ложенную к таким отклонениям. Давным-давно этот же урок
преподал и Спиноза, который лучше чем кто-либо другой разработал понятие
правдивого сознания и объяснил важность этой правдивости как основы для
здоровой духовной жизни. Для него проблема этики состояла в вопросе, как
человек, постоянно и неизбежно одержимый собственными чувствами, может в
своей жизни настолько ими овладеть, чтобы превратиться из passio,
претерпевающего что-то, в actio, делающего что-то. Предлагаемый Спинозой
ответ до смешного прост: "Affectusqui passio est, desinit esse passio,
simulatque eiusclaram et distinctam formamus ideam"15 ("Этика", ч. V, утв.
3).

Ложь коррумпированного сознания не принадлежит ни к одному из общеизвестных
видов лжи. Мы подразделяем ложь на два типа:

заблуждения и сознательная ложь. Когда опыт достигает уровня интеллекта,
это разделение вступает в силу. Сокрытие истины - это одно, а
чистосердечная ошибка, совершенная без злого умысла, - другое. Однако на
уровне сознания различия между этими двумя вещами просто не существует -
существует только протоплазма лжи, из которой при дальнейшем развитии
вырастает сознательная неправда или искреннее заблуждение. Лживое сознание,
отрекаясь от определенных черт собственного опыта, не впадает в
чистосердечное заблуждение - его честности доверять уже нельзя, оно
уклоняется от своих непосредственных обязанностей. Однако оно не скрывает
правду, поскольку еще не существует правды, которую оно могло бы знать и
скрывать. Парадоксальным образом, можно сказать, что оно занимается
самообманом, однако это будет лишь неуклюжей попыткой объяснить то, что
происходит в рамках единого сознания, по аналогии с тем, что может
происходить при общении между двумя интеллектами.

Коррумпированное сознание - это не только пример заблуждения, но и образец
порока. Проводимое психоаналитиками подробное прослеживание конкретных
пороков до их источников - одно из самых замечательных и ценных направлений
современной науки. В этом смысле психоанализ следует изложенным Спинозой
общим принципам душевной гигиены с той же добросовестностью, с какой
современная ядерная физика следует изложенному Декартом проекту "всеобщей
науки", основывающейся на математической физике.

Точно так же, как заблуждения мы делим на ошибки и ложь, пороки мы можем
подразделить на те, от которых человек страдает, и на те, которые он
порождает. Когда эти пороки влияют не на его отношения с окружающими, а на
его собственное состояние, физическое или душевное, разделение становится
разделением между болезнью и проступком.

Симптомы и последствия коррумпированного сознания не попадают ни в одну из
этих рубрик. Они не являются в строгом смысле преступлениями или пороками,
поскольку их жертва не выбирает, быть ли ей вовлеченной в них, и не может
избавиться от них, решив исправить свое поведение. Это и не заболевания,
поскольку они не связаны с функциональными нарушениями или какими-то
вредными воздействиями на пострадавшего, а связаны с его плохим
самоконтролем. По сравнению с болезнью они больше напоминают порок, по
сравнению с пороком они больше напоминают болезнь.

Истина заключается в том, что они представляют собой некий род чистого или
недифференцированного зла, зла в себе, еще не разделившегося на зло
претерпеваемое, или несчастье, и на зло совершаемое, или злодеяние. Вопрос
о том, страдает ли носитель коррумпированного сознания по своей вине или же
по несчастью, - это вопрос, который вообще не возникает. Здесь человек
оказывается еще в худшем состоянии, чем можно было бы предположить исходя
из всех этих альтернатив. Терпящий бедствия человек все еще может сохранить
целостность характера, человек злобный и порочный может все-таки быть
счастливым. Человек, чье сознание коррумпировано, не получит послабления ни
внутри себя, ни извне. Если такая коррумпированность подчинила его, он уже
потерянная душа, для которой ад не выдумка. Независимо от того, нашли ли
психоаналитики средства для спасения таких людей или хотя бы для помощи
тем, у кого этот порок зашел не слишком далеко, их попытки уже завоевали
почетное место в истории борьбы человека с силами тьмы.



