поступать именно так, как нам
действительно хочется? По большому счету, как мне думается, вся наша жизнь
состоит из малых и больших компромиссов; мы лавируем, мы, по возможности,
стараемся не отклоняться слишком далеко в сторону от фарватера, и разные,
подчас противоположно действующие силы все-таки, в конце концов, находят
какое-то общее направление и несут нашу лодку дальше - до очередного
непредвиденного поворота...
 
   Вслед за Хари я спустился вниз, в нашу телекомнату, уже заполненную
разными эфемерными существами и подобиями существ; кроме того, на всех
четырех стенах-экранах то и дело сменялись всяческие виды, сцены и
действия, сопровождаемые разнообразными приглушенными голосами, музыкой и
другими звуками. Впрочем, все это немедленно исчезло и утихло, как только
Хари по обыкновению устроилась на полу, на мягком ковре, и взяла в руки
плоскую коробочку пульта. Я не успел еще как следует умоститься в кресле
рядом с приоткрытой дверью, когда вокруг возник бесплотный, но чрезвычайно
похожий на реальный, мир теледейства, и находящиеся сейчас за тридевять
земель отсюда, в своей студии, актеры-персонажи ступили на наш ковер и
начали свою игру, сразу полностью захватившую Хари, - я видел это по ее
напряженной позе; она едва заметно шевелила губами, вместе с призрачными
участниками реала произнося те слова, что слышала от них уже не раз.
 
   Это была игра, и игра совсем неплохая; возможно, в иные времена и при
иных обстоятельствах я бы тоже увлекся ею... если бы отец мой не был
соляристом и не рассказывал мне, довольно посредственному школьнику, о
далекой планете Солярис, почти целиком покрытой странным океаном - то ли
океаном-йогом, то ли океаном-дебилом... Если бы не отец, я сейчас знал бы
о Солярисе ровным счетом столько же, сколько подавлящее большинство людей
- то есть почти ничего. Впрочем, даже будучи соляристом, то бишь
специалистом по планете Солярис и ее океану, я знал ненамного больше. Тоже
почти ничего. Как и все мои коллеги по ремеслу. Мы ничего не знали.
Ничего. "Игнорамус эт игнорабимус"...
 
   С четверть часа я вполне целенаправленно старался заставить себя
смотреть реал и наслаждаться игрой Аэн Аэнис, но у меня, к моему
сожалению, ничего не получалось. Меня не захватывала эта игра, я был
полностью погружен в совсем другую игру, в которую вовлек нас,
самонадеянных идиотов, единственный представитель класса Метаморфа,
придуманного нами, весом в семнадцать биллионов тонн. В разгар
душераздирающей сцены, разыгрываемой в нашей телекомнате героями реала -
кажется, действие происходило в конце второго тысячелетия от Рождества
Христова, - я тихонько встал и выскользнул в коридор. Моя
предосторожность, скорее всего, была совершенно излишней, потому что Хари
всецело увлеклась этим талантливым представлением какой-то европейской
студии и вряд ли заметила бы сейчас даже столкновение Земли с шальным
астероидом или кометой. Честное слово, я искренне завидовал ей; в отличие
от нее, я все никак не мог отвлечься от своих назойливых мыслей, и это
меня совсем не радовало. Мне ли, психологу по специальности, было не
знать, чем это грозит... но я ничего не мог с собой поделать...
 
   Пройдя через холл, в котором, благодаря стараниям Хари, прочно
обосновалась разнообразная зеленая растительность, я вновь поднялся наверх
и вышел на террасу, опоясывающую наш коттедж. В саду неуклонно сгущались
тени, откуда-то издалека доносилась едва слышная медленная музыка. В небе
вестниками приближающейся ночи проступали робкие звезды.
 
   "Робкие!.." - я усмехнулся. Просто так привычнее, вполне в духе гомо
сапиенс, продолжающего, несмотря ни на что, считать себя венцом
мироздания...
 
   Я устроился на табурете, сложил руки на перилах и опустил на них
подбородок. Пахло цветами, во всем окружающем чувствовалась некая почти
безмерная умиротворенность, и я подумал, что мне давно бы уже пора
научиться отдыхать. Отбросить все мысли и просто растворяться в мире,
сливаться с миром, полностью забыв о себе и своих проблемах. И еще я
подумал, что мы когда-нибудь разгрызем этот орешек, непременно разгрызем,
потому что головы наши устроены все же не так уж плохо, и вся наша
история, начиная с канувших в небытие вполне разумных, по-своему,
динозавров, - это процесс постоянного более или менее успешного
разгрызания то тех, то других орехов.
 
