изменения.



                                     7

                      § 7. ГРАММАТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ЯЗЫКА

Во-первых, благодаря работе самого интеллекта, язык анализируется в
грамматическом плане. В этом процессе можно выделить три ступени.

(1) Язык представляет собой деятельность. Он является выражением личности
или речью. Однако грамматист анализирует не эту деятельность. Он исследует
результат этой деятельности, "речь" или "высказывание", не в смысле
разговора или ораторствования, а в смысле чего-то, возникшего в результате
этой деятельности. Этот результат речевой деятельности не представляет
собой ничего реального, это метафизическая фикция. Эту фикцию принято
считать реально существующим объектом лишь потому, что к теории языка
подходят с точки зрения философии ремесла, которая неизменно верна
предположению, что суть всякой деятельности состоит в изготовлении
какого-либо продукта. Если признать это предположение, деятельность
выражения сведется к изготовлению некоей вещи, называемой языком. Попытка
исследовать эту деятельность примет форму попытки исследовать ее продукт.
Это может показаться бесплодным предприятием. Какие результаты, плохие или
хорошие, можно получить в старании понять вещь, которая не существует?
Ответ (который должен стать понятен внимательному читателю еще по § 1 главы
VI) состоит в том, что эти метафизические фикции в некотором смысле
достаточно реальны. Человек, пытающийся понять эти фикции, концентрирует
внимание на реальной вещи, но искажает собственное представление о ней,
пытаясь увязать его с предпосылкой, которая на самом деле оказывается
ложной. Так, в действительности грамматист думает не о продукте речевой
деятельности, а о самой этой деятельности, искажая свои мысли о языке
предположением, что это не деятельность, а ее продукт или "вещь".

(2) Далее, эта "вещь" должна быть подвергнута научному исследованию, а это
предполагает двойной процесс. Первый этап этого процесса заключается в
разделении "вещи" на части. Некоторые читатели придерутся к этой фразе на
том основании, что я воспользовался глаголом действия, в то время как
должен был использовать глагол мышления. Они напомнят мне, что неточность
такого словоупотребления представляет опасную привычку. Дойдя до слов
"мысль создает мир", имея в виду всего лишь то, что "некто думает о
строении мира", вы скатитесь в идеализм только из-за небрежного
использования языка. Критик добавит, что именно так и возникают идеалисты.
Многое можно сказать в ответ на эту придирку - например, то, что
философские контроверзы не могут улаживаться посредством полицейского
вмешательства, предписывающего людям словоупотребительные нормы, а также
то, что школа мысли (польстим ей таким названием), существование которой
зависит от использования определенного жаргона, не вызывает у меня ни
уважения, ни страха. Однако я предпочту ответить, что, употребляя слово
разделить, я и в самом деле имел в виду "разделить", то есть
просто-напросто разрезать. Разделение "вещи", известной под названием язык,
на отдельные слова было не открыто, а придумано в процессе его анализа.

3. Окончательный процесс состоит в разработке схемы отношений между
частями, полученными в результате такого разделения. Здесь нам снова
придется преодолеть страх перед пугалом идеализма. Эти отношения не
открываются, они - и на этом следует настаивать - разрабатываются,
придумываются. Если сами элементы придуманы, то и отношения между ними
должны быть придуманными. Это тем более справедливо, что процессы,
помеченные цифрами 2 и 3, существуют не по отдельности, а развиваются
параллельно, и каждое изменение в одном из них тут же влечет за собой
видоизменение другого. Обсуждаемая схема отношений легко классифицируется
по традиционным разрядам.

а) Лексикография. В реальной ситуации разговора любое слово встречается
один, и только один раз. Однако если провести расчленение языка достаточно
искусно, тут и там появятся слова, настолько похожие друг на друга, что их
можно будет рассматривать как повторения одного и того же слова. Таким
образом мы получаем новую фикцию - повторяющееся слово, некую сущность,
составляющую основную единицу изучения лексикографа. То, что это фикция, я
думаю, не так трудно понять. В только что написанном абзаце слово что
повторяется дважды. Однако отношения между этими двумя словами далеки от
идентичности. В фонетическом и логическом отношениях эти слова подобны, но
не более чем подобны.

