го колючую  щеку  и  сел
рядом, на мягкую шкуру.
     Они долго сидели молча - седые, старые, глядели на умирающий огонь  и
думали.
     - Утром сын Руса был в капище, - сказал князь.
     Золта промолчал, погладил больную  ногу  и  подумал,  что  опять  бог
шамана Лисни ошибся: сын Руса был в капище, а великий Нуми-Торум  хлестнул
суком его.
     Орлай присел перед ними, положив меч на колени.
     - Уйдет зверь, уйдет рыба, - заговорил он, - наши кобылицы  не  дадут
молока. Великий Нуми-Торум сердится, Великий и Невидимый хочет крови.  Так
сказал шаман Лисня. Шаман велит идти в гнездо Руса.  -  Орлай  злился,  не
сиделось ему на мягкой шкуре. - В нашем роду есть воины, отец! - кричал он
и бегал по юрте, потрясая мечом.
     Князь вздохнул.
     - Меч у воина, как мозоль у старика, - сказал он сыну. -  Есть  мечи,
Орлай, и у братьев Кондратия Руса. Крепкие мечи у них, и крепкие руки.
     Золта слушал брата, кряхтел, думал. Кондратий Рус спас его: в  темный
месяц метелей приволок на лыжах в свою деревянную юрту и накормил мясом.
     - Не бойся братьев Руса, отец! - кричал Орлай. -  Князь  Асыка  воин!
Князь Асыка нам брат и сородич! Шаман Лисня послал к нему своего раба.
     - Шаман Лисня из рода узкогрудых, - сказал сыну Юрган. - Князь Асыка,
как ветер: сегодня он здесь, а прошла ночь, его уже нет. Где  стояли  чумы
князя, осталась зола. А наши юрты вросли в землю, как старые ели.  Я  тоже
был молодой, Орлай, как и ты, не расставался с булгарским мечом.  Ночью  я
клал его под голову... Однажды мы поспорили на Шабирь-озере с соседями  из
большого ултыра. Мы не хотели делиться с ними  рыбой,  мы  называли  озеро
"нашим". Я собрал  два  десятка  молодых  воинов.  У  родового  костра  мы
поклялись сжечь земляные юрты ултырян, угнать скот  и  молодых  женщин.  Я
поднял меч, в знак верности клятве хотел рассечь  огонь  родового  костра.
"Ты молод и храбр, сын мой, - сказал мне тогда отец, - ты  чтишь  великого
бога предков, но ты забыл о матери. Она из большого  ултыра".  Я  ушел  от
большого костра с отцом. Мы шли долго. Тайные лесные тропы уводили нас все
дальше и дальше от пауля. И только на третий день перед заходом солнца  мы
подошли к старому городищу. У него не было ворот, гнилые стены осели,  рвы
заросли. Мы не видели деревянных юрт,  мы  не  видели  чумов.  Над  буйной
травой поднималась одна старая лиственница,  а  под  ней  сидела  каменная
старуха Йома. Отец бросил  грозной  старухе  связку  беличьих  шкурок.  Мы
спустились в узкую темную нору, прошли семь шагов, задевая локтями  землю,
и остановились  перед  лазом  в  круглую  юрту.  Посреди  юрты  в  чувале,
окованном медью, горел большой огонь. У огня  сидел  старик.  Отец  сказал
ему, что Шабирь-озеро, пастбища и луга наши. Так  говорят  молодые  воины.
Так говорит мой сын! Сидевший у чувала старик поднял руку, приглашая нас к
огню. Мы подошли, отец поклонился и положил к ногам его двух куниц...
     Старый Юрган сбросил теплую малицу и поглядел на сына. Орлай съежился
и притих. Он не видел таким отца: перед ним сидел не тихий, добрый старик,
учивший мужчин плести крепкие сети, ковать для стрел железные наконечники,
перед ним сидел воин и князь.
     Золта наклонил голову: он-то знал брата.
