ции их водят в кабачки, а в
Париже боготворят, пока они красивы, и отвозят на свалку, когда они умирают.
     -- Королев на свалку? -- удивился Кандид.
     -- Да, -- сказал Мартен,  -- господин аббат прав. Я был в Париже, когда
госпожа  Монима перешла, как говорится, из этого мира в  иной; ей отказали в
том,  что эти  господа называют  "посмертными почестями", то  есть  в  праве
истлевать  на скверном кладбище, где хоронят  всех плутов  с окрестных улиц.
Товарищи  по  сцене погребли  ее отдельно на углу  Бургонской улицы.  Должно
быть, она была очень опечалена этим, у нее были такие возвышенные чувства.
     -- С ней поступили крайне неучтиво, -- сказал Кандид.
     -- Чего вы хотите? --  сказал Мартен. -- Таковы эти господа. Вообразите
самые немыслимые  противоречия  и  несообразности  --  и  вы  найдете  их  в
правительстве, в судах, в церкви, в зрелищах этой веселой нации.
     -- Правда ли, что парижане всегда смеются? -- спросил Кандид.
     --  Да,  -- сказал аббат, -- но это смех от  злости. Здесь жалуются  на
все, покатываясь со смеху, и, хохоча, совершают гнусности.
     -- Кто, -- спросил  Кандид, -- этот жирный боров, который наговорил мне
столько дурного о пьесе, тронувшей меня до  слез, и об актерах,  доставивших
мае столько удовольствия?
     -- Это злоязычник, -- ответил аббат. --  Он  зарабатывает себе  на хлеб
тем, что бранит все пьесы, все  книги.  Он ненавидит удачливых  авторов, как
евнухи -- удачливых любовников; он из тех ползучих писак,  которые  питаются
ядом и грязью; короче, он -- газетный пасквилянт.
     -- Что это такое -- газетный пасквилянт? -- спросил Кандид.
     -- Это, -- сказал аббат, -- бумагомаратель, вроде Фрерона.
     Так рассуждали Кандид, Мартен и перигориец,  стоя на лестнице, во время
театрального разъезда.
     -- Хотя мне и не терпится вновь увидеть Кунигунду, -- сказал Кандид, --
я все-таки поужинал бы с госпожою Клерон, так я ею восхищаюсь.
     Аббат не был  вхож к госпоже Клерон, которая принимала только избранное
общество.
     -- Она  сегодня занята,-- сказал  он, --  но  я  буду счастлив, если вы
согласитесь поехать со мной к одной знатной  даме: там вы так узнаете Париж,
как если бы прожили в нем четыре года.
     Кандид,  который был от природы любопытен,  согласился  пойти к  даме в
предместье Сент-Оноре.  Там  играли  в  фараон: двенадцать  унылых  понтеров
держали  в руках  карты --  суетный реестр  их  несчастий.  Царило  глубокое
молчание,  лица  понтеров  были бледны,  озабоченно было  и  лицо банкомета.
Хозяйка  дома  сидела возле этого неумолимого  банкомета  и рысьими  глазами
следила за  тем, как гнут пароли: все попытки  сплутовать  она останавливала
решительно, но вежливо и  без раздражения,  чтобы не растерять клиентов. Эта
дама именовала  себя маркизою де Паролиньяк. Ее пятнадцатилетняя дочь была в
числе понтеров  и  взглядом  указывала  матери  на мошенничества несчастных,
пытавшихся смягчить жестокость судьбы.
     Аббат-перигориец,  Кандид  и  Мартен   вошли;  никто  не  поднялся,  не
поздоровался с ними, не взглянул на них; все были поглощены картами.
     -- Госпожа баронесса Тундер-тен-Тронк была учтивее, -- сказал Кандид.
     Тем  временем аббат  шепнул  что-то  на  ухо маркизе, та приподнялась и
приветствовала Кандида любезной улыбкой, а Мартена -- величественным кивком.
Она  указала  место  и  протянула  колоду  карт  Кандиду,  который  проиграл
пятьдесят тысяч  франков  в  две тальи.  Потом все весело поужинали,  весьма
удивляясь, однако,  тому,  что  Кандид не опечален  своим проигрышем;  лакеи
говорили между собою на своем лакейском языке:
     -- Должно быть, это какой-нибудь английский милорд.
     Ужин был  похож  на  всякий  ужин  в  Париже:  сначала молчание,  потом
неразборчивый  словесный гул, потом шутки,  большей частью несмешные, лживые
слухи, глупые рассуждения, немного политики и много злословия; говорили даже
о новых книгах.
