амни  прибоя.  Чудилось,  что  кто-то необыкновенно
сильный, обезумев от ярости, пытается опрокинуть скалы в глубину вод.
     Оба бота стояли  рядом, но  с того и другого люди не видели друг друга.
Только  слышались  изредка  их  голоса,  усиленные, чтобы перекричать бурный
мрак. Чей-то бас прохрипел:
     - Эй, на боте! Как поживаете?
     С другого бота ответили:
     - Живем, хлеб жуем и думаем о горячих пирогах.
     Послышался знакомый голос машиниста Кучеренко:
     -  Днем и то ничего не  разберешь. Такие густые  туманы, как  будто они
сошлись сюда со всех сторон. А сейчас точно в сырое чертово логово попали.
     -  Вот  и  вспомнишь  свой корабль,  как родной  дом, - вставил  матрос
Леконцев.
     Забрезжил рассвет, мутный и пасмурный, но туман  заметно рассеивался. И
вдруг с палубы корабля раздалось протяжное пение петуха, оставленного там на
ночь  в  клетке  вместе  с курицей. Ни  высокие  широты  севера,  ни влияние
природных  стихий  не  могли  нарушить  инстинктивных  повадок  этой  чуткой
домашней  птицы.  Неутомимые летуны-чайки снизились  к воде  и закружились с
криками у  самого  бота, как бы  желая  разглядеть голосистого  певуна, быть
может впервые услышанного ими в этих диких местах. А петух еще несколько раз
повторил свой задорный салют туманному утру на море. Пение  петуха напомнило
людям о далекой родине, вызвало прилив силы и жажду жизни, за которую им еще
предстояла трудная борьба. Они быстро, начали подниматься на палубу.
     "Олдгамия"  за ночь прогнулась  срединой корпуса. У командира сложилось
впечатление, что  она может разломаться пополам. Он торопил  боцмана. Доски,
консервы, котлы, разная посуда, мука,  ящики  с галетами, клетка с петухом и
курицей и все,  что могло пригодиться для временной  жизни  на  новом месте,
старались увезти  с собой на берег. Два бота  и шлюпка долго искали удобного
пристанища  и остановились  за  километр  от  корабля, но и  здесь подойти к
берегу мешали отмели и камни.  Матросы по пояс сходили в воду и, окатываемые
бурунами  и прибоем,  тащили  захваченное добро  на себе. Только  к  полудню
закончилась переправа на неизвестный остров.
     Командир и три матроса остались на судне. Трегубов приказал Кузьменко и
Кошелеву  зажечь керосин  в двух трюмах на корме,  а,  Леконцев,  как  самый
смелый и расторопный  человек, то же самое должен был сделать в двух носовых
трюмах, эти люди рисковали своими жизнями. Под ними находилось около трехсот
тысяч пудов горючего груза. Матросы  разошлись. Прошло  несколько минут.  Не
видя признаков поджога, командир от нетерпения, громко закричал:
     - Скоро ли? Море, что ли, поджигаете?
     Наконец все четыре люка задымились. Матросы прибежали к штормтрапу. Они
посторонились, чтобы  пропустить командира,  но  тот, подтолкнув их  вперед,
последним  спустился в ожидавшую шлюпку. Едва она успела отчалить от  борта,
как  внутри судна что-то с грохотом загудело. В  ту же секунду над кораблем,
как парус, встала красная высокая  стена и от порыва ветра  повалилась вниз.
Пламя,  вытянувшись, метнулось к шлюпке.  Казалось,  огненный удав  хлестнул
хвостом сидящих в ней людей. Их обдало жаром, опалив брови и усы.
     - Навались! - во всю силу легких скомандовал командир гребцам.
     В следующее мгновение  ветер подхватил пламя  вверх, и шлюпка вышла  из
опасности.  С  каждой  секундой  огонь  на  судне бушевал  яростнее, и  даже
хлынувший ливень  не мог подавить силу пожара. В  его свете дождь походил на
низвергавшиеся с неба струи расплавленного серебра. Взрывы керосиновых банок
усилились, и это было похоже  на то, как будто незримый противник стрелял  в
"Олдгамию".
     Моряки зажили береговой жизнью.
     Первую ночь провели, греясь у костра и прикрываясь от дождя брезентами.