     - Это было давно Орлай, - заговорил  Юрган.  -  Сорок  раз  одевалась
земля в белую паницу и сорок раз снимала ее в месяц ветров,  но  я  помню,
помню каждое слово великого кама соседей. Он  говорил  нам:  "Ваши  предки
пришли сюда как воины, они жгли наши дома, они убивали  наших  детей.  Они
называли нашу землю, землю камов, своей землей, а нашу реку, реку камов, -
Голубой и Великой! Они были храбрые воины, они пили  горячую  кровь  белых
лошадей и плясали перед большим костром, потрясая оружием..."
     Я помню, Орлай, помню: великий  кам  прыгал  перед  чувалом  в  своей
темной юрте, хохотал и пел, потрясая луком, песни наших предков.  "Грозный
отец Огонь, - кричал он, - ты на небе и на земле, ты великий и сильный, ты
ненасытный и злой..." Великий кам  повалился,  я  помню,  обессиленный  на
мягкие шкуры и спросил нас: "Где ваши князья-воины,  предводители  могучих
племен?  Где  высокие,  неприступные  стены   ваших   городищ?   Где   род
крепкогрудых? Где красные Караганы? Где непобедимые  дзуры,  быстрые,  как
ветер? Где их длинные мечи? Где?"
     Мы вышли из юрты великого кама ночью, на нас глядели с  черного  неба
зеленые звезды и смеялись. Звезды видели короткую славу наших предков, дым
пожарищ и гибель могучих родов. Северный ветер, сын грозной Йомы,  развеял
славу наших могучих предков, как желтые листья. Я вернулся в родную  юрту,
повесил свой меч на деревянную стену и уехал на пастбища. Я доил  кобылиц,
плел сети и ловил рыбу в Шабирь-озере  вместе  с  ултырянами,  а  в  месяц
туманов купил за пять кобылиц в ултыре Сюзя-филина, по обычаю наших отцов,
молодую жену.
     Князь Юрган потянулся к кувшину с молоком.
     - Рус пришел! - не заходя в юрту, закричал от дверей молодой охотник.
     Орлай вскочил и схватился за меч.
     - Садись, слушай и думай, - сказал сыну князь Юрган. - Мы  не  знаем,
кто пришел в юрту: гость или враг.
     Золта отстегнул от пояса длинный булгарский меч, сунул его под  шкуры
и стал ждать Руса.
     Залез в юрту огромный Пера, младший брат старого Сюзя, за ним Рус.
     Они подошли к чувалу. Рус пожелал здоровья всем - сказал "пайся" -  и
положил на шкуры широкий железный топор.
     Не глядя на подарок, князь Юрган ответил ему:
     - Ось Емас, Рус, здравствуй!
     Рядом с Русом  встал  Пера  и  начал  говорить,  что  хозяин  гнезда,
Кондратий Рус, хочет быть другом князю Юргану, он чтит обычаи и  веру  его
народа, и никогда не будет врагом ни в помыслах, ни в делах.
     Князь Юрган сказал:
     - Хорошие слова говорит хозяин  гнезда  Кондратий  Рус.  Но  в  нашем
святилище был его сын!
     - Вина его сына - его вина.  Хозяин  большого  гнезда  Кондратий  Рус
просит у тебя прощения, князь!
     - Скажи Русу: я не молюсь каменной Йоме, грозному богу соседей, я  не
отдаю десятую часть добычи их великому каму-шаману. Рядом, скажи, мой  сын
Орлай. Я не пошлю его грабить святилище соседей, пойдет сам - я не  назову
его больше сыном! Клянусь великим Нуми.
     Пера пересказывал Русу слова князя Юргана. А Золта разглядывал своего
спасителя. Не постарел Рус, не потерял силу - высокий и прямой, как сосна,
только длинная борода пожелтела, подпалил, видно, он ее на костре.
     - Сын Кондратия Руса ранен шаманской стрелой.  -  Пера  взял  у  Руса
костяной наконечник и показал князю. - У шамана  Лисни  такие  стрелы,  ты
знаешь. Сын Руса умрет.