                                     8

                                § 8. ВЫВОДЫ

Теперь мы уже подошли к тому, чтобы подытожить результаты наших рассуждений
в форме общей теории воображения. Всякая мысль предполагает ощущение, а
всякое утверждение, выражающее результаты мысли, принадлежит к одному из
двух следующих типов: оно либо является утверждением относительно ощущений,
и в этом случае мы называем его эмпирическим, либо оказывается утверждением
о самих действиях мысли, и тогда мы называем его apriori. Под "мыслью"
здесь я понимаю интеллект, а под "ощущением" не просто ощущение, а
воображение.

Собственно ощущение, или психический опыт, имеет двоякий характер: это
одновременно и ощущение, и эмоция. Мы можем обратить основное или
исключительное внимание на тот или иной из этих аспектов, однако в опыте
чувствования, непосредственно встающем перед нами, оба аспекта нерасторжимо
связаны между собой, всякое ощущение является как чувственным, так и
эмоциональным. Итак, само ощущение - это опыт, в котором то, что мы в
данный момент чувствуем, монополизирует все поле зрения. То, что мы
чувствовали в прошлом, почувствуем в будущем или могли бы чувствовать в
какой-то другой ситуации, не представлено нам вообще и не имеет для нас
никакого смысла. Фактически, конечно, все эти вещи обладают для нас
некоторым смыслом и мы можем составить о них какое-то представление,
иногда, несомненно, довольно правильное, однако всем этим мы обязаны тому,
что способны не только ощущать, но и делать кое-что еще.

Если я заявляю о каком-либо отношении между тем, что я чувствую сейчас, и
тем, что я чувствовал в прошлом или должен почувствовать в какой-то другой
ситуации, мое утверждение не может основываться на одном только ощущении,
поскольку само ощущение, даже если и способно сообщить мне, что я чувствую
в данный момент, не способно ознакомить меня с другим членом отношения.
Выходит, что так называемые чувственные данные, которые считают
организованными в семейства или нечто подобное, не являются ощущениями в
том виде, как они на самом деле к нам поступают. Они не есть чувства с их
собственным эмоциональным зарядом. Более того, это и не чувственный элемент
этих ощущений, освобожденный от эмоционального заряда. Чувственные данные
являются чем-то совершенно другим. Далее, простое ощущение даже не может
сообщить мне, что я в данный момент чувствую. Если я попытаюсь
сосредоточить внимание на текущем ощущении, стремясь получить какое-то
представление о его характере, оно успеет измениться еще до того, как я
смогу это сделать. Если же, выбрав другую альтернативу, я преуспею в этом
(а совершенно ясно, что мы наверняка преуспеем - иначе мы никогда бы не
узнали об ощущениях и того, что здесь уже сказано), то чувство, на которое
я направил внимание, для того, чтобы я смог его изучить, должно обрести
какую-то устойчивость и протяженность во времени. Это значит, что оно
должно прекратиться как простое ощущение и войти в новую стадию своего
существования.

Чувство достигает этой новой стадии не в результате некоего процесса,
предшествующего акту внимания, а благодаря самому вниманию. Внимание или
узнавание - род деятельности, отличный от просто ощущения и ему
предшествующий. Суть этой деятельности состоит в том, что поле нашего
зрения уже не полностью занято ощущениями и эмоциями текущего момента, что
мы начинаем сознавать и самих себя как кого-то, ощущающего все эти вещи. В
теоретическом плане эта новая деятельность представляет собой расширение
нашего поля зрения, которое теперь включает в себя как акт ощущения, так и
ощущаемый объект. В практическом плане - это утверждение самих себя как
владельцев собственных ощущений. Посредством этого самоутверждения мы
достигаем господства над своими чувствами: -они уже становятся не
переживаниями, своевольно навязывающими себя нашему беспомощному, не
сознающему своего положения "я", а опытом, в котором мы ощущаем собственную
деятельность Их грубое господство над нами заменяется нашей властью над
ними. С одной стороны, мы получаем возможность противостоять своим
ощущениям, так что они уже не могут безусловно определять наше поведение, с
другой - мы теперь можем продлевать и пробуждать ощущения по собственному
желанию. Если раньше ощущения были впечатлениями чувств, то теперь они
стали идеями воображения.