И  все же люди успели отдохнуть,  собраться с  силами. Рано утром, словно по
команде, поднялся  весь отряд в сорок один  человек. Проголодавшись,  первым
делом  принялись  за завтрак: ели  мясные и  овощные консервы и  пили  чай с
английским вареньем.  Только теперь можно  было  оглядеться  кругом. Куда их
занесло?  Природа  поражала  своей  суровостью,  отвесные  утесы, изрезанные
берега, скалистые  горы в снегу, мелкие кустарники в  долинах,  буруны среди
камней, мглистые дали океана. Неумолчно шумели  соленые воды,  разбиваясь  о
рифы.  Тучами носились чайки  разных пород,  то  замолкая,  то вдруг издавая
такие дребезжаще-визгливые выкрики, словно среди пернатого царства произошло
какое-то необычайное событие.  Но больше  всего удивляло людей скопище тысяч
каких-то  птиц на отвесной скале маленького острова. Эти птицы сидели молча,
копошились,  некоторые из них по  утиному ковыляли  к краю каменной стены и,
падая, расправляли  крылья.  Но на  воде они  легко плавали  и ловко ныряли.
Необычайное зрелище представлял собою берег моря против лагеря - весь он был
загроможден грудами ящиков и белых  жестяных банок с  Керосином,  досками  и
разными  деревянными вещами. Все  это  было выброшено, как балласт, во время
разгрузочного аврала и затем волнами прибито к острову. На берегу валялись и
мертвые птицы  с опаленными перьями.  Очевидно, ночью  они  попадали в пламя
пожара  и,  задыхаясь, падали  в воду. "Олдгамия" все еще продолжала гореть,
поднимая огненные языки  до ста футов высотой,  и от нее  расплывались клубы
черного дыма, смешиваясь с  туманом и сак бы образуя грозовые тучи, нависшие
над морем.
     По распоряжению  командира матросы  принялись  за оборудование  лагеря.
Доски и брезенты, снятые с парохода, пошли на постройку палаток. Приступив к
работе,  люди обнаружили, что они захватили  с собою из кочегарки лопаты, но
топор  и  пилу   из  плотницкой  второпях  взять  никто  не  догадался.  Эти
инструменты  пришлось  заменить  ножами,  что  значительно затрудняло  дело.
Однако к вечеру на диком  месте  лагерь принял  благоустроенный  вид: стояли
недалеко друг  от  друга  две  палатки,  одну  из  них, офицерскую,  назвали
"кают-компанией", а другую,  матросскую, "кубриком"; вырытая под продуктовый
склад  яма называлась  по-корабельному  "ахтерлюком";  сделанное  в пригорке
углубление с  отверстием для дымохода гордо именовалось  "камбузом". Главное
богатство лагеря  заключалось в огромном запасе топлива:  с берега натаскали
множество ящиков и банок с керосином - пригодятся для разжигания костров.
     Командир  и  здесь  поддерживал порядок и  дисциплину. По утрам старший
офицер Лейман выстраивал  команду  во  фронт. Трегубов  выходил из  палатки,
принимал рапорт  от  своего помощника и  важно,  как на судне,  здоровался с
матросами. Некоторые из них слышали, как он наказывал своему помощнику:
     -  Прошу  вас  держать  нижних  чинов  в  строгости.  Я  ни  при  каких
обстоятельствах не допущу  распущенности.  Если  кто нарушает  дисциплину  -
доложите мне. Я найду меры воздействия на виновных.
     Старший офицер Лейман слабо возражал:
     - По-моему, команда у нас отличная. И мне кажется, нет надобности очень
подтягивать ее. Здесь все стараются сами для себя.
     - Я не говорю, что матросы у нас плохи, но они хороши, пока держишь над
ними кулак наготове. Нужно, чтобы каждый  из них на каждом  шагу  чувствовал
власть офицера, как чувствует лошадь узду своего хозяина.
     Три дня стоял туман. За это время люди ничего не предпринимали и только
пили, ели и спали. Посменно,  днем  и  ночью, дежурил часовой, охраняя покой
лагеря и  следя за мутным горизонтом - не  появится  ли какое-нибудь  судно.
Петух,  привязанный  на  длинном шнуре  к  колышку, встречал каждый  рассвет
голосистым  пением.  Это  доставляло  тоскующим морякам большую  радость. Но
наступило  такое утро,  когда никто не  услышал его  голоса. Оказалось,  что
ночью он  был  похищен  лисою.  Ей  тоже отомстили матросы -  унесли  у  нее
лисенят. Три ночи подряд она приходила к лагерю и тихим лаем и повизгиванием
манила своих детей из человеческого плена.
