можность широко принималась за истину, и все же ни та, ни 
другая точка зрения в конечном счете не побеждала. Не будучи в состоянии ни 
заниматься практикой научной работы без "Начал", ни подчинить эту работу 
корпускулярным стандартам XVII века, ученые постепенно приходили к воззрению, 
что тяготение является действительно некоей внутренней силой природы. К середине 
XVIII века такое истолкование было распространено почти повсеместно, а 
результатом явилось подлинное возрождение схоластической концепции (что не 
равносильно регрессу). Внутренне присущие вещам силы притяжения и отталкивания 
присоединились к протяженности, форме, месту и движению как к физически 
несводимым первичным свойствам материи7.
В результате изменение в стандартах и проблемных областях физической науки 
оказалось опять-таки закономерным. Например, к 40-м годам XVIII века 
исследователи электрических явлений могли говорить о притягивающем "свойстве" 
электрического флюида, не вызывая насмешек, которых удостоился мольеровский 
доктор столетие назад. И постепенно электрические явления все больше 
обнаруживали закономерности, отличные от тех, которые в них видели 
исследователи, рассматривавшие их как эффекты механического испарения 
(effluvium), которое могло осуществляться только посредством контакта. В 
частности, когда электрическое действие на расстоянии сделалось предметом 
непосредственного изучения, то феномен, который сейчас мы характеризуем как 
электризацию через индукцию, смог быть признан в качестве одного из его 
следствий. Ранее, когда явление рассматривалось в общем виде, оно приписывалось 
непосредственному воздействию "электрических" атмосфер или утечке, неминуемой в 
любой электрической лаборатории. Новый взгляд на индукционное воздействие 
являлся в свою очередь ключом к анализу Франклином эффекта лейденской банки и, 
таким образом, к возникновению новой ньютоновской парадигмы для электричества. 
Динамика и электричество не были единственными научными областями, испытавшими 
влияние поиска сил, внутренне присущих материи. Большая часть литературы по 
химическому сродству и рядам замещения в XIX веке также ведет свое происхождение 
от этого супермеханического аспекта ньютонианства. Химики, которые верили в эти 
дифференцированные силы притяжения между различными химическими веществами, 
ставили эксперименты, которые ранее трудно было представить, и изыскивали новые 
виды реакций. Без опытных данных и химических понятий, полученных в результате 
этих исследований, более поздние работы Лавуазье и в особенности Дальтона были 
бы непонятны8. Изменения в стандартах, которые определяют проблемы, понятия и 
объяснения, могут преобразовать науку. В следующем разделе я попытаюсь даже 
рассмотреть, в каком смысле они преобразуют мир.
Другие примеры таких несубстанциональных различий между следующими друг за 
другом парадигмами могут быть взяты из истории любой науки почти в любой период 
ее развития. В данный момент ограничимся лишь двумя другими и достаточно 
краткими иллюстрациями. Прежде чем произошла революция в химии, одна из широко 
распространенных задач этой науки состояла в объяснении свойств химических 
веществ и изменений, которые эти свойства претерпевают в реакции. С помощью 
небольшого числа элементарных "первопричин" - среди которых был и флогистон - 
химик должен был объяснить, почему одни вещества обладают свойствами кислоты, 
другие - свойствами металла, третьи - свойствами возгораемости и тому подобное. 
В этом направлении был достигнут заметный успех. Мы уже указывали, что 
флогистонная теория объясняла, почему металлы так сходны между собой, и можно 
представить подобную аргументацию для кислот. Реформа Лавуазье, однако, 
окончательно отбросила химические "первопричины" и таким образом лишила химию 
некоторой реальной и потенциальной объяснительной силы. Чтобы компенсировать эту 
утрату, требовались изменения в стандартах. В течение большей части XIX века 
неудачи в объяснении свойств соединений не могли умалить достоинства ни одной 
химической теории9.
