ства. Английский язык способен выражать только английские эмоции; говоря
по-французски, необходимо вжиться в ощущения француза. Быть полиглотом
значит быть эмоциональным хамелеоном. Еще более очевидно, что эмоции,
выражаемые в музыке, никогда нельзя выразить с помощью речи, и наоборот.
Музыка - это язык одного рода, речь - другого. Каждый из этих языков
выражает то, что ему положено, с абсолютной ясностью и точностью, однако
то, что они выражают, - это эмоции совершенно разных типов, и каждый язык
может выразить только соответствующие ему эмоции. То же самое справедливо и
в отношении жестикуляции. Презрение можно выразить и накричав на человека,
и щелкнув пальцами перед его носом, точно так же, как радость можно
выразить и в стихотворении, и в симфонии. Однако упомянутое различие
остается в силе: именно тот род презрения, который выражается в первом
случае, уже не может быть выражен вторым способом.

Итак, если человек обретает возможность выразить какую-то определенную
эмоцию, значит, он имеет в себе именно эту эмоцию, а не какую-то другую.
Все остальные эмоции будут присутствовать в нем лишь как непереработанные
ощущения, так и не подчинившиеся его власти. Или они будут скрываться во
мраке его самонепознанности, или обрушатся на него в виде страстей, которые
он не сможет ни покорить, ни понять. Если цивилизация теряет все
возможности выражения, исключая возможность речевых сообщений, а затем
утверждает, что голос является наилучшим средством для этой цели, она
просто объявляет, что не знает в себе ничего такого, что заслуживало бы
выражения какими-то средствами, помимо речи. Такая позиция представляет
собой тавтологию, поскольку она просто значит, что "того, что мы (то есть
члены данного общества) не знаем, мы не знаем". Впрочем, избавиться от
тавтологичности можно будет, сделав одно дополнение: "и знать не хотим".

Мое замечание, что "танец является матерью всех языков", требует дальнейших
разъяснений. Я имел в виду, что язык любого рода или порядка (речь, жест и
т. п.) представляет собой ответвление от изначального языка общего
физического жеста. Это должен быть язык, в котором каждое движение и каждое
неподвижное положение любой части тела имеет такое же значение, как
движения речевых органов в обычном разговорном языке. Человек, использующий
этот изначальный язык, мог бы говорить каждой частицей самого себя. Называя
этот язык "изначальным", я не предаюсь (боже меня упаси!) тому виду
археологии а priori, которая пытается восстановить отдаленное прошлое
человека, не располагая никакими археологическими данными. Я не помещаю
этот язык в отдаленное прошлое. Для меня он в настоящем. Я имею в виду, что
каждый из нас всегда, когда выражает себя, делает это всем телом, говорит
на "изначальном" языке общего физического жеста.

Это может показаться абсурдным. Мы знаем, что некоторые нации не могут
говорить не размахивая руками, не пожимая плечами, не поворачиваясь всем
телом. Однако другие нации вполне обходятся без этого. Это не опровергает
того, что я говорю. Неподвижность является таким же жестом, как и любое
движение. Если существуют такие люди, которые никогда не разговаривают, не
встав по стойке "смирно", то и поведение представляет собой жест,
отражающий эмоциональную привычку, - привычку, параллельно любому чувству,
возникающему в разговоре, непременно выражать чувство напряженного
внимания. "Изначальный" язык общей физической жестикуляции оказывается,
таким образом, единственным реальным языком, который постоянно использует
каждый берущийся как-либо себя выражать. То, что мы называем речью, и
другие виды языка являются лишь его частями, претерпевшими
специализированное развитие, но и в этом развитии они никогда не могут
полностью отделиться от родительского организма.

Этот родительский организм не что иное, как единство всей двигательной
деятельности, поднятой с психического уровня до уровня сознания. Это
сознаваемая нами деятельность нашего тела. Однако то, что поднято с
психического уровня до уровня сознания, благодаря работе сознания
преобразуется из впечатлений в идеи, из объектов ощущения в объекты
воображения. Таким образом, язык общего физического жеста является
двигательной стороной нашего общего опыта воображения. Эта последняя фраза
использовалась в § 6 главы VII в качестве определения подлинного искусства.
Теперь нам становится понятно, что теория искусства, которая собирается
вырасти из Книги II, будет либо состоять из идентификации искусства и
языка, либо же включать в себя эту идентификацию как важную часть.



                                     5

                         § 5. ГОВОРЯЩИЙ И СЛУШАЮЩИЙ

В своей наиболее элементарной форме язык не обращен ни к одной аудитории.
Первые высказывания ребенка настолько безадресны, что нельзя даже сказать,
обращены ли они к миру как таковому или к самому себе. Различие между
обращением к самому себе, обращением к миру как таковому и обращением к
конкретной личности или группе представляет собой более позднюю
дифференциацию, введенную в изначальный акт, являвшийся просто актом
говорения. Итак, речь является функцией самосознания, поэтому даже на самом
раннем этапе говорящий сознавал себя как говорящего и, следовательно, был
сам своим собственным слушателем. Опыт говорения - это и опыт слушания.