     Рус начал говорить. Золта понял его слова так: умрет сын, пусть умрет
и обида.
     - Янысь! - сказал князь, вставая.  -  Скажи,  Пера:  я  верю  хозяину
большого гнезда, он друг, рума. - Князь  отстегнул  от  широкого  кожаного
пояса кривой охотничий нож и протянул его гостю.
     - Возьми, Рус!
     Золта нащупал  под  шкурами  длинный  булгарский  меч,  вытащил  его,
кряхтя, поднялся и сказал Русу:
     - Я стар, болезни едят мое тело. Этот меч тяжел для меня.
     Рус принял его подарок, поклонился сначала князю, потом ему  и  вышел
из юрты.
     - Ось Емас улум! - попрощался Пера и пошел за ним.
     Князь Юрган стоял над чувалом, бросал пахучий вереск на красные угли.
     Орлай бегал туда-сюда по юрте и кричал, что великий Нуми-Торум  хочет
крови.
     - Чужая рана не болит, - ворчал Золта.  -  Шаман  Лисня  хочет  крови
соседей, а не Нуми-Торум.
     Золта сел, завернул в теплую шкуру больную ногу и  стал  думать.  Рус
спас его в месяц метелей и накормил мясом, он подарил Русу булгарский меч,
крепкий и острый, как жало осы.
     - Возьми мой меч, отец! - кричал Орлай. - Мы не воины! Мы старухи!
     Князь Юрган подошел к сыну, положил на плечи ему руку.
     - Тэхом, слушай! - сказал он. - Я,  князь  и  старейшина  рода,  велю
тебе: догони раба шамана Лисни и убей его! Я брошу голову раба на  красный
ковер и раздам богатства свои,  по  обычаю  предков,  у  большого  костра.
Спеши, Орлай! Великая мать-земля Колтысь-ими не хочет крови соседей.



                                 КОЛДУНЬЯ

     Ивашка не умер. Прохор принес его из лесу на руках, положил на  лавку
в передний угол. Увидела Татьяна своего молодшенького без кровинки в лице,
пала перед ним, как подрубленная и запричитала: "Охти мне да  тошнехонько,
охти мне да больнехонько! Уж как  сяду  я,  многобедушка,  к  своему  сыну
молодшенькому, к соколику златокрылому,  ко  его  телу  ко  блеклому,  как
повывою обидушку да повыскажу кручинушку! Как у  меня,  многобедушки,  три
полюшка  кручинушки  посеяно,  три  полюшка  обидушки  насажено.  Знаю  я,
многобедушка, не пришла к тебе,  рожано  дитятко,  не  пришла  бы  к  тебе
холодная, кабы жили на родной сторонушке, по закону христианскому..."
     Зашла в избу старая Окинь. Она  принесла  жив-траву,  но  Татьяна  не
подпустила ее к сыну.
     - Загниет рана-то, - сказал матери Прохор.
     Она заревела:
     - Погубили нехристи молодшенького! Погубили!
     Кондратий взял траву у старой Окинь, оттолкнул жену, развязал тряпицу
на шее Ивашки и велел Усте промыть рану водой.
     Прохор опоясался мечом, снял со стены большой лук и  вышел  из  избы.
День еще, солнышко светит, а все одно  боязно.  На  Гридю  какая  надежда!
Спит, поди, в елушках, неторопь.
     Прохор спустился в лог, перебрел речку. Лошади лежали на  траве,  как
неживые. Он прошел мимо, ни  одна  и  башку  не  подняла  -  сморила  жара
лошадей. Вот и засека. Прохор негромко свистнул.
     Из ельника выполз Гридя, приставил ему к брюху рогатину и заорал:
     - Живота или смерти?
     - Не балуй.
     Гридя убрал рогатину и стал жаловаться, что замаяли его мухи и  спасу
от них нет.
     - Пить-то принес? - спросил он Прохора.
     - Принес.