В своем новом качестве, утратив власть над нами и подчинившись нашей воле,
они все равно остаются ощущениями, причем ощущениями того же сорта, что и
раньше, однако они прекратили существование простых чувственных впечатлений
и стали тем, что мы называем явлениями воображения. С одной стороны,
воображение не отличается от ощущения: мы воображаем то же самое (цвета и
т. п.), что предстает перед нами в простых ощущениях. С другой стороны, это
уже совсем другое явление, поскольку оно, как было сказано выше, приручено
или одомашнено. Приручением ощущений занимается сознание, которое
представляет собой некий род мышления.

Говоря более конкретно, это род мышления, стоящий ближе всего к ощущениям
или простым чувствам. Всякое дальнейшее развитие мышления основывается на
сознании и взаимодействует не с чувствами в их сыром виде, а с чувствами,
преобразованными тем самым в воображение. Для того чтобы оценить сходство
или различия между ощущениями, классифицировать их или сгруппировать в
какие-то другие объединения, отличающиеся от классов, для того чтобы
представить их в виде временной последовательности и т. п., каждое ощущение
должно быть удержано перед взглядом разума как что-то, имеющее собственный
характер. Такие действия преобразуют ощущения в воображение.

Сознание само по себе не производит ни одно из этих действий. В себе оно не
совершает ничего - лишь направляет внимание на какое-то ощущение, имеющееся
здесь и сейчас. Обращая внимание на текущее ощущение, оно продлевает его
существование, но уже ценой того, что оно превращается в нечто новое, уже
не просто сырое ощущение (впечатление), а в одомашненное ощущение или
воображение (идею). Само сознание не сравнивает одну идею с другой. Если,
занимаясь одной идеей, я намерен вызвать другую, новая идея не
располагается бок о бок со старой как два отдельных переживания, между
которыми я могу выявлять взаимосвязь. Две идеи сплавляются в одну новую,
предстающую в форме специфической окраски или модификации старых идей.
Таким образом, воображение напоминает ощущение тем, что его объект никогда
не предстает в виде множества членов со связями между ними. Этот объект
всегда является неделимым единством - чистым здесь-и-сей-час. Понятия о
прошлом, будущем, возможном, мыслимом для воображения столь же
бессмысленны, как и для самого ощущения. Это понятия, которые появляются
лишь вместе с дальнейшим развитием мысли.

Поэтому, если говорится, что воображение может вызывать чувства по
собственной воле, это не значит, что, когда я воображаю, я сначала формирую
некую идею ощущения, а затем, так сказать, вызываю ее как реальное
ощущение. Еще меньше мои действия напоминают обзор всех ощущений, которые я
мог бы испытать, с тем чтобы возбудить в себе то ощущение, которое я сейчас
предпочитаю. Создавая идею чувства, мы уже ощущаем его в воображении. Таким
образом, воображение "слепо", то есть не может предвидеть собственных
плодов, полагая их в качестве целей, которые нужно достигнуть. Свобода
воображения - это не свобода выполнения плана и не свобода выбора между
альтернативными возможными планами. Все это достижения, присущие более
поздним ступеням.

