Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Фантастика. Фэнтези
   Русскоязычная фантастика
      Евгений Замятин. Мы -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
топот сзади. Обернулся: из-за угла поворачивало что-то маленькое, изогнутое. Так, по крайней мере, мне тогда показалось. Я понесся во весь дух -- только в ушах свистело. У входа остановился: на часах было без одной минуты 22.30. Прислушался: сзади никого. Все это -- явно была нелепая фантазия, действие яда. Ночь была мучительна. Кровать подо мною подымалась, опускалась и вновь подымалась -- плыла по синусоиде. Я внушал себе: "Ночью -- нумера обязаны спать; это обязанность -- такая же, как работа днем. Это необходимо, чтобы работать днем. Не спать ночью -- преступно..." И все же не мог, не мог. Я гибну. Я не в состоянии выполнять свои обязанности перед Единым Государством... Я... Запись 11-я. Конспект: ...НЕТ, НЕ МОГУ, ПУСТЬ ТАК, БЕЗ КОНСПЕКТА. Вечер. Легкий туман. Небо задернуто золотисто-молочной тканью, и не видно: что там -- дальше, выше. Древние знали, что там их величайший, скучающий скептик -- Бог. Мы знаем, что там хрустально-синее, голое, непристойное ничто. Я теперь не знаю, что там я слишком много узнал. Знание, абсолютно уверенное в том, что оно безошибочно, -- это вера. У меня была твердая вера в себя, я верил, что знаю в себе все. И вот -- Я -- перед зеркалом. И первый раз в жизни -- именно так, первый раз в жизни -- вижу себя ясно, отчетливо, сознательно -- с изумлением вижу себя, как кого-то "его". Вот я -- он: черные, прочерченные по прямой брови; и между ними -- как шрам -- вертикальная морщина (не знаю, была ли она раньше). Стальные, серые глаза, обведенные тенью бессонной ночи: и за этой сталью... оказывается, я никогда не знал, что там. И из "там" (это "там" одновременно и здесь, и бесконечно далеко) -- из "там" я гляжу на себя -- на него, и твердо знаю: он -- с прочерченными по прямой бровями -- посторонний, чужой мне, я встретился с ним первый раз в жизни. А я настоящий, я -- не -- он... Нет: точка. Все это -- пустяки, и все эти нелепые ощущения -- бред, результат вчерашнего отравления... Чем: глотком зеленого яда -- или ею? Все равно. Я записываю это, только чтобы показать, как может странно запутаться и сбиться человеческий -- такой точный и острый -- разум. Тот разум, который даже эту, пугавшую древних, бесконечность сумел сделать удобоваримой -- посредством... Щелк нумератора -- и цифры: ъ-13. Пусть, я даже рад: сейчас одному мне было бы... Через 20 минут: На плоскости бумаги, в двухмерном мире -- эти строки рядом, но в другом мире... Я теряю цифроощущение: 20 минут -- это может быть 200 или 200000. И это так дико: спокойно, размеренно, обдумывая каждое слово, записывать то, что было у меня с ъ. Все равно как если бы вы, положив нога на ногу, сели в кресло у собственной своей кровати -- и с любопытством смотрели, как вы, вы же -- корчитесь на этой кровати. Когда вошел ъ-13, я был совершенно спокоен и нормален. С чувством искреннего восхищения я стал говорить о том, как великолепно ему удалось хореизировать приговор и что больше всего именно этими хореями был изрублен, уничтожен тот безумец. -- ...И даже так: если бы мне предложили сделать схематический чертеж Машины Благодетеля, я бы непременно -- непременно как-нибудь нанес на этом чертеже ваши хореи, -- закончил я. Вдруг вижу: у ъ -- матовеют глаза, сереют губы. -- Что с вами? -- Что-что? Ну... Ну просто надоело: все кругом -- приговор, приговор. Не желаю больше об этом -- вот и все. Ну, не желаю! Он насупился, тер затылок -- этот свой чемоданчик с посторонним, непонятным мне багажом. Пауза. Вот нашел в чемоданчике что-то, вытащил, развертывает, развернул -- залакировались смехом глаза, вскочил. -- А вот для вашего "[Интеграла]" я сочиняю... это -- да! Это вот да! Прежний: губы шлепают, брызжут, слова хлещут фонтаном. -- Понимаете ("п" -- фонтан) -- древняя легенда о рае... Это ведь о нас, о теперь. Да! Вы вдумайтесь. Тем двум в раю -- был предоставлен выбор: или счастье без свободы -- или свобода без счастья, третьего не дано. Они, олухи, выбрали свободу -- и что же: понятно -- потом века тосковали об оковах. Об оковах -- понимаете, -- вот о чем мировая скорбь. Века! И только мы снова догадались, как вернуть счастье... Нет, вы дальше -- дальше слушайте! Древний Бог и мы -- рядом, за одним столом. Да! Мы помогли Богу окончательно одолеть диавола -- это ведь он толкнул людей нарушить запрет и вкусить пагубной свободы, он -- змий ехидный. А мы сапожищем на головку ему -- тррах! И готово: опять рай. И мы снова простодушны, невинны, как Адам и Ева. Никакой этой путаницы о добре, зле: все -- очень просто, райски, детски просто. Благодетель, Машина, Куб, Газовый Колокол, Хранители -- все это добро, все это -- величественно, прекрасно, благородно, возвышенно, кристально-чисто. Потому что это охраняет нашу несвободу -- то есть наше счастье. Это древние стали бы тут судить, рядить, ломать голову -- этика, неэтика... Ну, да ладно; словом, вот этакую вот райскую поэмку, а? И при этом тон серьезнейший... понимаете? Штучка, а? Ну еще бы не понять. Помню, я подумал: "Такая у него нелепая, асимметричная внешность и такой правильно мыслящий ум". И оттого он так близок мне -- настоящему мне (я все же считаю прежнего себя -- настоящим, все теперешнее -- это, конечно, только болезнь). ъ, очевидно, прочел это у меня на лбу, обнял меня за плечи, захохотал. -- Ах вы... Адам! Да, кстати, насчет Евы... Он порылся в кармане, вытащил записную книжку, перелистал. -- Послезавтра... нет: через два дня -- у О розовый талон к вам. Так как вы? По-прежнему? Хотите, чтобы она... -- Ну да, ясно. -- Так и скажу. А то сама она, видите ли, стесняется... Такая, я вам скажу, история! Меня она только так, розово-талонно, а вас... И не говорит, что это четвертый влез в наш треугольник. Кто -- кайтесь, греховодник, ну? Во мне взвился занавес, и -- шелест шелка, зеленый флакон, губы... И ни к чему, некстати -- у меня вырвалось (если бы я удержался!): -- А скажите: вам когда-нибудь случалось пробовать никотин или алкоголь? ъ подобрал губы, поглядел на меня исподлобья. Я совершенно ясно слышал его мысли: "Приятель-то ты приятель... А все-таки..." И ответ: -- Да как сказать? Собственно -- нет. Но я знал одну женщину... -- I, -- закричал я. -- Как... вы -- вы тоже с нею? -- налился смехом, захлебнулся и сейчас брызнет. Зеркало у меня висело так, что смотреться в него надо было через стол: отсюда, с кресла, я видел только свой лоб и брови. И вот я -- настоящий -- увидел в зеркале исковерканную прыгающую прямую бровей, и я настоящий -- услышал дикий, отвратительный крик: -- Что "тоже"? Нет: что такое "тоже"? Нет -- я требую. Распяленные негрские губы. Вытаращенные глаза... Я -- настоящий крепко схватил за шиворот этого Другого себя -- дикого, лохматого, тяжело дышащего. Я -- настоящий -- сказал ему, ъ: -- Простите меня, ради Благодетеля. Я совсем болен, не сплю. Не понимаю, что со мной... Толстые губы мимолетно усмехнулись: -- Да-да-да! Я понимаю -- я понимаю! Мне все это знакомо... разумеется, теоретически. Прощайте! В дверях повернулся черным мячиком -- назад к столу, бросил на стол книгу: -- Последняя моя... Нарочно принес -- чуть не забыл. Прощайте... -- "п" брызнуло в меня, укатился... Я -- один. Или вернее: наедине с этим, другим "я". Я -- в кресле, и, положив нога на ногу, из какого-то "там" с любопытством гляжу, как я -- я же -- корчусь на кровати. Отчего -- ну отчего целых три года я и О -- жили так дружески -- и вдруг теперь одно только слово о той, об... Неужели все это