Или другой пример. Дж. Максвелл разделял с другими сторонниками волновой теории 
света XIX века убеждение, что световые волны должны распространяться через 
материальный эфир. Выявление механической сферы распространения волн было 
обычной проблемой для многих одаренных современников Максвелла. Однако его 
собственная электромагнитная теория света не принимала в расчет никакую среду, 
необходимую для распространения световых волн, и эта теория ясно показала, что 
такую среду труднее учесть, чем казалось ранее. Первоначально теория Максвелла в 
силу указанных причин отвергалась многими учеными. Но, подобно учению Ньютона, 
оказалось, что без теории Максвелла трудно обойтись, и, когда она достигла 
статуса парадигмы, отношение к ней со стороны научного сообщества изменилось. 
Убеждение Максвелла в существовании механического эфира становилось в первые 
десятилетия XX века все более и более похожим на чисто формальное признание 
(хотя оно было вполне искренним), и поэтому попытки выявить эфирную среду были 
преданы забвению. Ученые больше не думали, что ненаучно говорить об 
электричестве как о "вытеснении", не указывая на то, что "вытесняется". В 
результате опять возник новый ряд проблем и стандартов, который в конце концов 
должен был привести к появлению теории относительности10.
Такие характерные изменения в представлениях научного сообщества о его основных 
проблемах и стандартах меньше значили бы для идей данной работы, если бы можно 
было предположить, что они всегда возникают при переходе от более низкого 
методологического типа к некоторому более высокому. В этом случае их последствия 
также казались бы кумулятивными. Не удивительно, что некоторые историки 
утверждали, что история науки отмечена непрерывным возрастанием зрелости и 
совершенствованием человеческого понятия о природе науки11. Однако случаи 
кумулятивного развития научных проблем и стандартов встречаются даже реже, 
нежели примеры кумулятивного развития теорий. Попытки объяснить тяготение, хотя 
они и были полностью прекращены большинством ученых XVIII века, не были 
направлены на решение внутренне неправомерных проблем. Возражения в отношении 
внутренних таинственных сил не были ни собственно антинаучными, ни 
метафизическими в некотором уничижительном смысле слова. Нет никаких внешних 
критериев, на которые могли бы опереться такие возражения. То, что произошло, не 
было ни отбрасыванием, ни развитием стандартов, а просто изменением, 
продиктованным принятием новой парадигмы. Кроме того, это изменение в какой-то 
момент времени приостанавливалось, затем опять возобновлялось. В XX веке 
Эйнштейн добился успеха в объяснении гравитационного притяжения, и это 
объяснение вернуло науку к ряду канонов и проблем, которые в этом частном 
аспекте более похожи на проблемы и каноны предшественников Ньютона, нежели его 
последователей. Или другой пример. Развитие квантовой механики отвергло 
методологические запреты, которые зародились в ходе революции в химии. В 
настоящее время химики стремятся, и с большим успехом, объяснить цвет, 
агрегатное состояние и другие свойства веществ, используемых и создаваемых в их 
лабораториях. Возможно, что в настоящее время подобное преобразование происходит 
и в разработке теории электромагнетизма. Пространство в современной физике не 
является инертным и однородным субстратом, использовавшимся и в теории Ньютона, 
и в теории Максвелла; некоторые из его новых свойств подобны свойствам, некогда 
приписываемым эфиру; и со временем мы можем узнать, что представляет собой 
перемещение электричества.
Перенося акцент с познавательной на нормативную функцию парадигмы, 
предшествующие примеры расширяют наше понимание способов, которыми парадигма 
определяет форму научной жизни. Ранее мы главным образом рассматривали роль 
парадигмы в качестве средства выражения и распространения научной теории. В этой 
роли ее функция состоит в том, чтобы сообщать ученому, какие сущности есть в 
природе, а какие отсутствуют, и указывать, в каких формах они проявляются. 