Той же более высокой ступени принадлежит и различие между истиной и
заблуждением, понимаемое как различие между истинным и

ложным описанием взаимосвязей между вещами. Однако существует специфический
аспект, в котором это различие применимо и к сознанию, а следовательно к
воображению. Сознание никогда не может держать в сфере внимания больше чем
одну ограниченную часть общего чувственно-эмоционального поля. Однако
сознание может признать эту часть как принадлежащую себе, либо же
отказаться от этого признания. Во втором случае чувства, от которых
отреклись, не игнорируются, а отрицаются. Сознательное "я" снимает с себя
ответственность за них, пытаясь таким образом выйти из-под их власти и не
решаясь при этом вступить с ними в открытую схватку. Таково
"коррумпированное сознание", являющееся источником того, что психологи
называют вытеснением из сознания. В таком случае воображение тоже не может
сохранить невинность: порождаются "фантазии", идеализированные или
баудлеризованные отображения опыта (по Спинозе, "неадекватные идеи
аффектов"), и разум, пытающийся спастись в них от фактов опыта, предает
себя прямо во власть тех ощущений, которые он не решился встретить лицом к
лицу.



                                  Глава 1

                                    ЯЗЫК

                          § 1. СИМВОЛ И ВЫРАЖЕНИЕ

Язык зарождается вместе с воображением как определенная черта опыта на
уровне сознания. Именно здесь он получает свои фундаментальные
характеристики, которые уже никогда полностью не теряет, как бы сильно он
ни видоизменялся (этот процесс мы рассмотрим ниже), приспосабливаясь к
требованиям интеллекта.

В исходном или природном состоянии язык является средством воображения или
выражения: называя его средством воображения, мы говорим, что он собой
представляет; называя его средством выражения, мы говорим, что он
выполняет. Именно деятельность воображения отвечает за выражение эмоций.
Интеллектуальный язык представляет собой то же самое, но уже
интеллектуализированное, то есть видоизмененное для выражения мысли.
Впоследствии я попытаюсь показать, что выражение любой мысли реализуется
путем выражения сопутствующих ей эмоций.

Различие между этими двумя функциями языка подчеркивалось в очень многих
работах, которые не стоит здесь перечислять'. Один из способов
сформулировать это различие - провести границу между собственно языком и
символикой. Символ (как указывает греческое слово) является тем, к чему
приходят по соглашению и что принимается всеми сторонами, участвующими в
соглашении, как предмет, пригодный для определенных целей. Это приемлемое
описание отношений, существующих между словами современного
интеллектуализированного языка и их значениями в той степени, в какой эти
слова действительно интеллекту ализированы, что на самом деле редко заходит
достаточно далеко. Однако это не может быть правильной характеристикой
языка как такового, поскольку упомянутое соглашение, вводящее в силу
значение данного слова, подразумевает предварительное обсуждение, в
результате которого можно было бы прийти к соглашению, а если языка еще не
существует или он еще не пригоден для формулировки обсуждаемого вопроса,
само обсуждение не может даже и возникнуть.

Таким образом, символический аппарат или интеллектуализиро-ванный язык
предполагает существование языка воображения или подлинного языка. Поэтому
можно ожидать, что между теориями этих двух языков будет существовать
соответствующая связь. Однако в традиционной теории языка эта связь
вывернута наизнанку, что повлекло за собой пагубные последствия. Язык как
таковой стали идентифицировать с символическим аппаратом, и если его
выразительная функция игнорировалась не полностью, то делались попытки
объяснить ее как вторичную функцию, выполняемую с помощью видоизменения
символической функции. Когда Гоббс ("Левиафан", I. IV) говорит, что главная
функция речи состоит в "приобретении знаний" и что для этой цели главным
требованием должно быть "правильное определение названий", совершенно ясно,
что он приравнивает язык вообще к языку интеллектуали-зированному, или
символическому аппарату. Локк, определяя слово как звук, который создан
знаком некой идеи ("Опыт о человеческом разуме", III. I, § 3), эту же
ошибку формулирует не так явно, однако, тем не менее, в целом он тоже
принимает ее на веру. Беркли, хотя в целом придерживается тех же взглядов,
признает второй способ словоупотребления: "влияние на наше поведение и на
наши действия, которое можно оказать, либо создавая правила для наших
действий, либо порождая определенные страсти, склонности и чувства в наших
душах" ("Alciphron", VII; Works, ed. Frazer, II, 327). Это различие весьма
важно, однако здесь второй способ остается все-таки интеллектуализированным
словоупотреблением, поскольку деятельность, связанная с поиском средств для
достижения какой-либо цели (воздействие на чье-то поведение и т. п.),
представляет собой интеллектуальную деятельность. Использовать язык как
средство для возбуждения определенной страсти в слушателе - это вовсе не то
же самое, что использовать его для выражения собственных чувств.