сумасшествие -- любовь, ревность -- не только в идиотских древних книжках? И главное -- я! Уравнения, формулы, цифры -- и... это -- ничего не понимаю! Ничего... Завтра же пойду к ъ и скажу, что -- -- Неправда: не пойду. И завтра, и послезавтра -- никогда больше не пойду. Не могу, не хочу его видеть. Конец! Треугольник наш -- развалился. Я -- один. Вечер. Легкий туман. Небо задернуто молочно-золотистой тканью, если бы знать: что там -- выше? И если бы знать: кто -- я, какой -- я? Запись 12-я. Конспект: ОГРАНИЧЕНИЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ. АНГЕЛ. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПОЭЗИИ. Мне все же кажется -- я выздоровею, я могу выздороветь. Прекрасно спал. Никаких этих снов или иных болезненных явлений. Завтра придет ко мне милая О, все будет просто, правильно и ограничено, как круг. Я не боюсь этого слова -- "ограниченность": работа высшего, что есть в человеке -- рассудка -- сводится именно к непрерывному ограничению бесконечности, к раздроблению бесконечности на удобные, легко переваримые порции -- дифференциалы. В этом именно божественная красота моей стихии -- математики. И вот понимания этой самой красоты как раз и не хватает той. Впрочем, это так -- случайная ассоциация. Все это -- под мерный, метрический стук колес подземной дороги. Я про себя скандирую колеса -- и стихи (его вчерашняя книга). И чувствую: сзади, через плечо, осторожно перегибается кто-то и заглядывает в развернутую страницу. Не оборачиваясь, одним только уголком глаза я вижу: розовые, распростертые крылья-уши, двоякоизогнутое... он! Не хотелось мешать ему -- и я сделал вид, что не заметил. Как он очутился тут -- не знаю: когда я входил в вагон -- его как будто не было. Это незначительное само по себе происшествие особенно хорошо подействовало на меня, я бы сказал: укрепило. Так приятно чувствовать чей-то зоркий глаз, любовно охраняющий от малейшей ошибки, от малейшего неверного шага. Пусть это звучит несколько сентиментально, но мне приходит в голову опять все та же аналогия: ангелы-хранители, о которых мечтали древние. Как много из того, о чем они только мечтали, в нашей жизни материализовалось. В тот момент, когда я ощутил ангела-хранителя у себя за спиной, я наслаждался сонетом, озаглавленным "Счастье". Думаю -- не ошибусь, если скажу, что это редкая по красоте и глубине мысли вещь. Вот первые четыре строчки: Вечно влюбленные дважды два, Вечно слитые в страстном четыре, Самые жаркие любовники в мире -- Неотрывающиеся дважды два... И дальше все об этом: о мудром, вечном счастье таблицы умножения. Всякий подлинный поэт -- непременно Колумб. Америка и до Колумба существовала века, но только Колумб сумел отыскать ее. Таблица умножения и до ъ-13 существовала века, но только ъ-13 сумел в девственной чаще цифр найти новое Эльдорадо. В самом деле: есть ли где счастье мудрее, безоблачнее, чем в этом чудесном мире. Сталь -- ржавеет; древний Бог -- создал древнего, т. е. способного ошибаться человека -- и, следовательно, сам ошибся. Таблица умножения мудрее, абсолютнее древнего Бога: она никогда -- понимаете: никогда -- не ошибается. И нет счастливее цифр, живущих по стройным вечным зако нам таблицы умножения. Ни колебаний, ни заблуждений. Истина -- одна, и истинный путь -- один; и эта истина -- дважды два, и этот истинный путь -- четыре. И разве не абсурдом было бы, если бы эти счастливо, идеально перемноженные двойки -- стали думать о какой-то свободе, т. е. ясно -- об ошибке? Для меня -- аксиома, что ъ-13 сумел схватить самое основное, самое... Тут я опять почувствовал -- сперва на своем затылке, потом на левом ухе -- теплое, нежное дуновение ангела-хранителя. Он явно приметил, что книга на коленях у меня -- уже закрыта и мысли мои -- далеко. Что ж, я хоть сейчас готов развернуть перед