Здесь я не буду затрагивать проблему, связанную с происхождением
самосознания, в каком бы плане она ни понималась - в психологическом, то
есть как последовательность шагов, приведших к его возникновению, или же в
метафизическом, в плане причин для его существования. Однако имеется один
момент, который стоило бы здесь упомянуть. Сознание не начинается с
простого самосознания, устанавливающего в каждом из нас представление о
самом себе как о личности или о центре опыта и затем переходящего
(посредством какого-либо метода - "проекции" или доказательства по
аналогии) к созданию или выведению других личностей. Каждый из нас является
конечным существом, окруженным такими же существами, и сознание нашего
существования является также сознанием существования окружающих. Будучи
одной из форм мысли, сознание подвержено ошибкам (глава X, § 7), и когда
ребенок впервые открывает собственное существование, он одновременно
открывает и существование не только своей матери или няни, но и других
личностей, например, кошки, дерева, тени от камина. Ошибки в причислении
того или иного соседа к категории личностей связаны, без сомнения, с
ошибками в представлениях о собственной личности. Но как бы ни было это
открытие (подобно всякому другому открытию) пронизано на первых шагах
заблуждениями, остается в силе тот факт, что открытие ребенком самого себя
является в то же время осознанием себя как члена мира личностей.

Не будь самосознания, человек был бы просто чувствующим организмом.
Отношения между чувствующими организмами состоят из различных видов
симпатии, возникающих на почве психического выражения чувств. Поскольку
личности являются организмами, они также связаны отношениями подобного
рода. Однако, как личности, они создают новый комплекс взаимоотношений,
вырастающих из их осознания самих себя и друг друга. Это лингвистические
отношения. Открытие самого себя как личности - это осознание, что я могу
говорить, осознание себя persona или говорящим. Говоря, я являюсь и
говорящим и слушающим, а поскольку осознание себя как личности является
также и осознанием других личностей вокруг меня, это приводит к открытию
говорящих и слушающих, существующих помимо меня. Таким образом, с самого
начала опыт речи включает в себя опыт обращения к другим и опыт слушания
других, обращающихся ко мне. То, как этот принцип действует на практике,
зависит от того, как я оцениваю людей своего окружения.



Отношения между говорящим и слушающим как между двумя отдельными личностями
нам хорошо знакомы. Именно поэтому мы имеем о них такое извращенное
представление. Мы склонны думать о них как об отношениях, в которых
говорящий "передает" свои эмоции слушающему. Однако эмоциями нельзя
поделиться как едой или питьем, их нельзя уступить как поношенную одежду.
Разговор о передаче эмоции, если он что-то подразумевает, должен означать
такую ситуацию, когда я побуждаю другую личность испытывать эмоции,
подобные моим. Однако без помощи языка ни я, ни он, ни третье лицо - никто
не может сравнить эмоции моего слушателя с моими, чтобы выяснить их
сходство или различие. Если мы говорим о таком сравнении, мы говорим о
чем-то, что делается с помощью языка. Сравнение должно быть выражено в
терминах говорения и слушания, а не говорение и слушание - в терминах
такого сравнения. Если, однако, в § 3 мы правильно описали отношения между
эмоцией и языком, приведенные выше предложения можно наделить некоторым
смыслом. Разберем их следующим образом.

Когда говорится, что язык выражает эмоцию, это значит, что существует
единый опыт, содержащий в себе два элемента. Во-первых, существует особого
рода эмоция, не психическая эмоция или впечатление, а эмоция, сознаваемая
ее обладателем, эмоция, преобразованная благодаря этому осознанию из
впечатления в идею. Во-вторых, существует управляемое физическое действие,
в котором человек выражает эту идею. Выражение не является запоздалым
ответом на идею, эти две вещи неразделимо соединены, так что идея
представляется как идея лишь постольку, поскольку она выражена. Выражение
представляет собой речь, и говорящий является своим собственным первым
слушателем. Слыша собственную речь, он сознает себя как обладателя идеи,
собственное выражение которой он в данный момент слышит. Оба эти
утверждения истинны, хотя легко может показаться, что они противоречат друг
другу: (1) лишь потому, что мы знаем, что чувствуем, мы можем выразить это
в словах; (2) лишь потому, что мы выражаем наши эмоции в словах, мы знаем,
что они собой представляют.

В первом случае мы описываем нашу ситуацию с позиции говорящего, во втором
- с позиции слушающего то, что мы сами говорим. Оба утверждения относятся к
одному и тому же объединению идеи и выражения, но рассматривают это
объединение с противоположных сторон.