Перед лексикографом стоит и вторая задача, а именно присвоение "значений"
этим фиктивным сущностям. Разумеется, он делает это при помощи слов, так
что эта часть работы представляет собой установление синонимических связей.
Подобные связи так же фиктивны, как и понятия, которые они соединяют.
Добросовестный лексикограф вскоре начинает это понимать. Даже если признать
разделение языка на слова и первоначальную классификацию слов на
лексикографические единицы, мы не сможем согласиться, что хотя бы одно из
слов будет точным синонимом какого бы то ни было другого.

b) Морфология. После того как лексикография устанавливает существование
единиц dominus, domine, dominum, они объявляются не отдельными словами, а
видоизменениями одного слова, происходящими в соответствии с определенными
правилами. Эти правила опять-таки оказываются очевидной фикцией, поскольку
изобилуют исключениями. Следовательно, их можно причислить к научным
законам только в том случае, если принять теорию науки, согласно которой ее
законы имеют не всеобщую силу, а справедливы только (говоря словами
Аристотеля) "по большей части". Именно эта теория, по сути дела,
осуществляла контроль за рождением грамматики, и хотя сейчас ее никто не
принимает всерьез, она до сих пор неявно присутствует во всех требованиях,
которые грамматика может предъявлять к науке.

c) Синтаксис. В реальном "употреблении" слова являются частями более
крупных единиц, называемых предложениями. Грамматическое видоизменение,
которое претерпевает каждое слово в данном предложении, является функцией
его связи с другими словами, либо явно присутствующими, либо же
подразумеваемыми в этом предложении. Правила, управляющие подобными
функциями, называются правилами синтаксиса.

Грамматические манипуляции с языком, столь хорошо знакомые нам, перенявшим
их у греков в качестве принципиальной части тех передающихся по наследству
и развивающихся обычаев, которые образуют нашу цивилизацию, не вызывают у
нас никаких сомнений, так что мы забываем поинтересоваться, зачем они
делаются. Не задумываясь мы принимаем эти занятия за науку, мы полагаем,
что грамматист, беря высказывание и деля его на части, обнаруживает в нем
какие-то новые истины, что, излагая правила отношений между этими частями,
он сообщает нам, как работает человеческий разум во время разговора. Это
очень далеко от истины. Грамматист не является ученым, изучающим
действительную структуру языка. Скорее, он подобен мяснику, превращающему
живую ткань языка в пригодные для продажи и употребления в пищу части.
Живой и растущий язык не состоит из глаголов, существительных и т. п.,
точно так же как живое и растущее животное не состоит из окороков,
грудинки, костреца и прочих частей. Реальная функция грамматиста (я не
назову ее целью, поскольку грамматист не ставит ее перед собой в качестве
осознанной цели) состоит не в понимании языка, а в его изменении.
Грамматист работает над преобразованием языка из того состояния
(изначального и естественно-природного), в котором он служит для выражения
эмоций, во вторичное состояние, пригодное для выражения мысли.

Эту функцию грамматисту удается выполнить, однако лишь в ослабленном виде.
Язык перестанет быть языком, если он утратит свою выразительность.
Сохранить свою выразительность он может только в противодействии усилиям
грамматиста. Разделение речи на отдельные слова сомнительно и произвольно.
В живой речи эти разделенные части снова срастаются в предложения, которые
уже нельзя разделить и которые грамматист вынужден рассматривать вопреки
своим собственным принципам, будто они были отдельными словами. Такое
сплавление нескольких слов в единое целое, совершенно отличающееся от суммы
всех составляющих его слов вместе с принятыми грамматическими связями,
называется идиомой. Это слово весьма любопытно. Оно означает нечто частное
и личное, в нем проявляется протест говорящего против узаконенных в его
обществе правил использования языка. В результате идиома должна бы
оказаться формой речи, не понятной ни для кого, кроме самого говорящего.
Однако в действительности идиомы понятны всем, и грамматист, назвав их
идиомами, всего лишь признает, что его грамматическая наука ничего не может
с ними поделать, что люди, употребляющие идиомы, говорят вполне понятно,
хотя его наука утверждает, что их высказывания должны быть бессмысленными.
Что касается лексикографа, то его успех зависит от того, насколько
справедливо утверждение, что слово (согласно его определению) является
подлинной лингвистической единицей, сохраняющей идентичность как по
звучанию, так и по смыслу при любых изменениях контекста. Однако он
постоянно бывает вынужден признать, что его предположение ложно. По мере
того как язык все более интеллектуализируется, случаи таких прорывов
становятся все более редкими, однако даже самый интеллектуализированный
язык может иногда тряхнуть стариной и посмеяться над лексикографами,
перемешав значения своих слов в соответствии с контекстом, в котором они
находятся. В обычной повседневной речи, где степень интеллектуализации
относительно невысока, лексикограф никогда не может приблизиться к победе в
своей извечной войне с коварством контекста.

Соображения, приведенные выше, наносят смертельный удар по предубеждениям,
в силу которых работа грамматиста считается научной деятельностью. Из них
не вытекает, что грамматика не несет с собой никакой пользы. Она очень
полезна, однако ее польза не теоретическая, а практическая. Дело
грамматиста состоит в приспособлении языка к функции выражения мысли, и
причина, почему мы терпим все неувязки и компромиссы в его работе, в том,
что мы понимаем, как важно, чтобы грамматист не переусердствовал, не лишил
язык способности выражать что-либо вообще.

Я уподобил грамматиста мяснику, однако, если это сравнение и справедливо,
то он мясник весьма необычный. Путешественники рассказывают, что некоторые
африканские племена приноровились отрезать куски мяса на ужин прямо у живой
скотины так, что она не очень страдает от этого. Такое уточнение может
несколько смягчить наше первоначальное сравнение.



                                     8

                        § 8. ЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ЯЗЫКА

Впрочем, все это лишь одна сторона процесса, вторая сторона которого
известна как "традиционная логика". Логика состоит в определенном методе,
который был впервые систематически изложен (насколько можно верить дошедшим
до нас текстам) в Аристотелевом "Органоне". Затем этот метод был развит и
продолжен длинным рядом средневековых логиков, отвергнут как бесплодное
умствование антиаристотелевским движением Ренессанса и XVII века, потом
снова поднят на щит, но со многими оговорками, возникшими отчасти под
влиянием упомянутого движения, а отчасти в результате нового прочтения
самого Аристотеля, - это было сделано так называемыми идеалистами XVIII и
XIX века от Канта до Брэдли и дальше - и воссоздан с небольшими изменениями
современными специалистами по логическому анализу и позитивистами.

Цель этого метода состоит в том, чтобы превратить язык в безупречное
средство для выражения мысли. Мы можем объяснить природу и цель этого
метода с помощью некоей преамбулы, за которой последует вывод: "Поскольку
цель людей, добросовестно использующих язык, состоит в выражении мыслей и
поскольку в нынешних условиях этой цели достичь нельзя по причине
неточностей и двусмысленностей, которыми насыщено повседневное
использование языка, примем решение, согласно которому всякий желающий
выражать мысли человек отныне будет пользоваться в этом деле определенными
языковыми формами, которые будут названы „логическими формами"". Различные
школы мысли могут, разумеется, по-разному определить фундаментальные
особенности этих так называемых логических форм. Ранняя, или Аристоте-лева,
школа под логической формой понимала субъектно-предикатную форму, а под
логическим выражением мысли - выражение ее в форме S - это Р. Современная,
или аналитическая, школа считает такой подход и неадекватным, и ошибочным,
а главную проблему логического выражения видит в разложении данного
высказывания на все утверждения (причем не обязательно
субъектно-предикатные утверждения), которые необходимо признать в акте
высказывания. Здесь меня не интересует то или иное различие между методом
аналитической логики и его аристотелевским предком - сейчас нам важнее
принципиальная общность их целей и то, как они влияют на теорию языка.

Всякий логический метод - Аристотелев, аналитический или какой-нибудь
другой - начинает с предположения, что грамматическое преобразование языка
уже полностью и успешно проведено. Речевая деятельность уже превращена в
"вещь", эта "вещь" разрезана на слова, слова рассортированы в соответствии
с признаками подобия по группам, в каждой группе слова рассматриваются как
повторения одной лексикографической единицы, эти единицы накрепко привязаны
к своему истинному и постоянному значению и т. п. Работа логика начинается
с объявления трех следующих предположений.

Сначала заявляется то, что я назову пропозициональным допущением. Это
допущение гласит, что среди разнообразных "предложений", уже выделенных
грамматистами, имеются такие, которые вместо выражения эмоций представляют
собой утверждения. Именно на этих предложениях и сосредоточивает логик свое
внимание.

Вторым идет принцип внутриязыкового перефразирования. Это допущение
относительно предложений, соответствующее допущению лексикографа о словах
(или говоря более точно, о том, что я назвал лексикографическими
единицами), когда лексикограф "определяет значение" данного слова,
приравнивая его значению другого слова или группы слов. Согласно принципу
внутриязыкового перефразирования, одно предложение может иметь в точности
такой же смысл, что и другое отдельное предложение или группа объединенных
предложений того же языка, так что одни предложения можно заменять другими,
нисколько не изменяя их значения.

Третье допущение - это допущение о логической предпочтительности, а именно
о том, что из двух предложений или групп предложений одно может быть
предпочтительнее с логической точки зрения, чем другое. Определяется эта
предпочтительность тем, что логик пытается делать, то есть целями и
принципами его метода. Вопреки тому, что логики иногда говорят,
предпочтительное предложение или группа предложений никогда не выбирается
по принципу большей доступности для понимания. Последним принципом
пользуется не логик, а стилист, в то время как логик в своих предпочтениях
руководствуется тем, чтобы выбранное предложение позволило манипуляции в
соответствии с правилами логического метода.

