эти старушечьих морщинки по углам губ...
     Подошел Шмит,  дышал,  как  запаленный  зверь.  Маруся,  с
закрытыми глазами, лежа, сказала:
     - Шмит,  но  ведь...  Шмит...  ты любишь ведь? Ты ведь это
хочешь - не так, не просто, как...
     - Любить? Я любил...
     Шмит задохнулся. "Марусенька, Марусенька, ведь  я  умираю.
Марусенька, родная, спаси!" Но вслух сказал он:
     - Но  ведь ты продолжаешь уверять, что меня любишь хм! Ну,
и довольно с тебя. А я... просто хочу.
     "Нет, это он так, притворяется...  Было  бы  ужасно"...  -
Шмит, не надо, не надо же, ради-ради...
     Но  со  Шмитом  совладать  ей  разве?  Измял всю, скрутил,
силком заставил. Мучительно, смертно-сладко  было  терзать  ее,
дитенка худенького, милого, ее - такую чистую, такую виноватую,
такую любимую...
     Так  унизительно,  так  больно было Марусе, что последний,
самый отчаянный не вырвался, а ушел  крик  вглубь,  задушенный,
пронизал  злой  болью.  И  на  минуту,  на  секунду одну озарил
далекий сполох: поняла на секунду Шмитову великую злобу, сестру
великой...
     Но Шмит уж уходил. Ушел в гостиную - там спать. А может, и
не спать, а  ходить  всю  ночь  напролет  и  глядеть  в  синие,
совиноглазые окна.
     Лежала  Маруся  одна, во тьме, в пустоте. Исходила слезами
неисходными.
     "Он сказал: вы великая,  -  вспомнила  Андрея  Иваныча.  -
Какая  же  великая:  жалкая,  стыдная.  Если  б он знал все, не
сказал бы"...
     Как знать.


        20. Пир на весь мир.

     Музыка:  пять  горнистов-солдат  и   рядовой   Муравей   с
гармошкой.  Эх,  музыка,  вот, и подкузьмила малость, а то бы -
совсем хорошо. На стенах  ветки  зеленые,  флажки  трепыхаются.
Лампы  от усердия прикапчивают даже. На парадных шарфах серебро
светит. На барынях брякают брошки, браслеты бабушкины заветные.
И не лучше ли всего розово-сияющий распорядитель Молочко?
     Но Тихмень на все глядел скептично - был он еще совершенно
трезв:
     "Все это, конечно, ложь. Но это блестит,  да.  А  так  как
единственная  истина  - смерть, и так как я еще живу, то и надо
жить ложью, поверхностно. Значит, правы Молочки,  и  надо  быть
пустоголовым... Но практически? Ах, я сегодня что-то путаю..."
     Мимо Тихменя на музыкантов ринулся Молочко:
     - Туш, туш! "Двуглавый Орел"! Идут, идут...
     Музыка  заверещала,  задудела, дамы поднялись на цыпочках.
Вошли французы - все затянутые, надушенные, поджарые, ладные во
всех статьях.
     Тихмень сперва рот разинул вместе  со  всеми  на  минутку.
Потом   выделил,   обмыслил:   французы   -  и  наши.  Знакомые
залосненные наши сюртуки, оробелые лица,  перекрашенные  платья
дам...
     "Да...  И вот, если ложь окажется еще один раз лжива... Ну
да,  эн  квадрат,  минус  на  минус  -   плюс...   Практически,
следовательно... Да, что бишь? Я путаюсь, путаюсь"...
     - Слушьте-ка,  Половец, - дернул Тихмень Андрея Иваныча, -
пойдемте пока что по одной тюкнем: тошнехонько что-й-то...
     Да, и Андрею Иванычу было нужно выпить. Хлопнули по одной.
В буфетной голошил коньяк Нечеса - для храбрости:  как-никак  -
он ведь за главного.
     - Шмит-то  нынче  веселый  какой,  у-у! - пробурчал Нечеса
сквозь мокрые усы.
     - Как, разве тут Шмит? - Андрей Иваныч кинулся  обратно  в
зал.
     Затомила  в сердце горько-сладкая томь: не Шмита искал он,
нет... Проплывали мимо  французы  -  в  легчайшем  пухе  вальса
мелькнул потный и красный от счастья Молочко.
     "Наврал Нечеса - и к чему? Нет ее. Никого нету"...
     И  вдруг  -  громкий, звенящий железом смех Шмита. Кинулся
туда.  Вихрились,  кружились,  толкали   пары;   казалось,   не
добраться.
     Шмит   и  Маруся  стояли  с  французским  адмиралом.  Шмит