   Нет, думал я, мы не сорняки Вселенной, не отбракованный материал.
   Отнюдь! У нас хватило ума на то, чтобы выжить в самых трудных условиях,
и мы процветаем, мы идем все дальше и дальше, раздвигая горизонты... Нет,
мы не сорняки Вселенной, мы - ее посев, и мы проросли и окрепли. Просто мы
когда-то приняли собственные представления о Контакте за истину, и теперь
нам трудно переступить через эти представления, оказавшиеся ложными при
первой же проверке.
   Но ведь такое бывало уже не раз: Земля - центр мироздания, ярчайший
бриллиант, сверкающий внутри хрустальных сфер девяти небес... В мире нет
ничего, кроме движущейся материи... Световой барьер непреодолим... Все это
не более, чем предположения. Не подтвердившиеся предположения. Мир,
оказывается, устроен совсем не так. Однако же, прошли через это - и
двинулись дальше. "Мы пойдем мимо - и дальше..." Кто это сказал? Кажется,
озаренный космическим сознанием мощный Уитмен. "Мимо - и дальше". И так
вот и идем все дальше и дальше, и будем идти до тех пор, пока существует
Вселенная.
   Мы не сорняки, мы - грызуны; вернее, разгрызатели. Разгрызать орехи -
наше призвание. И потому Вселенная придумала именно нас. Именно нас...
 
   И хватит сидеть здесь, в институте, думал я, хватит ломать голову над
результатами чужих экспериментов. Присоединиться к Гибаряну.
   Составить свою - именно свою! - программу, согласовать ее с Гибаряном,
заручиться его поддержкой - оттуда, с Соляриса, - и самому отправиться на
Солярис, и попытаться вступить в диалог с его могущественным обитателем
класса Метаморфа.
 
   Я выбил пальцами дробь на перилах террасы, но тут же мои выросшие было
крылья бессильно опустились.
 
   Хари. А как же Хари? Ведь ее-то на Станцию никто не пошлет - не тот
профиль. И в качестве жены она со мной отправиться никак не сможет, при
нашем-то аховом финансировании. Расстаться? Не на день, не на месяц - на
годы...
 
   Заведет себе собаку? Заведет собаку. Или попугая... Или еще
кого-нибудь...
 
   Что-то заныло внутри.
 
   Собственно, ничего нового я не измыслил. Подсознательно, подспудно все
это давным-давно уже было во мне. А я все оттягивал, тянул, обманывая себя
- из-за Хари.
 
   Что важнее, что, черт побери, самое главное? Какая чаша весов перетянет?
 
   Я не отвечал себе. Я просто еще до вопроса знал ответ.
 
   Там, где сияют два солнца - красное и голубое...
 
   Она поймет. Поймет, что в противном случае я когда-нибудь возненавижу
ее - и все пойдет прахом... Она поймет. Должна понять.
 
   ...Не знаю, сколько я так сидел в неуклонно наступающей темноте,
погрузившись в свои мысли.
 
   - Крис, что ты здесь делаешь? - раздался вдруг за моей спиной негромкий
и, кажется, чуть встревоженный голос Хари.
 
   Я повернулся на своем табурете и обнял ее, прижавшись лицом к ее груди.
Хари легонько погладила меня по голове, и у меня опять защемило сердце.
 
   - Ты обиделся на меня? Да, Крис?
 
   Я молча помотал головой. Я не обижался на нее - разве можно обижаться
на любимого человека, с которым вскоре предстоит расстаться, и расстаться
надолго?.. Может быть именно в расставаниях и заключается наше спасение?
От расставаний становятся крепче те незримые нити, что связывают людей...
 
   - Завтра мы полетим с тобой, Крис. Обязательно полетим на побережье.
 
   Да, мы обязательно полетим. А потом я полечу уже без тебя, Хари.
   Туда, где нет никаких побережий.
 