     -- Вы  читали,  -- спросил аббат-перигориец, --  роман  господина Гоша,
доктора богословия?
     -- Да, --  ответил  один из гостей, -- но  так и не смог  его  одолеть.
Много у нас нелепых писаний, но и все вместе  они не так  нелепы, как  книга
Гоша, доктора богословия; я так пресытился этим потоком отвратительных книг,
которым нас затопляют, что пустился понтировать.
     -- А заметки архидьякона Т..., что зы о них скажете? -- спросил аббат.
     -- Ах,  --  сказала госпожа Паролиньяк, -- он скучнейший из смертных! С
какой серьезностью преподносит  он то,  что и  так всем известно! Как длинно
рассуждает о  том, о чем и походя говорить  не стоит!  Как тупо  присваивает
себе чужое остроумие!  Как  портит  все,  что  ему  удается  украсть!  Какое
отвращение  он мне внушает! Но впредь  он  уже не будет мне докучать: с меня
довольно и тех страниц архидьякона, которые я прочла.
     За столом оказался некий ученый, человек со  вкусом, -- он согласился с
мнением маркизы. Потом заговорили о трагедии. Хозяйка спросила:
     -- Почему иные трагедии можно смотреть, но невозможно читать?
     Человек  со  вкусом объяснил, что пьеса может быть занимательной  и при
этом не имеющей почти никаких литературных достоинств; он доказал в немногих
словах,  что недостаточно одного или двух положений, которые встречаются  во
всех романах и всегда подкупают зрителей, --  надо еще поразить новизной, не
отвращая  странностью, подчас подниматься до высот  пафоса, всегда  сохраняя
естественность,  знать  человеческое  сердце  и заставить его говорить, быть
большим  поэтом,  но  не  превращать  в  поэтов  действующих  лиц  пьесы,  в
совершенстве знать родной  язык,  блюсти  его законы, хранить гармонию и  не
жертвовать смыслом ради рифмы.
     --  Кто  не соблюдает этих правил, -- продолжал  он,  --  тот  способен
сочинить одну-две  трагедии, годные для сцены, но никогда  не займет места в
ряду хороших писателей. У нас очень мало хороших трагедий. Иные пьесы -- это
идиллии в диалогах,  неплохо  написанные и неплохо  срифмованные; другие  --
наводящие   сон   политические  трактаты  или   отвратительно   многословные
пересказы;  некоторые   представляют  собою   бред  бесноватого,  изложенный
бессвязным, варварским слогом, с длинными  воззваниями  к богам,  потому что
автор не умеет  говорить с людьми, с неверными  положениями,  с  напыщенными
общими местами.
     Кандид  слушал  эту речь внимательно  и  проникся глубоким уважением  к
говоруну; а так  как маркиза позаботилась посадить его рядом с  собой, то он
наклонился  к ней и  шепотом  спросил, кто этот человек, который  так хорошо
говорил.
     -- Это ученый,  -- сказала дама, -- который не играет; вместе с аббатом
он иногда приходит ко  мне ужинать. Он знает толк  в трагедиях и  в книгах и
сам написал трагедию, которую  освистали, и книгу, которую никогда не видели
вне лавки его  книгопродавца, за  исключением одного экземпляра, подаренного
им мне.
     -- Великий  человек -- сказал Кандид. -- Это второй Панглос. --  Затем,
обернувшись  к нему,  он спросил:  -- Вы,  без сомнения,  думаете, что все к
лучшему в мире физическом и нравственном и что иначе не может и быть?
     -- Совсем напротив, -- отвечал ему ученый, --  я нахожу, что  у нас все
идет навыворот, никто не знает, каково его положение, в чем его обязанности,
что  он делает  и  чего делать  не должен. Не считая  этого  ужина,  который
проходит   довольно  весело,  так  как  сотрапезники  проявляют  достаточное
единодушие, все  наше время  занято нелепыми раздорами: янсенисты  выступают
против   молинистов,   законники   против  церковников,   литераторы  против
литераторов,  придворные против  придворных, финансисты против народа,  жены
против мужей, родственники против родственников. Это непрерывная война.
     Кандид возразил ему:
     --  Я  видел вещи  и  похуже,  но один мудрец,  который имел  несчастье
попасть на виселицу, учил меня, что все в мире отлично, а зло -- только тень
на прекрасной картине.
     -- Ваш висельник издевался над людьми, -- сказал Мартен, -- а ваши тени
-- отвратительные пятна.
     -- Пятна сажают люди, -- сказал  Кандид, -- они никак не могут обойтись
без пятен.
     -- Значит, это не их вина, -- сказал Мартен.
     Большая часть понтеров, ничего не понимая в этом  разговоре, продолжала
пить; Мартен  беседовал  с ученым, а Кандид  рассказывал  о некоторых  своих
приключениях хозяйке дома.
     После ужина маркиза  повела Кандида в свой кабинет  и  усадила  его  на
кушетку.
     -- Итак, вы все еще без памяти от баронессы Кунигунды Тундер-тен-Тронк?
-- спросила она его.
     -- Да, сударыня, -- отвечал Кандид.
     Маркиза сказала ему с нежной улыбкой:
     -- Вы мне  отвечаете, как молодой  человек из Вестфалии. Француз сказал
бы:  да,  я любил баронессу Кунигунду,  но, увидев вас, сударыня, боюсь, что
перестал ее любить.
     -- О сударыня, -- сказал Кандид, -- я отвечу как вам будет угодно.
     -- Вы  загорелись страстью к ней, -- сказала маркиза, --  когда подняли
ее платок. Я хочу, чтоб вы подняли мою подвязку.
     -- С большим удовольствием, -- сказал Кандид и поднял подвязку.
     -- Но я хочу, чтобы вы мне ее надели, -- сказала дама.
     Кандид исполнил и это.
     -- Дело в том, -- сказала  дама, --  что вы иностранец; своих парижских
любовников  я иногда  заставляю  томиться по  две недели, но  вам отдаюсь  с
первого вечера, потому что надо же быть гостеприимной с молодым человеком из
Вестфалии.
     Заметив  два  огромных  брильянта на  пальцах  у  молодого  иностранца,
красавица  так расхвалила их,  что они  тут же  перешли  на  ее  собственные
пальцы.
     Кандид, возвращаясь домой с аббатом-перигорийцем, терзался  угрызениями
совести из-за измены Кунигунде.  Аббат  всей  душой  разделял его печаль: он
получил  всего лишь  малую толику  из пятидесяти тысяч  франков, проигранных
Кандидом, и  из стоимости  брильянтов,  полуподаренных,  полувыпрошенных. Он
твердо   решил  воспользоваться  всеми  преимуществами,  которые  могло  ему
доставить знакомство с Кандидом. Он охотно говорил с Кандидом о Кунигунде, и
тот сказал,  что  выпросит  прощение  у своей красавицы, когда  увидит  ее в
Венеции.
     Перигориец  удвоил   любезность  и  внимание   и  выказал  трогательное
сочувствие ко  всему,  что Кандид ему говорил,  ко всему, что он  делал,  ко
всему, что собирался делать.
     -- Значит, у вас назначено свидание в Венеции? -- спросил он.
     --  Да, господин аббат, -- сказал  Кандид, --  я  непременно должен там
встретиться с Кунигундой.
     Потом,  радуясь  возможности  говорить  о   той,  кого   любил,  Кандид
рассказал, по своему обыкновению,  часть своих похождений  с этой знаменитой
уроженкой Вестфалии.
     --  Полагаю,  -- сказал  аббат, -- что баронесса Кунигунда очень умна и
умеет писать прелестные письма.
     -- Я  никогда не получал от нее  писем, --  сказал Кандид. --  Посудите
сами, мог  ли я писать Кунигунде, будучи изгнанным из замка за любовь к ней?
Потом  меня  уверили, будто  она  умерла, потом  я снова нашел  ее  и  снова
потерял; я отправил к ней, за  две  тысячи  пятьсот  миль отсюда, посланца и
теперь жду ее ответа.
     Аббат  выслушал  его внимательно и, казалось,  призадумался. Вскоре  он
ушел, нежно  обняв  на  прощанье  обоих иностранцев.  Назавтра,  проснувшись
поутру, Кандид получил письмо такого содержания:
     "Дорогой  мой возлюбленный! Я здесь уже целую неделю и лежу  больная. Я
узнала, что вы здесь, и полетела бы к вам в объятия, но не могу двинуться. Я
узнала о вашем  прибытии в Бордо; там  я оставила верного Какамбо и старуху,
которые приедут вслед за мной. Губернатор Буэнос-Айреса взял все, но  у меня
осталось ваше сердце. Я вас жду, ваш приход возвратит мне жизнь или заставит
умереть от радости".
     Это прелестное,  это неожиданное письмо привело  Кандида в неизъяснимый
восторг;  но  болезнь  милой   Кунигунды  удручала  его.  Раздираемый  столь
противоречивыми  чувствами,  он  берет свое  золото  и  брильянты  и едет  с
Мартеном  в  гостиницу, где  остановилась  Кунигунда.  Он входит, трепеща от
волнения, сердце его бьется, голос прерывается. Он откидывает полог постели,
приказывает принести свет.
     --  Что вы делаете,  --  говорит ему служанка, -- свет ее убьет.  --  И
тотчас же задергивает полог.
     --  Дорогая  моя Кунигунда,  -- плача, говорит  Кандид, -- как вы  себя
чувствуете? Если вы не можете меня видеть, хотя бы скажите мне что--нибудь.
     -- Она не в силах говорить, -- произносит служанка.
     Дама протягивает  с  постели  пухленькую  ручку,  которую Кандид сперва
долго  орошает слезами, а потом наполняет  брильянтами; на кресло он  кладет
мешок с золотом.
     В это время входит полицейский, сопровождаемый аббатом -перигорийцем  и
стражею.
     --  Так   вот  они,  --  говорит  полицейский,  --  эти  подозрительные
иностранцы.
     Он  приказывает  своим  молодцам  схватить  их  и немедленно отвести  в
тюрьму.
     -- Не так обращаются с иностранцами в Эльдорадо, -- говорит Кандид.
     --  Я  теперь еще более манихей, чем  когда  бы то  ни было, -- говорит
Мартен.
     -- Куда же вы нас ведете? -- спрашивает Кандид.
     -- В яму, -- отвечает полицейский.
     Мартен,  к которому вернулось его  обычное хладнокровие, рассудил,  что
дама, выдававшая себя  за Кунигунду, -- мошенница, господин аббат-перигориец
-- мошенник, ловко злоупотребивший доверчивостью  Кандида, да  и полицейский
тоже мошенник, от которого легко будет откупиться.
     Чтобы избежать судебной процедуры, Кандид, вразумленный советом Мартена
и  горящий  нетерпением  снова  увидеть  настоящую   Кунигунду,   предлагает
полицейскому  три  маленьких  брильянта  стоимостью  в три  тысячи  пистолей
каждый.
     -- Ах, господин,  -- говорит ему человек с жезлом из слоновой кости, --
да соверши  вы  все мыслимые  преступления,  все-таки  вы были бы честнейшим
человеком на свете. Три  брильянта, каждый  в три  тысячи пистолей! Господи,
пусть мне не сносить головы, но в тюрьму я вас  не упрячу. Арестовывают всех
иностранцев, но тем не менее я все улажу: у меня брат в Дьеппе  в Нормандии,
я  вас  провожу туда,  и  если  у  вас  найдется  брильянт  и для  него,  он
позаботится о вас, как забочусь сейчас я.
     -- А почему арестозывают всех иностранцев? --спросил Кандид.
     Тут взял слово аббат-перигориец:
     --   Их  арестовывают  потому,  что  какой-то  негодяй  из   Артебазии,
наслушавшись глупостей, покусился на отцеубийство  -- не такое, как в тысяча
шестьсот десятом  году,  в  мае,  а  такое, как  в тысяча  пятьсот девяносто
четвертом году, в декабре; да и в другие годы и  месяцы разные людишки, тоже
наслушавшись глупостей, совершали подобное.
     Полицейский объяснил, в чем дело.
     -- О чудовища! -- воскликнул Кандид. -- Такие ужасы творят сыны народа,
который пляшет  и поет! Поскорее бы  мне выбраться  из  страны, где обезьяны
ведут себя,  как тигры. Я видел медведей на моей родине, -- людей я встречал
только  в  Эльдорадо.  Ради  бога,  господин полицейский,  отправьте  меня в
Венецию. где я должен дожидаться Кунигунды.
     -- Я могу отправить вас только в Нормандию, -- сказал полицейский.
     Затем  он  снимает с него кандалы, говорит, что вышла ошибка, отпускает
своих людей, везет Кандида и Мартена в Дьепп и поручает их своему брату.  На
рейде стоял маленький голландский корабль. Нормандец, получив три брильянта,
сделался самым услужливым человеком  на свете; он посадил Кандида и его слуг
на  корабль, который направлялся в Портсмут,  в Англию. Это не по  дороге  в
Венецию,  но Кандиду казалось,  что  он вырвался из преисподней, а поездку в
Венецию он рассчитывал предпринять при первом удобном случае.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
     Что Кандид и Мартен увидали на английском
     берегу

     -- Ах, Панглос, Панглос! Ах, Мартен, Мартен! Ах, моя дорогая Кунигунда!
Что  такое  ваш  подлунный мир? -- восклицал  Кандид на  палубе голландского
корабля.