Человек, к которому обращаются с речью, уже знаком с этой двоякой
ситуацией. Если бы он о ней ничего не знал, к нему было бы бессмысленно
обращаться. Он тоже является говорящим и привык знакомиться с собственными
эмоциями, разговаривая сам с собой. Каждый из двух рассматриваемых в данном
случае людей сознает личность собеседника наравне со своей собственной.
Каждый сознает себя как личность в мире личностей (в данном случае этот мир
состоит из двоих). Поэтому слушатель, сознавая, что к нему обращается
другая личность, подобная ему самому (без этого изначального сознания так
называемая "передача" эмоций посредством языка никогда бы не имела места),
воспринимает слышимое точно так, будто это его собственная речь. Он говорит
себе те слова, которые к нему обращены, и создает в себе таким образом
идею, которая выражается этими словами. В то же самое время, сознавая
говорящего как личность, отличную от себя, он приписывает эту идею своему
собеседнику. Итак, понимание того, что вам говорят, - это приписывание
собеседнику той идеи, которая вызывается его словами в вашем сознании, а
это предполагает отношение к словам собеседника как к своим собственным.

Может показаться, что это утверждение предполагает общность языка между
слушающим и говорящим как исходное условие общения. Если собеседники не
приучены употреблять одни и те же слова, слушающий, обращая эти слова к
самому себе, не будет подразумевать то же, что говорящий. Однако общность
языка не представляет собой другой ситуации, не зависимой от ситуации,
которую мы сейчас обсуждаем, и существующей заранее. Это еще одно название
для описанной здесь ситуации. Нельзя сначала овладеть языком, а потом его
использовать. Обладать языком и использовать его - это одно и то же. Мы
осваиваем язык, лишь постоянно пытаясь его использовать.

Читатель может возразить, что, если сказанное здесь истинно, никогда не
может быть абсолютной уверенности ни для говорящего, ни для слушающего, что
они поняли друг друга. Замечание справедливо, однако на самом деле такой
уверенности и не бывает. Единственная гарантия, на которую мы можем
рассчитывать, - это эмпирическая и относительная убежденность, постепенно
крепнущая по мере развития беседы и основывающаяся на том факте, что ни
одному из собеседников не кажется, что его партнер говорит чепуху. Вопрос,
понимают ли собеседники друг друга, solvitur interloquendo9. Если партнеры
достаточно хорошо понимают друг друга, чтобы продолжать разговор, они
понимают друг друга настолько хорошо, насколько им нужно, и не существует
лучшего понимания, об отсутствии которого собеседники могли бы пожалеть.

Возможность такого понимания зависит от способности слушающего воссоздать в
собственном сознании идею, выраженную теми словами, которые он слышит. Это
воссоздание представляет собой акт воображения, и его нельзя выполнить,
если опыт слушающего для этого недостаточен. Мы уже видели, что все идеи
выведены из впечатлений (глава X, § 4, конец), что ни одна идея не может
быть создана как таковая в сознании, если разум в своем
чуветвеннб-эмбЦйбнальном опыте не хранит соответствующее впечатление в
данный момент хотя бы в виде слабого, полустертого очертания. Если слова,
как бы точно они ни были выбраны, обращены к слушающему, в чьем сознании
отсутствует впечатление, соответствующее идее, которую эти слова должны
передать, слушающий либо отнесется к таким словам как к бессмыслице, либо
же припишет им (возможно, в предположении, что говорящий не смог достаточно
точно выразиться) значение, выведенное из собственного опыта и навязанное
этим словам вопреки очевидному несоответствию. То же самое может произойти,
если слушающий обладает соответствующим впечатлением, но страдает от
коррупции сознания (глава X, § 6), которое не позволяет сосредоточить
внимание на нужном впечатлении.

Неправильное понимание не обязательно происходит по вине слушающего.
Виноватым может оказаться и говорящий. Это может произойти, если в
результате коррупции его сознания идея, которую он выражает, уже искажена:
в ней отброшены некоторые элементы, обладающие принципиальной важностью.
Любая попытка со стороны слушающего воссоздать для себя эту идею приведет
(если только его сознание не искажено подобным же образом) к обнаружению в
этой идее отброшенных элементов как неотъемлемой части, определяющей ее
истинный смысл. В таком случае говорящий и слушающий снова будут играть "в
испорченный телефон".



                                     6

                             § 6. ЯЗЫК И МЫСЛЬ

В некотором смысле язык является деятельностью мысли, и мысль представляет
собой все, что он выражает, поскольку уровень опыта, к которому принадлежит
язык, это уровень сознания или воображения, и нами было показано, что этот
уровень соответствует не сфере ощущений или психического опыта, а сфере
мысли. Однако если мысль рассматривать в более узком смысле, как интеллект,
язык вместе с опытом воображения как таковым выпадает за рамки мысли и
оказывается на более низком уровне. Язык, согласно своей изначальной
природе, выражает не мысль в узком понимании этого слова, а только эмоции,
хотя эти эмоции и не являются необработанными впечатлениями, а претворены в
идеи благодаря деятельности сознания.