Информация такого рода позволяет составить план, детали которого освещаются 
зрелым научным исследованием. А так как природа слишком сложна и разнообразна, 
чтобы можно было исследовать ее вслепую, то план для длительного развития пауки 
так же существен, как наблюдение и эксперимент. Через теории, которые они 
воплощают, парадигмы выступают важнейшим моментом научной деятельности. Они 
определяют научное исследование также и в других аспектах - вот в чем теперь 
суть дела. В частности, только что приведенные нами примеры показывают, что 
парадигмы дают ученым не только план деятельности, но также указывают и 
некоторые направления, существенные для реализации плана. Осваивая парадигму, 
ученый овладевает сразу теорией, методами и стандартами, которые обычно самым 
теснейшим образом переплетаются между собой. Поэтому, когда парадигма 
изменяется, обычно происходят значительные изменения в критериях, определяющих 
правильность как выбора проблем, так и предлагаемых решений. 
Это наблюдение возвращает нас к пункту, с которого начинался этот раздел, 
поскольку дает нам первое четкое указание, почему выбор между конкурирующими 
парадигмами постоянно порождает вопросы, которые невозможно разрешить с помощью 
критериев нормальной науки. В той же степени (столь же значительной, сколько и 
неполной), в какой две научные школы несогласны друг с другом относительно того, 
чтó есть проблема и каково ее решение, они неизбежно будут стремиться 
переубедить друг друга, когда станут обсуждать относительные достоинства 
соответствующих парадигм. В аргументациях, которые постоянно порождаются такими 
дискуссиями и которые содержат в некотором смысле логический круг, выясняется, 
что каждая парадигма более или менее удовлетворяет критериям, которые она 
определяет сама, но не удовлетворяет некоторым критериям, определяемым ее 
противниками. Есть и другие причины неполноты логического контакта, который 
постоянно характеризует обсуждение парадигм. Например, так как ни одна парадигма 
никогда не решает всех проблем, которые она определяет, и поскольку ни одна из 
двух парадигм не оставляет нерешенными одни и те же проблемы, постольку 
обсуждение парадигмы всегда включает вопрос: какие проблемы более важны для 
решения? Наподобие сходного вопроса относительно конкурирующих стандартов, этот 
вопрос о ценностях может получить ответ только на основе критерия, который лежит 
всецело вне сферы нормальной науки, и именно это обращение к внешним критериям с 
большой очевидностью делает обсуждение парадигм революционным. Однако на карту 
ставится даже нечто более фундаментальное, чем стандарты и оценки. До сих пор я 
рассматривал только вопрос о существенном значении парадигм для науки. Сейчас я 
намереваюсь выявить смысл, в котором они оказываются точно так же существенными 
для самой природы.




1 S. P. Thompson. Life of William Thomson Baron Kelvin of Largs. London, 1910, 
I, p. 266-281.
2 См., например, заметки П. П. Винера в: "Philosophy of Science", XXV, 1958, p. 
298.
3 J. В. Conant. Overthrow of the Phlogiston Theory. Cambridge, 1950, p. 13-16; 
J. R. Partington. A Short History of Chemistry, 2d ed. London, 1951, p. 85-88. 
Наиболее полное и система­тическое изложение теории флогистона представлено в: 
H. Metzger. Newton, Stahl, Boerhaave et la doctrine chimique. Paris, 1930. Part 
II.
4 Сравните выводы, полученные с помощью совершенно иного типа анализа: R. В. 
Вraithwaite. Scientific Explanation. Cambridge, 1953, p. 50-87, особенно стр. 
76.
5 О корпускуляризме вообще см.: M. Boas. The Establishment of the Mechanical 
Philosophy. - "Osiris", X, 1952, p. 412-541. О воздействии формы частиц на 
вкусовые ощущения см.: Ibid., p. 483.
6 R. Dugas. La mécanique au XVIIe siècle, Neuchatel, 1954, p. 177-185, 284-298, 
345-356.
7 I. В. Cohen. Franklin and Newton: An Inquiry into Speculative Newtonian 
Experimental Science and Franklin's Work in Electricity as an Example Thereof. 