   Хари говорила еще что-то, но я почему-то не мог больше разобрать ни
слова - ее голос становился все тише, словно она удалялась от меня.
   Руки мои внезапно потеряли опору и бессильно упали... Я почувствовал,
что стремительно проваливаюсь в пустоту, как будто неожиданно рухнула
терраса нашего дома. Я поспешно открыл глаза и в обрушившейся на мир
непроницаемой мгле успел заметить только далекое расплывающееся бледное
пятно, неумолимо теряющее знакомые черты. Еще мгновение - и это пятно, в
которое превратилось лицо Хари, исчезло в нахлынувшем со всех сторон
мраке. Я продолжал падать в никуда, не чувствуя собственного тела, - и
тьма ворвалась в мое сознание и начала заливать и гасить его, как
неожиданный ливень заливает костер...
 
   Что случи...
 
   2.
 
   Все вокруг было каким-то странным и в то же время почему-то казалось
вполне привычным, словно такое происходило уже не раз - и не только со
мной. Я висел в пустоте, не ощущая своего тела, которого, возможно, просто
не было, и меня, бесплотного, пронзал чей-то пристальный взгляд - не
добрый и не злой, не торжествующий и не укоризненный; совершенно иной
взгляд, не поддающийся никаким определениям. Я пытался укрыться от этого
неподвижного взгляда, но мне это не удавалось и не могло удасться, потому
что я не знал, что же такое я сам - лишенная всего бесплотность и
бесформенность, нечто, растворенное всюду - и нигде...
 
   Не было ни пространства, ни времени, но все-таки из ничего сотворился
некий начальный миг. Светящаяся первоточка пронзила Тьму, и из Хаоса начал
возникать мир. Из плавающего в первобытных водах яйца родился Брахма...
 
   И появились тени. И исчез пристальный взгляд.
 
   Тени сгущались и расплывались, тени постепенно превращались во что-то
знакомое. И издалека, становясь все более внятным, донесся голос:
 
   - Кельвин, ты слышишь меня? Ты меня слышишь, Кельвин?
 
   Невидимая карусель наконец замедлила ход. Окружающее почти перестало
качаться и обрело относительную четкость линий. Ближайшая ко мне тень
оказалась вовсе не тенью...
 
   Я довольно резко поднял голову и сел на кровати, ощутив легкое
головокружение. У меня почему-то шумело в ушах, словно долетал из какой-то
дальней дали шум прибоя. Океанского прибоя.
 
   Океанского!..
 
   Не веря своим глазам, я уставился на сидящего рядом с кроватью человека
в черном свитере, растянутом у горла. Худощавое, иссеченное морщинами лицо
с костистым носом, красные прожилки на скулах, короткие седые волосы,
усталые, чуть слезящиеся покрасневшие глаза под густыми бровями.
 
   Этого человека я хорошо знал. Но он не должен был находиться здесь, он
просто не мог быть здесь, потому что давным-давно был там, очень далеко
отсюда, за пустынными безднами, за скоплением космической пыли, в мире
двух солнц - красного и голубого... Он не мог ни с того ни с сего
появиться здесь... Где - здесь?..
 
   Я медленно огляделся - голова продолжала кружиться, шум в ушах не
прекращался, хотя как будто бы стал стихать - и слабыми пальцами ухватился
за простыню, прикрывающую мои голые колени. Шкафы... полки с книгами...
два кресла... белые ящики с инструментами... микроскоп на полу... большой
стол у окна...
 
   Окно...
 
   А за окном - уходящие к горизонту ряды черных волн, жирно блестящих под
низким красным солнцем, подернутым разводами грязного тумана.
 
   Мне показалось, что я брежу.
 
   - Кельвин, ты узнаешь меня? - подавшись ко мне, спросил человек,
сидящий на металлическом стульчике возле моей кровати.
 
   Я оторвал взгляд от привычной картины багрового заката и перевел глаза
на него. Он внимательно всматривался мне в лицо, и его острый кадык то и
дело судорожно дергался вверх и вниз. Под глазами у него висели мешки,
набрякшие бурые мешки, отчего вид у него был не очень здоровый.
 
   - Ну конечно, узнаю, - собравшись с силами сказал я, чуть не подавился
собственными словами и, резким звуком прочистив горло, повторил: - Конечно
узнаю, Снаут.
 
   Он облегченно вздохнул и, нагнувшись, положил на пол шприц, который до
этого сжимал в кулаке.
 
   - Слава Богу, Кельвин. Слава Богу. Ты нас изрядно напугал. Пятые
сутки...
 
   - Пятые сутки... - осмысливая услышанное пробормотал я и посмотрел на
свою руку. Сгиб локтя был усеян красными точками.
 