ним страницы своего мозга: это такое спокойное, отрадное чувство. Помню: я даже оглянулся, я настойчиво, просительно посмотрел ему в глаза, но он не понял -- или не захотел понять -- он ни о чем меня не спросил... Мне остается одно: все рассказывать вам, неведомые мои читатели (сейчас вы для меня так же дороги, и близки, и недосягаемы -- как был он в тот момент). Вот был мой путь: от части к целому; часть -- ъ-13, величественное целое -- наш Институт Государственных Поэтов и Писателей. Я думал: как могло случиться, что древним не бросалась в глаза вся нелепость их литературы и поэзии. Огромнейшая великолепная сила художественного слова -- тратилась совершенно зря. Просто смешно: всякий писал -- о чем ему вздумается. Так же смешно и нелепо, как то, что море у древних круглые сутки тупо билось о берег, и заключенные в волнах силлионы килограммометров -- уходили только на подогревание чувств у влюбленных. Мы из влюбленного шепота волн -- добыли электричество, из брызжущего бешеной пеной зверя -- мы сделали домашнее животное: и точно так же у нас приручена и оседлана когда-то дикая стихия поэзии. Теперь поэзия -- уже не беспардонный соловьиный свист: поэзия -- государственная служба, поэзия -- полезность, Наши знаменитые "Математические Нонны": без них -- разве могли бы мы в школе так искренне и нежно полюбить четыре правила арифметики? А "Шипы" -- это классический образ: Хранители -- шипы на розе, охраняющие нежный Государственный Цветок от грубых касаний... Чье каменное сердце останется равнодушным при виде невинных детских уст, лепечущих как молитву: "Злой мальчик розу хвать рукой. Но шип стальной кольнул иглой, шалун -- ой, ой -- бежит домой" и так далее? А "Ежедневные оды Благодетелю"? Кто, прочитав их, не склонится набожно перед самоотверженным трудом этого Нумера из Нумеров? А жуткие красные "Цветы Судебных приговоров"? А бессмертная трагедия "Опоздавший на работу"? А настольная книга "Стансов о половой гигиене"? Вся жизнь во всей ее сложности и красоте -- навеки зачеканена в золоте слов. Наши поэты уже не витают более в эмпиреях: они спустились на землю; они с нами в ногу идут под строгий механический марш Музыкального Завода; их лира -- утренний шорох электрических зубных щеток и грозный треск искр в Машине Благодетеля, и величественное эхо Гимна Единому Государству, и интимный звон хрустально-сияющей ночной вазы, и волнующий треск падающих штор, и веселые голоса новейшей поваренной книги, и еле слышный шепот уличных мембран. Наши боги -- здесь, с нами -- в Бюро, в кухне, в мастерской, в уборной; боги стали, как мы: эрго -- мы стали, как боги. И к вам, неведомые мои планетные читатели, к вам мы придем, чтобы сделать вашу жизнь божественно-разумной и точной, как наша... Запись 13-я. Конспект: ТУМАН. ТЫ. СОВЕРШЕННО НЕЛЕПОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ. На заре проснулся -- в глаза мне розовая, крепкая твердь. Все хорошо, кругло. Вечером придет О. Я -- несомненно уже здоров. Улыбнулся, заснул. Утренний звонок -- встаю -- и совсем другое: сквозь стекла потолка, стен, всюду, везде, насквозь -- туман. Сумасшедшие облака, все тяжелее -- и легче, и ближе, и уже нет границ между землею и небом, все летит, тает, падает, не за что ухватиться. Нет больше Домов: стеклянные стены распустились в тумане, как кристаллики соли в воде. Если посмотреть с тротуара -- темные фигуры людей в домах -- как взвешенные частицы в бредовом, молочном растворе -- повисли низко, и выше, и еще выше -- в десятом этаже. И все дымится -- может быть, какой-то неслышно бушующий пожар. Ровно в 11.45: я тогда нарочно взглянул на часы -- чтоб ухватиться за цифры -- чтоб спасли хоть цифры. В 11.45, перед тем как идти на обычные, согласно Часовой Скрижали, занятия физическим трудом, я забежал к себе в комнату. Вдруг