Я уже говорил, что в развитии языка существует вторая ступень, на которой
он претерпевает изменения, для того чтобы соответствовать нуждам
интеллекта. Можно было бы предположить, что, поскольку искусство
представляет собой выражение эмоций посредством воображения (главы VI,
VII), этот второй шаг в развитии языка для эстетика вообще не представляет
никакого интереса. Такое предположение было бы ошибкой. Даже если искусство
никогда не формулирует мысль как таковую, а только выражает эмоции, эти
эмоции представляют собой не только переживания сознательного наблюдателя -
они включают в себя и эмоции мыслителя. Следовательно, теория искусства
должна заняться Boilsросом, можно ли и должно ли видоизменить язык таким
образом, чтобы выражение подобных эмоций оказалось в сфере его
возможностей, и если это выполнимо, то как это можно сделать.

Общее различие между воображением и интеллектом состоит в том, что
воображение ставит перед собой воспринимаемый объект как нечто единое и
неделимое, а интеллект идет дальше этого единого объекта и наблюдает мир
множества таких объектов с множеством связей, существующих между ними.

Все, что воображение может себе предложить, - это "здесь и сейчас", нечто в
себе, абсолютно самодостаточное, не связанное ни с чем другим. Для объекта
воображения не существует связей между тем, что он есть, и тем, что он не
есть; тем, что он есть, и тем, благодаря чему он такой, какой есть; тем,
что он есть, и тем, чем он мог бы быть; между тем, что он есть, и тем, чем
должен был бы быть. Если любое из этих различий привносится в объект
воображения, оно там бесследно растворяется;

двойственность понятий и отношения между ними исчезают, оставляя след в
виде некоторого изменения качеств всего целого. Вот пример: я слушаю, как
поет дрозд. Основываясь только на ощущениях, я слышу в любой данный момент
лишь одну ноту иди даже фрагмент ноты. Благодаря воображению то, что я
слышал, продолжает звучать в моих мыслях как некоторая идея, так что вся
пропетая фраза представлена мне в виде идеи в один момент. Теперь я могу
перейти к следующему действию и вообразить рядом с этой нынешней майской
песней дрозда его песню, исполненную в январе. Пока весь этот опыт остается
на уровне воображения, отличном от уровня интеллекта, эти две песни нельзя
вообразить по отдельности как две вещи с существующей между ними связью.
Январская песня сольется с майской, придав ей новое качество зрелой
сочности. Таким образом, все, что я воображаю, как бы сложен ни оказался
этот объект, предстает в виде единого целого, где связи между частями
присутствуют просто как качества этого целого.

Если, начав с того же самого опыта слушания песни птицы, я теперь начну о
ней думать (в более узком смысле этого слова), я разложу ее на составные
части. Из неделимого целого она превратится в некоторую структуру из
различных элементов со связями между ними. Вот одна нота, а вот другая,
выше или ниже, громче или тише. Все ноты отличаются друг от друга, причем
отличаются в определенных отношениях. Я могу подумать о самих этих
отношениях и заметить, что одна нота может быть громче и выше другой, а
может быть громче и ниже. Я могу описать различие между двумя песнями,
сказав, что одна мелодичнее другой, что она длиннее или что содержит
большее количество нот. Это и есть аналитическое мышление.

Я могу выйти за рамки воображения и сравнить эту песню с другими вещами,
которые я сейчас не воображаю. Например, я могу не суметь вызвать
воспоминание (то есть воображение) того, на что похожа январская песня
дрозда, но я могу вспомнить связанные с ней факты, например я могу
вспомнить, что услышал ее на рассвете четыре месяца назад. Память в этом
втором смысле являет собой нечто вроде интеллектуальных бумажных денег,
которые я не могу обменять на золото памяти в первом смысле. Это мысль о
чем-то как о предмете, занимающем определенное место в системе вещей (в
данном случае в пространстве и времени), в отсутствие мысли о том, что же
собой представляет вещь, занимающая это место. Такая мысль о чем-то
неопределенном, что, будучи определенным, займет известное положение,
называется абстрактной мыслью.

Это не единственные виды мысли (здесь и далее я буду уже употреблять слово
мысль только в его узком смысле). Они приведены лишь как примеры тех
возможностей мысли, которые недоступны воображению, не способному ни к
аналитическим, ни к абстрактным действиям. Язык необходимо было
приспособить для выражения этих новых видов опыта. Ради этой цели он и сам
претерпел параллельные