     В нагревшемся за день ельнике душно, жарко, зато шаманская тропа  как
на ладони - мышь пробежит, и ту увидишь.
     - Слышь, Проша!
     - Ну!
     - Пошто мы от оштяков Юргана стерегемся?
     - Ивашка к ним в кумирницу лазил.
     - Вот дурья башка! Ушкуем его тятька прозвал. Ушкуй  и  есть,  чистый
разбойник! Спалят нас оштяки.
     - Нишкни! Тятька идет!
     Кондратий шагал  не  один,  Пера  был  с  ним.  Они  остановились  за
елушником, на шаманской тропе, и  стали  оглядываться.  "Нас  смекают",  -
догадался Прохор и вылез к ним на тропу.
     - Гридю домой посылай, - сказал Кондратий Прохору. - Тут он?
     - Тутока, тятя! - отозвался Гридя, вылезая из елушника.
     Увидев лохматого караульщика, босого, в  тяжелой  железной  кольчуге,
Пера засмеялся.
     - Разобрало  тебя,  нехристя,  -  заругался  Гридя.  -  Вырос  больше
сохатого и ржешь!
     Кондратий отправил его домой и наказал - ворота  держать  на  крепком
запоре.
     Ушел Гридя, ушли послы. Прохор остался один, поглядел на высокое  еще
солнце и полез в елушник. Лежал в теплом елушнике, думал, что до юргановых
юрт версты полторы, будто и рядом, а сверни с шаманской  тропы  -  ступишь
шаг и погибнешь. Лес сырой, дремучий, лога крутые, глубокие.  Старый  Сюзь
зовет это место урочищем лешего, Ворса-морта, по-ихнему. А тятька не  взял
ни меча, ни рогатины. Видно, Пера отговорил. Да и то сказать - в  гости  с
мечом или рогатиной не ходят...
     Морит от жары, глаза слипаются. Прохор кусал руку,  чтобы  не  уснуть
ненароком, тряс головой. Жарко, дремотно. Палит солнце, выжимает  серу  из
елушника, к дождю такое тепло, к петровским грозам.  От  елушек  шаманская
тропа бежит саженей десять посреди берез. Прохор стал  считать  белоногих.
Учил его счету тятька, еще на Устюжине,  когда  за  великим  князем  жили.
Много лет прошло, а Прохор не забыл. Посадил на землю удельный князь  Юрий
своего холопа Епишку. Набежали княжеские доводчики. Скот,  кричат  тятьке,
твой, изба  твоя,  а  земля  по  грамоте  княжеская,  он  ей  господарь  и
володетель...
     Показалось Прохору, будто птица мелькнула. Придавил он локтями траву,
поднял лук и стал вглядываться. Притаился кто-то за березой, стоит.  "Пока
на тропу не выйдет, стрелять не стану, - решил Прохор и ахнул: -  Господи,
девка!"
     В красной рубахе, без  платка,  шла  по  тропе  к  нему  черноволосая
юрганка. Вот беда-то! И показаться нельзя и пропустить боязно. Он  покачал
елушки - может, испугается, убежит. Но черноволосая не испугалась, сказала
"пайся" и протянула в его сторону кувшинчик. Он понял: здоровается  с  ним
черноволосая, надо вылезать, все едино заметила.
     Прохор вышел к ней на тропу.
     - Ну, чего ты! Беспонятная...
     Она улыбнулась ему и затараторила. Он  стоял  перед  ней,  грузный  и
большой, как медведь, слушал, но разобрать ничего не мог:
     - Эх ты, травинка! Заблудилась, натьто.
     Она совала ему в руки глиняный кувшинчик.
     - Ивашка! Рума Ивашка...
     Понял Прохор, взял у нее кувшинчик и хотел погладить черноволосую. Но
она убежала.
     Вечереть начало, почернели елки, холодная сырость выползла из  логов.
Вернулся Кондратий с подарками.  Прохор  рассказал  ему  про  черноволосую
юрганку и показал кувшинчик с томленой травой.