телефонный звонок, голос -- длинная, медленная игла в сердце: -- Ага, вы дома? Очень рада. Ждите меня на углу. Мы с вами отправимся... ну, там увидите куда. -- Вы отлично знаете: я сейчас иду на работу. -- Вы отлично знаете, что сделаете так, как я вам говорю. До свидания. Через две минуты... Через две минуты я стоял на углу. Нужно же было показать ей, что мною управляет Единое Государство, а не она. "Так, как я вам говорю..." И ведь уверена: слышно по голосу. Ну, сейчас я поговорю с ней по-настоящему... Серые, из сырого тумана сотканные юнифы торопливо существовали возле меня секунду и неожиданно растворялись в туман. Я не отрывался от часов, я был -- острая, дрожащая секундная стрелка. Восемь, десять минут... Без трех, без двух двенадцать... Конечно. На работу -- я уже опоздал. Как я ее ненавижу. Но надо же мне было показать... На углу в белом тумане -- кровь -- разрез острым ножом -- губы. -- Я, кажется, задержала вас. Впрочем, все равно. Теперь вам поздно уже. Как я ее -- == впрочем, да: поздно уж. Я молча смотрел на губы. Все женщины -- губы, одни губы. Чьи-то розовые, упруго-круглые: кольцо, нежная ограда от всего мира. И эти: секунду назад их не было, и только вот сейчас -- ножом, -- и еще каплет сладкая кровь. Ближе -- прислонилась ко мне плечом -- и мы одно, из нее переливается в меня -- и я знаю, так нужно. Знаю каждым нервом, каждым волосом, каждым до боли сладким ударом сердца. И такая радость покориться этому "нужно". Вероятно, куску железа так же радостно покориться неизбежному, точному закону -- и впиться в магнит. Камню, брошенному вверх, секунду поколебаться -- и потом стремглав вниз, наземь. И человеку, после агонии, наконец вздохнуть последний раз -- и умереть. Помню: я улыбнулся растерянно и ни к чему сказал: -- Туман... Очень. -- Ты любишь туман? Это древнее, давно забытое "ты", "ты" властелина к рабу -- вошло в меня остро, медленно: да, я раб, и это -- тоже нужно, тоже хорошо. -- Да, хорошо... -- вслух сказал я себе. И потом ей: -- О ненавижу туман. Я боюсь тумана. -- Значит -- любишь. Боишься -- потому, что это сильнее тебя, ненавидишь -- потому что боишься, любишь -- потому что не можешь покорить это себе. Ведь только и можно любить непокорное. Да, это так. И именно потому -- именно потому я... Мы шли двое -- одно. Где-то далеко сквозь туман чуть слышно пело солнце, все наливалось упругим, жемчужным, золотым, розовым, красным. Весь мир -- единая необ®ятная женщина, и мы -- в самом ее чреве, мы еще не родились, мы радостно зреем. И мне ясно, нерушимо ясно: все -- для меня, солнце, туман, розовое, золотое -- для меня... Я не спрашивал, куда мы шли. Все равно: только бы идти, идти, зреть, наливаться все упруже -- -- -- Ну вот... -- I остановилась у дверей. -- Здесь сегодня дежурит как раз один... Я о нем говорила тогда, в Древнем Доме. Я издали, одними глазами, осторожно сберегая зреющее -- прочел вывеску: "Медицинское Бюро". Все понял. Стеклянная, полная золотого тумана, комната. Стеклянные потолки с цветными бутылками, банками. Провода. Синеватые искры в трубках. И человечек -- тончайший. Он весь как будто вырезан из бумаги, и как бы он ни повернулся -- все равно у него только профиль, остро отточенный: сверкающее лезвие -- нос, ножницы -- губы. Я не слышал, что ему говорила I: я смотрел, как она говорила, -- и чувствовал: улыбаюсь неудержимо, блаженно. Сверкнули лезвием ножницы-губы, и врач сказал: -- Так, так. Понимаю. Самая опасная болезнь -- опаснее я ничего не знаю... -- засмеялся, тончайшей бумажной рукой быстро написал что-то, отдал листок 1; написал -- отдал мне. Это были удостоверения, что мы -- больны, что мы не можем явиться на работу. Я крал свою работу у Единого Государства, я -- вор, я -- под Машиной Б

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору