!
     После долгого сопротивления, рыданий, воплей, слез, ослабевшая от
борьбы, растерянная, истомленная, она принуждена была сдаться. Ей
оставалось только одно утешение - пообещать себе, чю в то время, когда
жестокосердный человек будет безжалостно пользоваться ее безвыходным
положением, она все свои помыслы обратит к Простодушному.


        "Глава еосемнадцатая. ОНА ОСВОБОЖДАЕТ ВОЗЛЮБЛЕННОГО И ЯНСЕНИСТА"



     На рассвете, заручившись министерским приказом, она мчится в Париж.
Трудно описать, что делается дорогой в ее сердце. Вообразите себе
добродетельную душу, униженную позором, исполненную нежностью, истерзанную
укорами совести из-за измены возлюбленному, проникнутую радостным
сознанием, что освободит предмет своего обожания! Память о вкушенной
горечи, о борьбе и достигнутом успехе примешивалась ко всем ее мыслям. Это
была уже не прежняя простенькая девушка, чьи понятия были ограничены
провинциальным воспитанием. Любовь и несчастье образовали ее. Чувство
достигло в ней такого же развития, какого достиг разум в ее несчастном
возлюбленном. Девушки легче научаются чувствовать, нежели мужчины -
мыслить.
     Ее приключения оказались назидательнее четырех летней монастырской
жизни.
     Одета она была до крайности просто. С отвращением смотрела она на убор,
в котором предстала вчера перед своим жестоким благодетелем: алмазные
серьги она оставила приятельнице, даже не поглядев на них. Смущенная и
обрадованная, боготворя Простодзшного и ненавидя себя, приближается она
наконец к воротам.
     Сей страшной крепости, твердыни злобной мести, Где заточен порок с
невинностию вместе.
     Когда подъехали к месту заточения, она совсем обессилела, и кто-то
помог ей выйти из кареты. Сердце ее трепетало, глаза были влажны, лицо
печально. Ее приводят к коменданту, она хочет заговорить с ним, но голос
ей изменяет. Едва пролепетав несколько слов, она протягивает грамоту.
Коменданту был по душе узник, и он порадовался за него. Сердце у этого
человека не ожесточилось, как у некоторых его собратьев, у тех почтенных
тюремщиков, которые, помышляя только о жалованье, положенном за охрану
заключенных, умножая свои доходы за счет несчастных жертв и строя
благоденствие на чужой беде, втайне жестоко радуются слезам обездоленных.
Он вызывает узника к себе. Влюбленные встречаются, и оба теряют
сознание. Прекрасная Сент-Ив долго лежала неподвижная и бездыханная,
Простодушный же вскоре пришел в себя.
     - Это, видимо, ваша супруга, - сказал ему комендант. - Вы не говорили
мне, что женаты. Как мне передавали, своим освобождением вы обязаны ее
великодушным заботам.
     - Ах, я недостойна быть его женой, - дрожащим голосом проговорила
прекрасная Сент-Ив и снова потеряла сознание.
Очнувшись, она, по-прежнему дрожа, показала указ о денежной награде и
патент на капитанский чин. Простодушный, растроганный не менее, чем
удивленный, словно пробудился от одного сна, чтобы впасть в другой.
     - За что меня здесь держали? Как удалось вам вызволить меня? Где
изверги, из-за которых я сюда попал? Вы - божество, сошедшее с небес,
чтобы меня спасти.
     Прекрасная Сент-Ив то потуплялась, то снова взглядывала на
возлюбленного, но тотчас заливалась краской и отводила в сторону глаза,
увлажненные слезами. Наконец она сообщила ему все ведомое ей и испытанное
ею, за исключением лишь того, что желала бы скрыть и от самой себя и что
всякому другому, лучше знающему свет и посвященному в придворные обычаи,
чем Простодушный, сразу стало бы ясно.
     - Как же это может быть, чтобы какой-то негодяй, вроде вашего судьи,
мог лишить меня свободы? Я вижу, что люди подобны самым мерзким животным:
всякий старается навредить ближнему. Но возможно ли все-таки, чтобы монах,
иезуит, королевский духовник, содействовал моему несчастью в такой же
мере, как и нижнебретонский судья, причем я даже представить себе не могу,
под каким предлогом этот гнусный проходимец подверг меня гонениям? Но
неужели вы все время помнили обо мне? Я этого не заслужил; в те времена я
был настоящим дикарем. И вы решились, не получив ни от кого ни совета, ни
помощи, совершить путешествие в Версаль? Вы появились там, и мои цепи
разбиты!
     Есть, стало быть, в красоте и добродетели непобедимое очарование, перед
которым распахиваются железные ворота и смягчаются каменные сердца!
При слове "добродетель" прекрасная Сент-Ив разрыдалась. Она не
сознавала, какая добродетель была в том преступлении, за которое так себя
корила.
     - Ангел, расторгнувший мои узы, - продолжал ее возлюбленный, - если у
вас оказались столь сильные связи (кстати, я о них и не подозревал), что
вам удалось добиться моего оправдания, то добейтесь того же и для старца,
который впервые научил меня мыслить, подобно тому как вы научили любить.
Горе сблизило нас с ним; он мне дорог, как родной отец, и я не могу жить
ни без вас, ни без него.
     - Я? Чтобы я обратилась с ходатайством к человеку, который...
     - Да, я хочу навеки и всем быть обязанным вам и только вам: напишите
этому влиятельному человеку, осыпьте меня благодеяниями, довершите
начатое, увенчайте и этим чудом уже содеянные чудеса.
Она чувствовала, что должна исполнить все, чего требует возлюбленный:
она села писать, но рука ей не повиновалась. Трижды принималась она за
письмо и трижды его рвала, потом все же написала и вместе с Простодушным
вышла из тюрьмы, обняв на прощание мученика искупительной благодати.
Счастливая и полная отчаянья, Сент-Ив знала, в каком доме живет ее
брат; она пошла туда; в том же доме снял помещение и ее возлюбленный.
Не успели они прийти, как покровитель уже прислал ей приказ об
освобождении из-под стражи почтенного старца Гордона и просьбу о свидании
на завтра. Итак, ценою ее каждого справедливого и великодушного поступка
было бесчестие. Обычай торговать людским счастьем и несчастьем казался ей
омерзительным. Приказ об освобождении она передала Простодушному, а от
свидания наотрез отказалась, ибо от одного вида своего благодетеля умерла
бы от стыда и горя. Простодушный согласился на время расстаться с ней
только зате.м, чтобы освободить друга: он немедленно отправился в тюрьму.
Выполняя этот долг, он рззмышлял о том, какие удивительные события
происходят в этом мире, и восхищался отважной добродетелью девушки,
которой два несчастливца были обязаны больше, чем жизнью.


        "Глава дгвятнадиатая. ПРОСТОДУШНЫЙ, ПРЕКРАСНАЯ СЕНТ-ИВ И ИХ РОДСТВЕННИКИ ОКАЗЫВАЮТСЯ В СБОРЕ"



     Великодушная и достойная уважения изменница находилась в обществе
своего брата, аббата де Сент-Ив, м-ль де Керкабон и приора храма Горной
богоматери.
     Все были в одинаковой мере удивлены, но чувства и положение у всех были
разные. Аббат де Сент-Ив оплакивал свою вину у ног сестры, сразу его
простившей. Приор и его добрая сестра плакали тоже, но от радости. Негодяй
судья и его несносный сын не нарушали своим присутствием этой трогательной
сцены: они поспешили уехать, едва разнесся слух об освобождении их врага,
и укрыли в провинциальной глуши и свою глупость, и свои страхи.
Всех четырех обуревало множество самых разнообразных тревог, пока они
дожидались возвращения молодого человека и его друга, которого он должен
был освободить. Аббат де Сент-Ив не смел взглянуть сестре в глаза. Добрая
м-ль де Керкабон приговаривала:
     - Итак, я снова увижусь с моим дорогим племгпником.
     - Да, вы с ним увидитесь, - подтвердила прелестная Сент-Ив, - но это
уже не тот человек. Осанка, тон, сбраз мыслей, ум - все стало у него
другим. Насколько прежде он был несведущ и простоват, настолько теперь
достоин уважения. Он станет гордостью и утешением вашей семьи, а вот мне
не суждено осчастливить свою семью!
     - Вы тоже не та, что прежде, - сказал приор - Скажите, почему вы так
переменились?