     Офицеры  продолжали  гадать,  куда  они  попали.  Командир  уверял, что
"Олдгамия" наткнулась на остров  Итуруп. Но каково было его удивление, когда
25 мая рассеялся  туман  и по солнцу  удалось наконец определить свое место:
широта 45џ55' нордовая  и долгота  150џ восточная.  А это означало, что  они
попали  на более  северный  остров  - Уруп, отделяющийся от  предполагаемого
проливом Фриза. Командир объяснил своим офицерам:
     -   Значит,  вот  в  чем   была  наша   ошибка.  Согласно  наставлениям
флагманского штурмана  я принимал в  расчет течение  на вест-зюйд-вест.А его
здесь совсем  не  оказалось. Вот почему  мы  и врезались в середину  острова
Уруп.
     Прапорщик Потапов возразил:
     -  Да, но тот же флагманский штурман предупреждал нас  - быть как можно
осторожнее у  Курильской  гряды. Мы  не должны  были входить  в пролив, пока
точно не определили  своего  местонахождения. В  противном случае нам  нужно
было дождаться рассеивания тумана. Сами мы оплошность сделали...
     Трегубов  вспыхнул  и  как  будто хотел ответить на  это резкостью,  но
сдержался.
     Люди  отдыхали еще  три  дня,  и, наконец  собрав  офицеров  и команду,
командир объявил:
     - На  шлюпках  нам  рискованно  добираться  до  Сахалина.  Надо  что-то
придумать другое.  По карте  в  десяти  милях от нас  будет  маленький  порт
Товано.  Если там окажется  какое-нибудь  судно, то мы или наймем  его,  или
захватим вооруженной силой. Найдутся охотники в разведку?
     Первым назвался машинист Кучеренко, вторым - матрос Леконцев, а за ними
еще десять человек. Их  разделили  на  два  равных отряда.  Один  из них под
командой прапорщика Леймана направился на север, другой, возглавляемый самим
командиром, пошел на юг. Провизии взяли на неделю, вооружились винтовками  и
револьверами.
     Трудности  похода  начались сразу:  никаких  дорог и даже троп нигде не
оказалось.   Приходилось   то   пробиваться  сквозь  колючий  кустарник,  то
взбираться по обрывистым скалам, то спускаться в  ущелья и переходить горные
речки по пояс в воде. За два дня одолели не больше семи миль. Это расстояние
было  очень мало  в сравнении с окружностью острова, длина которого тянулась
на пятьсот с лишком миль. Выбившись из сил, обе партии вернулись обратно, не
принеся никаких утешительных сведений. Уруп, по-видимому, был необитаем.
     Перед моряками стоял вопрос: как быть  дальше? По  расчетам, провизии у
них  хватит только на два месяца. За это  время может не появиться  здесь ни
одного  судна.  И тогда им  будет угрожать голодная  смерть. Оставалось лишь
одно - пусть какой-нибудь бот доберется с  частью  людей до Сахалина и  даст
знать об остальных. Командир приказал матросам искать подходящие деревья для
сооружения мачт. Вдали от лагеря были найдены два толстых бревна, прибитые к
берегу морем. Сырые, они были настолько  тяжелы, что их с трудом  приволокли
ближе  к  лагерю. Из них нужно было сделать две  мачты - по одной  на каждый
бот. Сначала решили оборудовать один бот. Без топора, без пилы, без рубанка,
с одними только кухонными и  карманными ножами принялись за работу. Строгали
и резали  толстое бревно, превращая его в шлюпочную мачту определенной длины
и в руку толщиной.  В  стороны отлетали лишь  тоненькие  стружечки. Особенно
долго  приходилось  задерживаться, если под  руку попадался  сучок, твердый,
словно кость. Машинист Кучеренко, сидя верхом на бревне и работая, ворчал на
стоявшего рядом боцмана Гоцку:
     - Хороший  ты  у нас начальник,  а вот забыл  все-таки самое  главное -
топор и пилу. Теперь ковыряйся с этим делом. Это  все равно, что гору языком
слизывать.
     Боцман оправдывался:
     - Не то на уме у меня было. Командир меня затыркал. Спешка, суматоха. А
впрочем,  не  унывай, ребята.  Бобры  только зубами  действуют,  да  и  то с
деревьями чудеса делают: А у вас - ножи.
     Лагерь  принял   вид   импровизированной  судостроительной  верфи.  Тех
матросов, которые уставали,  боцман сейчас же заменял другими. Работа ни  на
одну  минуту  не прекращалась.  И все же  дело медленно двигалось вперед.  К
вечеру люди с удивлением увидели, что бревно мало убавилось в своей толщине.