     -- Нечто очень глупое и очень скверное,-- отвечал Мартен.
     -- Вы хорошо знаете англичан? Они такие же безумцы, как французы?
     -- У  них  другой род безумия, -- сказал Мартен. -- Вы знаете, эти  две
нации ведут войну из-за клочка обледенелой земли в Канаде и израсходовали на
эту  достойную  войну  гораздо больше,  чем стоит  вся  Канада.  Мои  слабые
познания  не позволяют  мне  сказать вам точно, в какой из  этих  двух стран
больше людей,  на  которых следовало бы надеть  смирительную  рубашку.  Знаю
только, что в общем люди, которых мы увидим, весьма желчного нрава.
     Беседуя  так,  они  прибыли в Портсмут. На берегу  толпился  народ; все
внимательно  глядели на  дородного человека, который  с завязанными  глазами
стоял  на коленях  на  палубе  военного  корабля; четыре  солдата.  стоявшие
напротив  этого человека, преспокойно  всадили  по три  пули в  его череп, и
публика разошлась, чрезвычайно довольная.
     -- Что же это такое, однако? -- сказал Кандид. -- Какой демон властвует
над землей?
     Он спросил, кем был этот толстяк, которого убили столь торжественно.
     -- Адмирал, -- отвечали ему.
     -- А за что убили этого адмирала?
     -- За  то,  -- сказали  ему,  -- что  он  убил слишком мало народу;  он
вступил в бой с французским адмиралом и, по мнению наших  военных, подошел к
врагу недостаточно близко.
     --  Но,  --  сказал Кандид, --  ведь и  французский адмирал был  так же
далеко от английского адмирала, как английский от французского?
     --  Несомненно, -- отвечали ему, -- но  в нашей стране полезно время от
времени убивать какого-нибудь адмирала, чтобы взбодрить других.
     Кандид был так ошеломлен и возмущен всем увиденным и услышанным, что не
захотел  даже   сойти  на   берег   и  договорился  со   своим   голландским
судовладельцем (даже с  риском быть обворованным, как в Суринаме), чтобы тот
без промедления доставил его в Венецию.
     Через два  дня корабль был готов к отплытию. Обогнули Францию, проплыли
мимо Лиссабона --  и Кандид  затрепетал.  Вошли  через пролив  в Средиземное
море; наконец добрались до Венеции.
     -- Слава богу, -- сказал  Кандид,  обнимая  Мартена, --  здесь  я снова
увижу  прекрасную Кунигунду. Я надеюсь на  Какамбо  как на самого  себя. Все
хорошо, все прекрасно, все идет как нельзя лучше.



     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
     О Пакете и о брате Жирофле

     Как только Кандид приехал в Венецию, он принялся разыскивать Какамбо во
всех  кабачках, во всех кофейнях,  у всех веселых девиц,  но нигде  не нашел
его. Он ежедневно посылал справляться на все корабли, на все барки; ни слуху
ни духу о Какамбо.
     -- Как! -- говорил он  Мартену. --  Я  успел за  это время  попасть  из
Суринама в Бордо, добраться из Бордо в Париж, из Парижа в Дьепп, из Дьеппа в
Портсмут,  обогнуть Португалию  и Испанию, переплыть все  Средиземное  море,
провести несколько месяцев в Венеции, а прекрасной Кунигунды все нет. Вместо
нее я встретил лишь непотребную женщину и аббата-перигорийца. Кунигунда, без
сомнения,  умерла,--  остается  умереть и  мне.  Ах,  лучше  бы  мне  навеки
поселиться  в  эльдорадском раю и не возвращаться  в эту  гнусную Европу. Вы
правы, милый Мартен: все в жизни обманчиво и превратно.
     Он впал в  черную меланхолию и не выказывал  никакого интереса  к опере
alla  moda(1) и  к другим карнавальным увеселениям; ни одна  дама не тронула
его сердца. Мартен сказал ему:

     (1) Модной, пользующейся успехом (итал.).

     -- Поистине, вы  очень простодушны, если  верите,  будто слуга-метис, у
которого пять-шесть миллионов в кармане, поедет отыскивать вашу любовницу на
край света  и привезет ее  вам в Венецию. Он возьмет ее себе, если найдет; а
не  найдет  --  возьмет другую; советую вам, забудьте вашего слугу Какамбо и
вашу возлюбленную Кунигунду.
     Слова  Мартена не  были утешительны. Меланхолия  Кандида  усилилась,  а
Мартен без устали доказывал ему,  что на земле нет ни чести, ни добродетели,
разве что