     Во время этого разговора появился Простодушный об руку с янсенистом.
Разыгралась новая, еще более трогательная сцена. Началась она с нежных
объятий дядюшки, тетушки и племянника. Аббат де Сент-Ив чуть не пал на
колени перед Простодушным, который уже не был простодушным. Любовники
переговаривались взглядами, выражавшими все переполнявшие их чувства. На
лице одного сияли удовлетворение и благодарность, в нежных, несколько
растерянных очах другой читалось смущение. Всех удивляло, что к ее великой
радости примешивается скорбь.
     Старик Гордон мгновенно стал дорог всей семье. Он терпел страдания
вместе с юным узником, и это наделило его великими правами. Свободой он
был обязан обоим влюбленным - как же мог он не примириться с любовью?
Янсенист отказался от суровости былых своих воззрений и, подобно гурону,
стал настоящим человеком. В ожидании ужина каждый поведал о своих
злоключениях. Аббаты и тетушка слушали, как дети, которым рассказывают
сказку о привидениях, и как люди, глубоко взволнованные повестью о столь
тяжких бедствьях.
     - Увы! - сказал Гордон. - Пятьсот, а то и более добродетельных людей
томятся сейчас в таких же оковах, какие удалось разбить мадемуазель де
Сент-Ив, но их страдания никому не ведомы. Истязать несчастных - на это
всегда хватает рук, а мало кто протягивает руку помощи.
Это столь справедливое заключение вызвало у старика новый прилив
умиления и благодарности. Торжество прекрасной Сент-Ив было полное: все
восторгались величием и твердостью ее души. К восторгу примешивалось и то
почтение, которое невольно вызывает человек, имеющий, по общему мнению,
вес при дворе. Однако время от времени аббат де Сент-Ив приговаривал:
     - Как это удалось моей сестре сразу же приобрести такой вес?
Они решили пораньше сесть за ужин. Но вот появляется версальская
приятельница, ничего не знающая о том, что произошло за этот день; она
подкатывает в карете, запряженной шестеркой лошадей: кому принадлежит этот
выезд, понятно без объяснений. Она входит с внушительным видом придворной
дамы, приветствует собравшихся легким кивком головы и отводит в сторону
прекрасную Сент-Из.
     - Что же вы мешкаете? Едем со мной; вот забытые вами алмазы.
Она произнесла эти слова недостаточно тихо, и Простодушный их услышал;
он увидел алмазы: брат прекрасной Сент-Ив был ошеломлен, а дядюшка и
тетушка, в простоте душевной, только удивлялись невиданному великолепию
серег. Молодого человека, которого воспитал год напряженных раздумий, это
происшествие невольно повергло в недоумение, и на минуту он, видимо,
встревожился. Его возлюбленная это заметила, ее пленительное лицо
смертельно побледнело, она задрожала и едва устояла на ногах.
     - Ах, сударыня - сказала она злополучно свое приятельнице. - Вы
погубили меня! Вы меня убиваете!
     Ее восклицание пронзило сердце Простодушного, но теперь он научился
владеть собой и промолчал из опасения взволновать возлюбленную в
присутствии ее брата, однако побледнел, как и она.
Сент-Ив, потеряв голову при виде того, как изменился в лице ее
избранник, выводит женщину из комнаты в тесные сени и швыряет на пол
алмазы.
     - Не они соблазнили меня, вы это отлично знаете!
Тот, кто подарил их, никогда больше меня не увидит.
Подруга подобрала серьги, а Сент-Ив продолжала:
     - Пусть он возьмет их себе или подарит вам. Уходите и не заставляйте
меня больше стыдиться самой себя.
     Посланница наконец ушла, так и не поняв тех терзаний совести,
свидетельницей которых была.
     Прекрасная Сент-Ив, измученная горем, ослабевшая и задыхающаяся,
принуждена была лечь в постель; не желая тревожить родных, она умолчала о
телесных страданиях и, сославшись на усталость, попросила позволения
немного отдохнуть, успокоив сперва всех утешительными и ласковыми словами
и несколько раз взглянув на возлюбленного таким взором, что вся его душа
воспламенилась.
     Ужин, не оживленный присутствием прекрасной Сент-Ив, начался печально,
но это была та плодотворная печаль, которая порождает полезную и
содержательную беседу, столь отличную от суетного веселья, за которым
обычно так гонятся люди и которое сводится обычно лишь к докучному шуму.