     Кондратий подержал глиняный кувшинчик в руках, отдал  его  Прохору  и
сказал:
     - Майта, дочка Юргана была.
     Они выбрались из елушника и пошли рядом. Прохор не расспрашивал отца,
ждал - все одно не удержится тятька, расскажет.
     Перешли речку по жердям. Кондратий сел на срубленную осину.
     - Посидим, Проша, поглядим на зарю закатную. Отдарил меня князь,  как
водится, по-соседски. Но слова его подарка лучше. Много, говорит,  серебра
- мало друзей. Так плохо. Мало серебра - много друзей. Так хорошо. Запомни
мое слово, Прохор, нам с юрганами нечего делить. Они люди, и мы люди. Боги
у нас разные, а жизнь одна. Станем друг другу пакостить - не выживем!  Лес
задавит,  голод  убьет...  А  Майту  я  знаю,  ветер-девка  и  добрая,  из
юргановской породы.
     Отец встал, пошел в гору, к воротам. Прохор шел за ним  и  думал:  не
зря, видно, говорится, что дитятко криво,  да  родителям  мило.  Уж  нашто
Ивашка разбойник, сколь от  него  хлопот  и  горя  натерпелись,  а  тятька
жалеет. Думку держал, хотел его на юрганке черноволосой женить. Этакова-то
ушкуя на травинке.
     Они долго стучали в закрытые ворота. Гридя не отзывался.
     - Уснул, леший! Лезь, подсажу.
     Прохор  поглядел  на  бревенчатый  заплот  в  две  сажени,   поставил
кувшинчик в траву, поплевал на руки.  Но  лезть  ему  не  пришлось.  Гридя
подошел, открыл ворота.
     Татьяна сидела одна в избе, шептала над сыном:
     - ...красная девица бьет, обороняет, боль отлучает и бросает на  мхи,
на болота...
     - Устя где? - спросил Кондратий жену.
     Она не поняла или не услышала, ответила невпопад, про Ивашку.
     - С Параськой она, - сказал Гридя. -  Кожи  они  мнут  на  ручье,  за
конюшней.
     Кондратий взял у Прохора оштяцкий кувшинчик, налил  в  кружку  черный
настой из весенней травы.
     - Помоги, мать.
     Она не стала расспрашивать, кто траву томил, видно, поумнела от горя,
напоила Ивашку оштяцкой травой, обняла мужа и заревела.
     Кондратий гладил ее по спине и уговаривал:
     - Не реви, бог милостив! Встанет Ивашка на ноги.
     Ночь выдалась ветренная, с дождем. Пришлось опустить волоки на окна и
притворить дверь. Прохор не ушел с Гридей спать на овин, остался  в  избе,
лег с отцом на полу. Да так и не уснул всю ночь: в избе духота смертная, а
на воле леший разыгрался, бьется о стены, на  крыше  с  лешачихой  пляшет.
Прохор и молитвой пугал бесноватого, и Татьянину икону  ставил  к  дверям.
Еле утра дождался.
     Татьяна спала сидя, на лавке. Ивашка негромко стонал.
     Прохор наклонился над ним - темно, лица  не  видать,  но  вроде  ожил
парень, дышит спокойно,  не  бормочет,  не  мечется.  Напоил  его  Прохор,
разбудил мать и пошел к лошадям. Застоялись они в конюшне, пора на волю. С
юрганами мир и согласие, бояться нечего.
     Он прогнал лошадей за речку, дошел до засеки. Елушки  хохлились,  как
курицы,  мокрые  березы  поникли,  будто   затосковали.   День   начинался
пасмурный, сырой.  Из  темного  леса  хвоей  тянуло  и  палым  листом.  Он
потоптался в мокрой траве у засеки, вымок чуть не до пояса и побрел домой.
Тятька собирался с мережками на Юг-речку. Все равно, говорит,  косить  еще
рано, трава не выстоялась, дня два-три можно и порыбачить.
     Кондратий с острогой встретил его у ворот и сказал,  что  мережить  с
ним пойдет Гридя.