     В  то время  когда часть команды была  занята  выделкой  мачты,  другая
распарывала  широкие  шлюпочные  чехлы.   Из  них  ворсой,  раскрученной  из
пенькового каната, шили паруса. Из этой же ворсы вили шкоты.
     Наконец через  четыре дня  бот  номер первый был  оснащен для  дальнего
плавания.  Все  население  лагеря, обрадованное  окончанием работ,  вышло на
берег. Ветер надул самодельные паруса, и окрыленное суденышко плавно вышло в
море на  испытание. Оно  прошло  мимо  "Олдгамии",  которая  еще  продолжала
гореть, и вернулось к берегу. Командир, убедившись, что их работа не пропала
даром, тут же  назначил  своего  помощника,  прапорщика Леймана, начальником
первой партии в  составе десяти матросов. Отплывающие вооружились, запаслись
пресной водой и  провизией  на две  недели.  Условились,  что командир будет
ждать на острове от Леймана вестей в течение пятнадцати - двадцати дней.
     За  ночь туманная погода сменилась  на  ясную. Утром 4  июня  опять все
вышли на берег провожать бот. Прощаясь с Лейманом, командир сказал:
     -  Постарайтесь захватить какую-нибудь встречную японскую шхуну.  Тогда
мы сможем все  сразу сняться с острова. Если в  пути  никто не попадется, то
спешите на  Сахалин  и  скорее  за  нами  судно  присылайте.  Ну,  желаю вам
попутного ветра!
     Командир  был  серьезен. Пожимая  руку  своему  помощнику,  он  строго,
по-начальнически смотрел на него черными глазами. Прапорщик Лейман улыбался,
точно ему предстояло только прогуляться в море.
     Бот дрогнул,  когда  легкий ветерок надул  его паруса,  и направился  к
проливу Буссоля. В лагере  осталось еще тридцать  человек. Все они стояли, и
смотрели  на  удалявшихся своих  товарищей, переживая  смешанное  чувство: и
зависть к тем,  что скоро будут на родине,  и боязнь за  них, что  они могут
погибнуть в волнах, и пробуждающуюся  надежду, что только от них можно ждать
помощь. Так люди не расходились до тех пор, пока бот не скрылся совсем.
     На  острове  Уруп несколько  дней отдыхали. Любознательные слонялись по
берегу, присматриваясь  к  диким местам.  Еще раз  организовалась партия для
розысков жилья  на острове, но и она  вернулась ни  с  чем.  От  нее  только
узнали, что в трех милях от лагеря имеется  речка,  поразившая обилием рыбы.
Матросы часто стали  ходить туда и  все придумывали,  как бы воспользоваться
водяной  живностью. У них не было  ни удочек, ни сетей. Выручил  всех матрос
Леконцев.  У него в  чемодане  случайно сохранились сетки, которыми на вахте
кочегары  вытирают пот. Из этих сеток был тайно  связан им  сачок, по  бокам
которого он  надвязал две простыни.  Получился почти бредень. Когда Леконцев
объявил во  всеуслышание, что он наверняка поймает  рыбу, ему не поверили  и
его осмеяли. Командир, усмехаясь, заявил:
     - Если хоть одну штуку поймаешь, дарю тебе бутылку рома.
     Леконцев пригласил с собою трех товарищей и ушел  на рыбную ловлю. Часа
через четыре рыбаки вернулись,  встреченные  радостными  восклицаниями. Рыбы
было притащено около двух с половиной пудов, и какой рыбы! Здесь была форель
и семга. Это было очень кстати: запасы провизии убавлялись с каждым днем,  а
пополнить их было неоткуда. Все благодарили  Леконцева за изобретательность.
И сам  командир дивился, но слово  свое сдержал -  охотно выдал  ему бутылку
рома.   Уха  была   жирная  и  вкусная.  Часть  рыбы  была  зарыта  в  снег,
сохранившийся в  лощинах. С этого дня рыбные запасы в природном холодильнике
лагеря не выводились.