Гордон вкратце рассказал о янсенизме и молинизме, а также о гонениях,
которым одна сторона подвергала другую, и об упорстве, проявленном обеими.
Простодушный осудил и ту и другую и высказал сожаление по поводу того, что
люди, не довольствуясь распрями, которые возникают между ними из-за
существенных благ, навлекают на себя беды из-за несуществующих призраков и
невнятных бредней. Гордон рассказывал, Простодушный критиковал, остальные
слушали с волнением, и разум их озарялся новым светом. Толковали о
длительности наших невзгод и быстротечности жизни, о том, что в каждом
ремесле есть свои пороки и свои опасности, что нет человека, будь то
вельможа или нищий, который не служил бы укором людской природе.
Сколько на свете людей, которые за какие-то гроши становятся
гонителями, истязателями, палачами себе подобных! С каким нечеловеческим
равнодушием сановный человек подписывает приказ, разрушающий счастье целой
семьи, и с какой еще более варварской радостью выполняют этот приказ
наемники!
     - В юности, - сказал Гордон, - я встречался с родственником маршала де
Марильяка, скрывавшимся под вымышленным именем в Париже из-за
преследований, которым он подвергался у себя в провинции в связи с делом
этого прославленного и несчастного вельможи.
Родственнику маршала, о котором я говорю, было семьдесят два года. В
таких же примерно годах была и неразлучная с ним жена. Их сын,
отличавшийся распутством, в четырнадцатилетнем возрасте бежал из
родительского дома; став солдатом, а потом дезертиром, он прошел все
ступени разврата и нищеты. Наконец, приняв новую фамилию по названию
родового поместья, он поступил в гвардейскую часть к кардиналу де Ришелье
(ибо у этого священнослужителя, как потом у Мазарини, была своя гвардия) и
стал в этом сборище сателлитов ефрейтором. Ему было поручено арестовать
старика и его супругу, и он поспешил исполнить поручение со всей
жестокостью человека, жаждущего угодить хозяину. Конвоируя их, негодяй
слышал, как они сетовали на неисчислимые бедствия, испытанные ими с
колыбели.
     Распутство сына и его побег были для отца и матери Одним из величайших
несчастий их жизни. Он узнал родителей и тем не менее отвел их в тюрьму,
заявив, что главным своим долгом почитает службу его преосвященстзу. Его
преосвященство щедро наградил проходимца за усердие.
Я был свидетелем того, как некий шпион отца де Ла Шез предал родного
брата в надежде получить выгодную духовную должность, которая, однако, так
ему и не досталась; этот человек умер, но не ст угрызений совести, а от
досады на обманувшего его иезуита.
     Обязанности духовника, долгое время исполняемые мною, близко
познакомили меня с жизнью многих семги; я не видел ни одной, которая не
утопала бы в горестях, тогда как вне дома, прикрывшись личиной веселья,
все они, казалось, купались в довольстве. И я не преминул обнаружить, что
почти все большие несчастья оказываются следствием нашего необузданного
корыстолюбия.
     - А вот я полагаю, - сказал Простодушный, - что честный, благородный и
чувствительный человек может прожить счастливо, и твердо рассчитываю,
соединившись с прекрасной и великодушной Сент-Ив, вкушать ничем не
омраченное блаженство, ибо льщу себя надеждой, - добавил он, обращаясь с
дружелюбной улыбкой к ее брату, - что не получу от вас отказа, как в
прошлом году, и что сам на этот раз буду вести себя болсе пристойно.
Аббат рассыпался в извинениях и стал всячески заверять Простодушного в
своей безграничней преданности ему.
     Дядюшка Керкабсн сказал, что в его жизни не было дня счастливее, чем
этот. Добрая тетушка, восторыясь и плача от радости, воскликнула:
     - Я же говорила, что не быть вам иподьяконом!
Но это таинство еще лучше, чем то; бог не дал мне познать его, но я
заменю вам мать.
     Тут все наперебой принялись хвалить нежную Сент-Ив.