   - Да, - Снаут кивнул и, сцепив пальцы, сложил руки на животе. -
Концентрат внутривенно и шок-уколы. Как учили. - Он усмехнулся и
подтолкнул шприц носком ботинка, так что тот закатился под кровать.
 
   - Как учили, - эхом откликнулся я и вновь посмотрел мимо него, в окно,
за которым быстро угасал закат. Черная спина океана теряла в сумерках
характерные детали, и можно было представить, что там, снаружи, за стенами
Станции, простирается голое поле. Обыкновенное земное поле, упирающееся в
березовую рощу. Или в сосновый лес.
 
   Голова у меня все еще слегка кружилась - вероятно, от слабости, - и я
опять лег, поправив подушку. Меня не покидало ощущение, что все происходит
в бреду. Снаут исподлобья глядел на меня.
 
   - Сейчас, - сказал я. - Вот только немного соберусь с мыслями.
   Сейчас, Снаут. - Я перевел дыхание. - Как ты догадался? Или это
Сарториус?
 
   Снаут пожал плечами:
 
   - Твой видеофон не отвечал. Слишком долго не отвечал. Пришлось нанести
тебе визит, - он вновь скупо усмехнулся, - без предварительной
договоренности.
 
   Я держал себя в руках. Я очень крепко и надежно держал себя в руках.
   Я старался изо всех сил.
 
   - Сейчас, Снаут, - повторил я и закрыл глаза, - Сейчас мы поговорим.
 
   Я все помнил. Я все прекрасно помнил. Тот разговор со Снаутом,
несколько суток назад...
 
   Тогда от Снаута вновь пахло спиртным, и глаза у него были грустные и
затуманенные. Он слишком часто пил... после всего того, что случилось с
нами, и я еще подумал тогда, что это может для него плохо кончиться. Но я
его не осуждал. Я и сам был бы не прочь напиться - до слез, до истерики,
до беспамятства, - только я знал, что это ничему не поможет и ничего не
изменит. Опьянение неизбежно пройдет - и ты вновь окажешься лицом к лицу с
тем же самым, ничуть не изменившимся миром.
 
   "Снаут, - сказал я ему в тот день, - я хочу, чтобы Хари вернулась".
 
   Он долго, с какой-то болезненной гримасой смотрел на меня и молчал, и
могло показаться, что он не расслышал или не понял моих слов. Его
загорелый лоб больше уже не шелушился и блестел от пота, хотя кондиционер
работал вполне исправно.
 
   - Хочу, чтобы она вернулась, - четко отделяя одно слово от другого
повторил я, склоняясь над его креслом.
 
   - А я не хочу, - наконец полузадушенно ответил он и вытер лоб рукавом
черного свитера. - Не хочу ничьего возвращения. Неужели тебе мало, Кельвин?
 
   Он налил себе еще полбокала и залпом выпил. И закрыл лицо ладонью,
словно отгораживаясь от меня.
 
   - Да, мне мало, - сказал я. - Мало, Снаут! Ты выбрал самый легкий путь,
но он же и самый пагубный. Хорошо, сиди и пей, и проклинай этого
могущественного младенца, который не ведает, что творит, а я пойду к
Сарториусу. Пусть еще раз снимет мою энцефалограмму в бодрствующем
состоянии, только на этот раз я буду усиленно думать на вполне
определенную тему. И если что-то действительно получится, вас с
Сарториусом это никак не заденет. Это будет касаться только меня.
 
   - Прости меня, Кельвин, но ты дурак, - отозвался Снаут, не отрывая
ладонь от лица. - Ты вновь лезешь в болото, из которого все мы только что
еле выбрались. Наверное, ты просто мазохист, Кельвин. Больной психолог.
 
   Его плечи вдруг мелко затряслись. Кажется, он смеялся.
 
   - Мало того, что мы все здесь заразились от этого... младенца, - с
надрывом проговорил он, по-прежнему отгораживаясь от меня ладонью, - мало
того, что мы все больны... Так нам еще присылают больного психолога!
 
   - Очень смешно, Снаут, - сквозь зубы процедил я. - Просто невероятно
смешно.
 
   Он наконец опустил руку и перестал смеяться. И погрозил мне пальцем.
 
   - Пр-рекрати, Кельвин! Грешно искать от Контакта какую-то личную выгоду.
 
   - Ладно, Снаут, - очень спокойно произнес я. - Не собираюсь вступать в
дискуссию. Можешь смеяться здесь сколько угодно, а я сейчас же иду к
Сарториусу. Надеюсь, у него еще не атрофировался интерес к научным
экспериментам - мы же все-таки ученые, исследователи...
 