     - А ты к засеке наведайся.  Кувшинчик  отдашь  Майте.  Прибежит  она,
думаю.
     - Морды я поставил на плесе.
     - Доглядим.
     Небо серое, мягкое. Не поймешь - то ли  утро,  то  ли  дня  середина.
Стоит Прохор один посреди двора, думает: идти каменку заново класть или  к
засеке наведаться? Вышли с туесками девки, по  ягоды  собрались.  Параська
веревкой опоясалась, по пути веников наломают.
     Устя из ворот - и за песню:

                            Не по-летнему
                            Солнышко греет -
                            Не всех красное
                            Обогрело
                            Одною меня, бедную,
                            Ознобило...

     Слушает Прохор - баско поет Устя, о молодом Юргане тоскует, да  разве
мать уломаешь. Нехристь, дескать, он, в избу не пущу  оштяка  поганого.  И
Устя за ней балабонит. А чем оштяки хуже?
     Люди как люди, черноволосая еще побассей Усти будет. Травинка...
     Не заметил  Прохор,  как  под  гору  спустился,  как  речку  перешел.
Хлестнули его по лицу мокрые елки, огляделся - засека. Продрался он сквозь
елушник, приволок на тропу сушину, посидел  на  ней  и  домой  отправился,
каменку ладить. Шел не спеша, о Майте думал. Поклониться бы  князю  Юргану
дорогим подарком, выпросить дочь. Жили бы они с Майтой душа в душу,  ребят
ростили. Вспомнил Прохор и родную избу на крутом берегу Сухоны. За  избой,
на широкой лужайке, собирались девки  по  праздникам  -  хороводы  водить,
Ярилу краснолобого славить. Одна приглянулась ему, да увел  их  тятька  из
родных мест.
     Уходили из родной Устюжины ранней весной, в логах еще снег  лежал,  а
пришли в пармские леса в конце лета, уж трава начала  жухнуть.  За  неделю
землянку вырыли, печку сложили, галешник был под рукой. Кое-как промаялись
зиму: хлеб кончился в просинец-месяц, но мяса было вдосталь  -  сохатые  в
урочище зимовали. С весны до поздней осени,  Прохор  помнил,  рубили  лес.
Двор обнесли крепким заплотом от  воровских  людей.  Пять  зим  ютились  в
землянке, жили посреди темного леса, как медведи в берлоге. На шестую зиму
перешли в избу, поставили добрую, из кондового  леса  на  сухом  месте.  А
землянку баней стали звать.
     Думы думами, а работа тоже не ждет.
     Развалил он каменку, сходил к речке за окатышами, две плахи приволок,
поставил их на зольном полу ребром и начал класть. Сперва  крупные  голыши
подбирал, потом помельче, окатыши сверху, для жару.
     Темно стало  в  землянке.  Спохватился  Прохор,  кинулся  в  избу  за
оштяцким кувшинчиком. Беда - уйдет юрганка, не дождется его.



                               ЦЕНА ГОЛОВЫ

     Старый Сюзь жил долго. Он видел, как росли и старились  его  сыновья.
Он видел, как рождались и как умирали люди. У  него  сохла  кожа,  слабели
руки, но ум оставался молодым. Старый Сюзь отдавал князю куньи меха, но не
князь всей Нижней земли, а он был хозяином своего ултыра, он зажигал огонь
в зимнем очаге, посылал сыновей лесовать, учил внуков, наказывал женщин.
     Но вчера старый Сюзь "потерял след". Вчера  подошел  к  нему  младший
брат Пера, любимый брат и добрый охотник.
     Старый Сюзь собирался к Кондратию Русу с подарками, хотел выпросить у
него ячмень-зерно и засеять дальнюю кулигу.
     - Я не пойду в ултыр Низя за девкой, - сказал Пера. - Вета моей женой
будет, большой отец. Вета!
     Старый Сюзь сказал ему: нельзя нарушать обычай  отцо