У ее нареченного сердце было так переполнено тем, что она сделала для
него, он так ее любил, что происшествие с алмазами его не смутило. Но
отчетливо услышанные им слова: "Вы меня убиваете!" - продолжали пугать
Простодушного и отравляли ему радость, в то время как от похвал,
расточаемых прекрасной Сент-Ив, его любовь все возрастала. Напоследок
перестали толковать только о ней и повели речь о заслуженном обоими
любовниками счастье; сговаривались, как бы поселиться всем вместе в
Париже; строили предположения о грядущем богатстве и славе; предавались
тем надеждам, которые так легко зарождаются при малейшем проблеске удачи.
Но Простодушный, повинуясь какому-то тайному чувству, гнал от себя эти
мечты. Он перечитывал обязательства, данные Сен-Пуанжем, и указы за
подписью Лувуа, слушал описания этих людей, основанные на истине или,
напротив, на заблуждении; каждый из присутствующих рассуждал о министрах и
министерствах с той застольной свободой, которая во Франции почитается
самой драгоценной из всех свобод.
     - Будь я французским королем, - сказал Простодушный, - я избрал бы
военным министром человека знатнейшего рода, ибо у него в подчинении
дворяне; я потребовал бы, чтобы он был офицером, который, начав с младшего
чина, дослужился, по крайней мере, до генерал-лейтенанта армии, достойного
производства в маршалы: ибо разве можно, не служа, узнать как следует все
тонкости службы? И разве не стали бы офицеры во сто крат охотнее выполнять
приказы военного человека, который, как и они, сотни раз выказывал
мужество, нежели приказы человека кабинетного, который, как бы он ни был
умен, может руководить военными действиями только наугад? Я был бы не
прочь, чторы во сто крат охотнее выполнять приказы военного чиняло иной
раз затруднения королевскому казначею.
     Мне было бы приятно, чтобы работа у него спорилась и чтобы он отличался
той остроумной веселостью, которая присуща лишь даровитым деятелям: она по
душе народу, и благодаря ей любое бремя перестает быть тягостным.
Простодушному потому хотелось, чтобы у министра был такой нрав, что он
не раз замечал: хорошее расположение духа несовместимо с жестокостью.
Возможно, монсеньер де Лувуа остался бы недоволен подобными пожеланиями
Простодушного, поскольку его достоинства были совсем иного рода.
Меж тем, пока они сидели за столом, болезнь несчастной девушки приняла
зловещий характер; начался сильный жар, открылась пагубная горячка;
прекрасная Сент-Ив страдала, но не жаловалась, стараясь не отравлять общую
радость.
     Брат, зная, что она не спит, подошел к ее изголовью: ее состояние
поразило его. Сбежались все, вслед за братом пришел возлюбленный. Он был
более всех встревожен и опечален; но ко всем дарам, которыми наделила его
природа, теперь присоединилась еще и сдержанность; тонкое понимание
благопристойности заняло в его душе важнейшее место.
Тотчас же вызвали жившего по соседству врача, из той породы медиков,
что на скорую руку осматривают больных, путают недавно виденный недуг с
тем, который видят сейчас, упрямо следуют рутине в той науке, которая
остается опасно шаткой, даже когда ею занимаются люди, обладающие здравым,
зрелым и осмотрительным разумом. Этот врач, поспешив прописать больной
модное в то время лекарство, лишь ухудшил ее состояние. Мода повсюду, даже
во врачевании! В Париже это просто повальное помешательство.
И все же усугубил болезнь Сент-Ив не столько врач, сколько гнет
горестных раздумий. Душа убивала тело.
     Мысли, обуревавшие ее, вливали в вены страдалицы отраву более
губительную, чем яд самой лютой горячки.


        "Глава двадцатая. ПРЕКРАСНАЯ СЕНТ-ИВ УМИРАЕТ, И КАКИЕ ПРОИСТЕКАЮТ ОТСЮДА ПОСЛЕДСТВИЯ"



     Призвали другого врача, этот, вместо того чтобы прийти на помощь
природе, предоставив ей полную свободу в борьбе за молодое существо, все
органы которого взывали к жизни, только и делал, что препирался с собратом
по ремеслу. Через два дня болезнь стала смертельной. Мозг, который
считается обиталищем разума, был поражен так же сильно, как и сердце,
которое, как говорят, является обиталищем страстей.
"Какая непостижимая механика подчиняет наши органы воздействию ч