Аристотелева логика в основном работает с выведениями. Ее действия над
предложениями направлены к тому, чтобы подогнать их к структуре силлогизма.
Последователь Аристотеля движется к такой позиции, в которой можно сказать:
"Ваши взгляды ошибочны, поскольку вы защищаете их на таких-то и таких-то
основаниях. Если вы сведете ваши посылки к логической форме, вы и сами
увидите, что они не подтверждают ожидаемого вами заключения". Современный
специалист по аналитической логике интересуется не формальной
обоснованностью выведении, а "содержанием" анализируемых утверждений. Его
тоже влечет полемика, однако аналитический метод основывается на понятии
ошибки, которая порождается не силлогистическими изъянами, a confusa
cognitio. Поэтому он стремится -занять позицию, в которой можно сказать:
"Ваши взгляды ошибочны, поскольку, заявляя их, вы делаете пять
одновременных утверждений, а, Ь, с, d и е. Если Вы сами рассмотрите их по
отдельности. Вам придется согласиться, что утверждения а, Ъ, с, d истинны,
в то время как утверждение е ложно". Логический метод этих двух школ
состоит из приемов, направленных на достижение соответствующих тактических
позиций, и предпочтительность того или иного внутриязыкового
перефразирования оценивается по отношению к правилам избранного логического
метода.

Здесь еще более очевидно, чем в случае грамматического анализа, что мы
имеем дело с изменением языка, а не с его теорией. Говорят, что Джоуэтт
как-то позволил себе следующее замечание: "Логика - это и не наука, и не
искусство, а сплошное плутовство". Это плутовские уловки, позволяющие
сделать из языка символический аппарат. Допущения логики не могут быть
истинными ни наверняка, ни хотя бы отчасти. На самом деле они являются не
допущениями, а предложениями и предлагают они такую перестройку языка,
которая, в случае удачи, сделала бы из языка нечто такое, что языком
назвать уже нельзя. Специалисты по аналитической логике это отчасти
понимают: на практике для облегчения своих логических манипуляций они
принимают символику, подобную математической, а в теории провозглашают
сближение, если даже не идентичность, логики и математики.

Подобно видоизменениям языка, проводимым грамматистами, логическая
перестройка языка тоже до некоторой степени может быть выполнена. Однако ее
никогда нельзя провести до конца. Когда совершается такая попытка, язык
подвергается напряжениям, растягивающим его на две отдельные части -
собственно язык и символический аппарат. Если бы такое разделение было
выполнено, в результате сложилась бы ситуация, которую, видимо, пытается
описать д-р Ричарде, различая "два использования языка". Это различие он
формулирует следующим образом (там же, с. 267): "Утверждением можно
пользоваться ради сообщения, истинного или ложного, которое оно в себе
несет. Таково научное использование языка. Однако его можно использовать и
ради воздействия на эмоцию и отношение, вызываемые передающимся сообщением.
Таково эмоциональное использование языка". Д-р Ричарде предполагает
(очевидно, и не сознавая, что кто-нибудь может в этом усомниться), что язык
является не деятельностью, а чем-то, что можно "использовать", причем
использовать с разными целями, в то время как это "что-то" остается одной и
той же "вещью". Примерно так же можно пользоваться стамеской - и для того,
чтобы резать дерево, и для того, чтобы вытаскивать гвозди. Эту техническую
теорию языка он объединяет с технической теорией искусства. "Эмоциональное
использование языка" он считает его художественным использованием. Опустим
два предложения и продолжим начатую выше цитату: "Зачастую само
расположение слов вызывает определенное отношение, без того чтобы
требовались какие-либо ссылки en route с передаваемым сообщением. Такие
предложения воздействуют наподобие музыкальных фраз". Эту техническую
теорию языка он объединяет с технической теорией искусства. Получается,
что, согласно д-ру Ричардсу, существует строгое разделение между "научным
использованием языка", то есть его использованием для формулирования
утверждений, истинных или ложных, и чисто эстетическим, квазимузыкальным
"использованием", являющимся крайним примером того, что он называет
"эмоциональным использованием", то есть использованием для возбуждения
эмоций. Техническая теория языка совершенно такая же ошибка, как и
техническая теория искусства, если только это вообще не одна и та же
ошибка; однако то, что говорит здесь д-р Ричарде, можно сформулировать
заново, устранив все эти ошибки. Можно сказать, что речь может быть либо
научной речью, в которой делаются истинные или ложные утверждения и
выражаются мысли, либо же художественной речью, в которой выражаются эмоции.

Реальное ли это разделение, или же здесь только констатируется наличие двух
сил, между которыми существует напряжение, причем н