Philadelphia, 1956, chaps. VI-VII.
8 Об электричестве см.: Ibid., chaps. VIII-IX. О химии см.: Metzger. Op. cit., 
part I.
9 E. Meyerson. Identity and Reality. New York, 1930, chap. X.
10 E. T. Whittaker. A History of the Theories of Aether and Electricity, II. 
London, 1953, p. 28-30.
11 В качестве блестящей и вполне современной попытки втиснуть развитие науки в 
это прокрустово ложе можно рекомендовать: С. С. Gillispie. The Edge of 
Objectivity: An Essay in the History of Scientific Ideas. Princeton, 1960.


X
РЕВОЛЮЦИИ КАК ИЗМЕНЕНИЕ
ВЗГЛЯДА НА МИР
Рассматривая результаты прошлых исследований с позиций современной 
историографии, историк науки может поддаться искушению и сказать, что, когда 
парадигмы меняются, вместе с ними меняется сам мир. Увлекаемые новой парадигмой 
ученые получают новые средства исследования и изучают новые области. Но важнее 
всего то, что в период революций ученые видят новое и получают иные результаты 
даже в тех случаях, когда используют обычные инструменты в областях, которые они 
исследовали до этого. Это выглядит так, как если бы профессиональное сообщество 
было перенесено в один момент на другую планету, где многие объекты им 
незнакомы, да и знакомые объекты видны в ином свете. Конечно, в действительности 
все не так: нет никакого переселения в географическом смысле; вне стен 
лаборатории повседневная жизнь идет своим чередом. Тем не менее изменение в 
парадигме вынуждает ученых видеть мир их исследовательских проблем в ином свете. 
Поскольку они видят этот мир не иначе, как через призму своих воззрений и дел, 
постольку у нас может возникнуть желание сказать, что после революции ученые 
имеют дело с иным миром.
Элементарные прототипы для этих преобразований мира ученых убедительно 
представляют известные демонстрации с переключением зрительного гештальта. То, 
что казалось ученому уткой до революции, после революции оказывалось кроликом. 
Тот, кто сперва видел наружную стенку коробки, глядя на нее сверху, позднее 
видел ее внутреннюю сторону, если смотрел снизу. Трансформации, подобные этим, 
хотя обычно и более постепенные и почти необратимые, всегда сопровождают научное 
образование. Взглянув на контурную карту, студент видит линии на бумаге, 
картограф - картину местности. Посмотрев на фотографию, сделанную в пузырьковой 
камере, студент видит перепутанные и ломаные линии, физик - снимок известных 
внутриядерных процессов. Только после ряда таких трансформаций вúдения студент 
становится "жителем" научного мира, видит то, что видит ученый, и реагирует на 
это так, как реагирует ученый. Однако мир, в который студент затем входит, не 
представляет собой мира, застывшего раз и навсегда. Этому препятствует сама 
природа окружающей среды, с одной стороны, и науки - с другой. Скорее он 
детерминирован одновременно и окружающей средой, и соответствующей традицией 
нормальной науки, следовать которой студент научился в процессе образования. 
Поэтому во время революции, когда начинает изменяться нормальная научная 
традиция, ученый должен научиться заново воспринимать окружающий мир - в 
некоторых хорошо известных ситуациях он должен научиться видеть новый гештальт. 
Только после этого мир его исследования будет казаться в отдельных случаях 
несовместимым с миром, в котором он "жил" до сих пор. Это составляет вторую 
причину, в силу которой школы, исповедующие различные парадигмы, всегда 
действуют как бы наперекор друг другу.
Конечно, в своих наиболее обычных формах гештальт-эксперименты иллюстрируют 
только природу перцептивных преобразований. Они ничего не говорят нам о роли 
парадигм или роли ранее приобретенного опыта в процессе восприятия. По этому 
вопросу есть обширная психологическая литература, большая часть которой берет 
начало с первых исследований Ганноверского института. Испытуемый, которому 
надевают очки, снабженные линзами, переворачивающими изображение, первоначально 
видит внешний мир перевернутым "вверх дном". Сначала его аппарат восприятия 
функционирует так, как он был приспособлен функционировать без очков, и в 
результате происходит полная дезориентация, острый кризис личности. Но после 
того, как субъект начинает привыкать рассматривать свой новый мир, вся его 
визуальная сфера преобразуется заново, обычно после промежуточного периода, 
когда она пребывает просто в состоянии беспорядка. С этого времени объекты снова 
видятся такими, какими они были до того, как были надеты очки. Ассимиляция поля 
зрения, бывшего ранее аномальным, воздействовала на поле зрения и изменила его1. 
Как в прямом, так и в переносном смысле слова можно сказать, что человек, 
привыкший к перевернутому изображению, испытывает революционное преобразование 
вúдения.
Испытуемые в опыте с аномальными игральными картами, рассмотренном в VI разделе, 
переживают совершенно аналогичную трансформацию. Пока испытуемые не поймут 
благодаря более длительной экспозиции, что существуют и аномальные карты, они 
воспринимают только те типы карт, которые позволяет им распознавать ранее 
полученный опыт. Однако как только опыт давал им необходимые дополнительные 
категории, они приобретали способность замечать все аномальные карты при первой 
же проверке, достаточно продолжительной, чтобы идентификация оказалась 
возможной. Другие эксперименты показывают, что восприятие размера, цвета и тому 
подобных свойств объектов, обнаруживаемых в эксперименте, также изменяется под 
влиянием предшествующего опыта и обучения испытуемого2. Обзор богатой 
экспериментальной литературы, из которой взяты эти примеры, наводит на мысль, 
что предпосылкой самого восприятия является некоторый стереотип, напоминающий 
парадигму. То, что человек видит, зависит от того, на что он смотрит, и от того, 
что его научил видеть предварительный визуально-концептуальный опыт. При 
отсутствии такого навыка может быть, говоря словами Уильяма Джемса, только 
"форменная мешанина".
В последние годы те, кто интересовался историей науки, считали эксперименты, 
вроде описанных нами выше, исключительно важными. В частности, Н. Хансон 
использовал гештальт-эксперименты для исследования некоторых следствий, к 
которым приводят научные убеждения, подобные тем, которые я здесь затронул3. 
Другие авторы неоднократно отмечали, что история науки могла быть изложена лучше 
и быть более осмысленной, если бы можно было допустить, что ученые время от 
времени испытывали сдвиги в восприятии, подобные описанным выше. Однако, хотя 
психологические эксперименты и заставляют задуматься, они не могут быть по своей 
природе более чем экспериментами. Они действительно раскрывают характеристики 
восприятия, которые могли быть центральными в развитии науки, но они не 
показывают, что точное и контролируемое наблюдение, выполняемое 
ученым-исследователем, вообще включает в себя эти характеристики. Кроме того, 
сама природа таких экспериментов делает любую непосредственную демонстрацию этой 
проблемы невозможной. Если исторический пример призван показать, что 
психологические эксперименты вносят свой вклад в объяснение развития науки, то 
мы должны сначала отметить те виды доказательств, которые мы можем и которые не 
можем ожидать от истории.
Человек, участвующий в гештальт-экспериментах, знает, что его восприятие 
деформировано, потому что он может неоднократно производить сдвиги восприятия в 
ту или другую сторону, пока он держит в руках одну и ту же книгу или газетный 
лист. Понимая, что ничто в окружающей обстановке не изменяется, он направляет 
свое внимание в основном не на изображение (утки или кролика), а на линии на 
бумаге, которую он разглядывает. В конце концов он может даже научиться видеть 
эти линии, не видя ни той, ни другой фигуры, и затем он может сказать (чего он 
не мог с полным основанием сделать раньше)