   - Ты дурак, Кельвин, - с грустью повторил Снаут. - Иди куда хочешь,
уговаривай нашего Фауста, и делайте что хотите. Только не трогайте меня.
Меня нельзя трогать руками, Кельвин, на мне уже живого места нет. Давай,
выклянчивай у него новую... копию...
 
   - Снаут!
 
   Он сжался от моего окрика и вновь потянулся к бокалу. Сделал несколько
громких глотков и неожиданно остро взглянул на меня:
 
   - Я против, Кельвин, но ты не обращай на меня внимания. Дерзай, пробуй,
экспериментируй. Контакт - святое дело. Только без меня. С меня довольно.
Я больше ничего не хочу... вообще ничего... Иди к Сарториусу, Кельвин. Но
если сюда явятся чудовища... пеняй на себя.
   Все. Иди.
 
   Никакие слова не смогли бы переубедить меня. Я не нуждался в согласии
Снаута. Я не нуждался ни в чьем согласии. Я должен был предпринять эту
попытку, должен! Иначе мне оставалось, как некогда это сделал Севада,
направить машину в глубь какого-нибудь подвернувшегося быстренника. То,
что все эти дни и ночи - безысходные дни, одинокие ночи! - зрело во мне,
должно было воплотиться в действие. Боль утраты не стихала, эта боль
угрожала самому моему существованию. Дважды потерять... Дважды... Это было
невыносимо.
 
   - Я попытаюсь, Снаут, - сказал я.
 
   Он только слабо кивнул в ответ. Я закрыл за собой дверь его кабины и
направился к Сарториусу.
 
   По дороге к лаборатории - Сарториус сделал ее своим жильем и, кажется,
даже не заходил в свою комнату - я все-таки заглянул в библиотеку и
связался с ним по видеофону. Доктор Сарториус был не из тех людей, к кому
можно заявиться в любое время дня и ночи, не договариваясь о встрече
заранее.
 
   - Добрый день, - сказал я, когда на экране появилась узкая, склоненная
немного набок голова Сарториуса с ежиком серых волос и большими синеватыми
ушами.
 
   Сарториус молча кивнул и выжидательно вперил в меня неподвижный взгляд
своих холодных глаз, скованных контактными линзами. Его длинная нижняя
челюсть слегка пошевеливалась, словно он что-то перекатывал во рту.
 
   - Я хотел бы с вами поговорить, доктор Сарториус. Насчет одного
эксперимента.
 
   Возможно, мне показалось, что его худое лицо на мгновение исказилось.
   Сарториус пожевал синеватыми тонкими губами и осведомился высоким
носовым голосом:
 
   - Этот эксперимент есть в плане работ?
 
   - Нет, - ответил я. - Но эксперимент... - я сглотнул, - любопытный.
   Могу ли я прямо сейчас зайти к вам?
 
   Сарториус окинул меня пронзительным взглядом, но я видел, что попал в
цель - мои слова его явно заинтересовали. Он вновь молча кивнул и отключил
свой видеофон.
 
   Поднявшись наверх, я вошел в светло-голубой зал лаборатории.
   Сарториус, одетый в свой обычный кремовый комбинезон, возился в дальнем
углу у аппаратуры и не сделал ни одного движения мне навстречу - просто
поднял голову, убедился, что это я и вновь перенес все внимание на
обширный пульт управления своими сложными приборами, работающими без
замены уже не один год; институт не собирался вбухивать средства в
приобретение и переброску новой аппаратуры на Станцию, где занимаются
безнадежным делом. Я направился к нему через зал, обогнул большой
письменный стол с придвинутым к нему вращающимся креслом - и у меня
внезапно пересохло во рту. На столе аккуратными стопками были разложены
книги с многочисленными закладками и дискеты, а возле компьютера, в
зеленом пластмассовом зажиме, лежала пачка листов бумаги, и мне было
хорошо видно, ЧТО нарисовано разноцветными фломастерами на верхнем из них.
Двухэтажный дом с разной величины окнами, деревья и солнце с
загогулинами-лучами. Обычная картинка, созданная рукой ребенка. И детские
каракули на том месте, где должно быть небо...
 
   Я невольно остановился, и Сарториус тут же покинул свой угол и зашагал
ко мне, высокий, худой, похожий своей