     По распоряжению  командира  начали сооружать второй бот. Опять посменно
одними  ножами  матросы выстругивали из  бревна мачту.  У них уже в этом был
кое-какой опыт. На этот раз прочнее и лучше сшили паруса и скрутили из ворсы
шкоты. И когда работа  подходила к  концу,  у боцмана вышло  столкновение  с
командиром. Гоцка уверенным тоном доказывал, что бот в таком виде не годится
для дальнего  плавания - при сильной  волне он может развалиться. Нужно  под
киль пропустить стальной трос и закрепить его вокруг мачты. Таким образом, и
бот будет более надежный, и мачта прочнее будет держатся. Трегубов возражал,
что эти меры увеличат трение и убавят ход. Долго спорили, горячились. Боцман
все-таки поступил по-своему. А на  следующий, день группа матросов  в уступе
горы копала землянку. Но никто из них не мог догадаться - для чего она вдруг
потребовалась  командиру. Это  стало  ясно для всех,  когда  в эту землянку,
вместо карцера, был заключен боцман Гоцка. У ее  входа стоял часовой.  Арест
боцмана  на  команду  произвел  угнетающее  впечатление.  Вечером  у  костра
машинист Кутеренко, разговаривая  с товарищами, возмущался несправедливостью
командира.
     - Ведь вот что обидно - человек дело  советовал. Можно сказать, о жизни
своего же начальника заботился. А он  на чужой земле под арест его. Ну, там,
скажем, в  Петербурге,  веками  каменные  тюрьмы понастроены. Власть имущих,
понятно,  подмывает  выискивать жильцов за эти решетки. А здесь зачем тюрьму
делать? Ведь  и без того мы находимся дальше, чем сам Сахалин, куда каторжан
ссылают. И вообще неизвестно, будем ли мы живы?
     - Да, нам и так здесь хуже, чем в тюрьме, - проговорил кто-то хмуро.
     Кучеренко, подумав, добавил:
     - Неужели люди нигде и никогда не могут обойтись без тюрьмы? И всего-то
нас тут три десятка. А если бы двое остались на острове - значит, опять один
для другого устроил бы тюрьму?
     Прошло две недели  с того  дня,  как  расстались с  первым  ботом, а из
России не  было  никакой  помощи и никаких вестей.  В  лагере  всех тревожил
вопрос - что с ним случилось? Либо он попал к японцам в плен,  либо погиб  в
море. Командир  решил сам испытать счастье и отправиться в рискованный рейс.
Он знал,  что  в  боте будет  тесно, и  все-таки  взял  с  собою  тринадцать
матросов.  В  его расчеты входило, чтобы оставшихся было как  можно  меньше,
иначе на двух остающихся маленьких шлюпках они, если понадобится, не  смогут
даже  перебраться  с  одного острова на  другой.  Вечер  прошел в  сборах  к
отплытию.  На  бот  погрузили провизию, анкерок  и  банки  из-под  керосина,
налитые  пресной   водой,  запаслись  компасом,  хронометром,  секстантом  и
биноклем. Кроме того, взяли  четыре  винтовки и пять револьверов. Выпущенный
на свободу боцман хлопотал около бота, стараясь так уложить разные предметы,
чтобы они не мешали работать гребцам.
     До поздней ночи в  офицерской  палатке были слышны возбужденные голоса.
Это спорили  между собою  командир  Трегубов и прапорщик Потапов. Оказалось,
Потапов был  недоволен  командирским предписанием.  В  нем  говорилось,  что
начальником  лагеря  на  берегу  остается  прапорщик  по механической  части
Зайончковский  - по  старшинству  лет, а Потапову  вручалось командование на
море, как более опытному судоводителю.
     С раннего утра 22 июня началась посадка на бот.
     В это время разгоряченный прапорщик Потапов догнал командира  на берегу
и  вручил  ему  бумагу.  Трегубов на ходу молча  прочитал  ее, сел на бот  и
оттуда, махая бумагой, резко выкрикивал:
     - Это вам, прапорщик Потапов, так не пройдет. Ваш возмутительный рапорт
я представлю в Петербурге в главный морской штаб.
     - Я  этого только  и хочу  -  там нас рассудят, -  ответил  Потапов  и,
отвернувшись, зашагал к лагерю +1.
     Вслед  боту неслись с берега прощальные приветствия, а  он, подгоняемый
легким  ветерком, под парусами  направился  вдоль  острова  к  югу. Командир
надеялся  через  пролив  Фриза пройти  в  Охотское  море.  Все  четырнадцать
соплавателей почувствовали облегчение.  Давно уже  не  было такого  веселого
настроения. Другими  глазами и без грусти они в последний раз  посмотрели на
то место, где так печально  оборвался их  рейс  и где было пережито  столько
горьких  минут.  "Олдгамия" издали  оставалась в  прежнем