Сегодня уже почти общим местом стало утверждение, что язык как таковой
имеет символическую природу в вышеуказанном смысле этого слова. Если это
верно, мы должны наблюдать определенные результаты. Всякий символ, ради
точности его использования, должен применяться в одном неизменном смысле и
быть определен с абсолютной аккуратностью. Следовательно, если мы хотим
правильно использовать язык, каждое слово следует как-то определить и
только так использовать. Если же это окажется нереальным (а это всегда
будет оказываться нереальным), следствием будет то, что "обычные" языки
плохо приспособлены для выполнения своих функций и что их, ради выражения
точного мышления, следует заменить научно спланированным "философским
языком". И еще одно следствие. Точно так же, как всякий, кто собирается
пользоваться каким-либо математическим и т. п. символом, должен получить
разъяснение, что же он значит, ребенок, познавая язык своей матери, должен,
казалось бы, ждать объяснения каждого слова. Обычно предполагается, что это
делает его мать (или другой педагог), указывая на огонь и говоря: "огонь",
указывая на молоко и говоря:

"молоко", указывая на палец и говоря: "палец". Однако оказывается,

что, когда мать указывает на огонь, она, скорее всего, говорит: "прелесть",
когда дает молоко, говорит, наверное: "вкусно", а когда касается пальцев,
говорит: "Сорока-белобока кашку варила", и вывод из всего этого можно
выразить словами одного (наверное, мифического) школьного директора:
"Родители - последние люди на свете, кому можно было бы позволить заводить
детей".

Причина, почему ни одна мать на свете не учит детей языку подобным образом,
заключается в том, что это невозможно. Предполагаемые жесты, указания и т.
п. сами неотъемлемы от структуры языка. Либо ребенка следует сначала
обучить этому языку жестов, чтобы с его помощью учить английскому языку,
либо же нужно предположить что он сам "разгадает" язык жестов. Однако если
язык жестов он осваивает сам, то интересно было бы знать, как он это делает
и почему, допустим, это не под силу кошке (которую никогда не удастся
научить понимать, что вы имеете в виду, указывая пальцем). Кроме того,
интересно, почему ребенок не может (хотя на самом деле именно это ему и
удается) таким же путем "разгадок" освоить английский язык.

Если бы лингвиста допустили в детскую, на самом деле он увидел бы нечто для
себя неожиданное. Он бы услышал, что мать не произносит отчетливо для
своего ребенка отдельные слова, а омывает его целым потоком болтовни,
посвященной в основном не называнию определенных предметов, а выражению
собственного удовольствия от общества сына. Ребенок отвечает ей своим
лепетом и гулением. По мере того как лепет становится более
артикулированным, раньше или позже появляется возможность услышать, как
ребенок повторяет в исковерканной форме какую-нибудь фразу, причем говорит
он ее в такой ситуации, которая напоминает ему ту, в которой эта фраза
обычно произносится. Допустим, у матери, когда она раздевает ребенка, есть
привычка, снимая с него чепчик, говорить: "сняли шапочку". Тогда