). 
Например, огибая угол дома, мы видим мать, входящую в магазин в тот момент, 
когда мы думали, что она дома. Размышляя над тем, что мы видели, мы вдруг 
восклицаем: "Это была не мать, ведь у нее рыжие волосы!" Входя в магазин, мы 
видим женщину снова и не можем понять, как можно было обознаться, приняв ее за 
свою мать. Или, например, мы увидели хвостовое оперение водоплавающей птицы, 
ищущей корм в пруду. Что это - лебедь или гусь? Мы раздумываем над тем, что 
увидели, мысленно сравнивая хвостовое оперение птицы с оперением тех лебедей и 
гусей, которых мы видели раньше. Или мы можем оказаться такими архиучеными, что 
захотим узнать какие-либо общие характеристики (белизну лебедей, например) 
членов семейств животных, которых мы и без этого могли легко распознать по 
общему облику. В этом случае также мы размышляем над тем, что восприняли раньше, 
отыскивая то общее, что имеют между собой члены данной группы.
Все эти процессы являются мыслительными, и в них мы отыскиваем и развертываем 
критерии и правила, то есть стараемся интерпретировать уже имеющиеся ощущения, 
анализировать то, что является для нас данным. Как бы мы это ни делали, 
процессы, включенные в этот анализ, должны быть в конечном счете процессами 
нервными и, следовательно, управляемыми теми же самыми физико-химическими 
законами, которые регулируют восприятие, с одной стороны, и биение наших сердец 
- с другой. Но тот факт, что система подчиняется тем же самым законам во всех 
трех случаях, не дает основания полагать, что наш нервный аппарат 
запрограммирован таким образом, что будет действовать при интерпретации точно 
так же, как в процессе восприятия или как, скажем, при управлении работой нашего 
сердца. То, против чего я выступал в этой книге, состоит, следовательно, в 
попытке, ставшей традиционной после Декарта (но не ранее), анализировать 
восприятие как процесс интерпретации, как бессознательный вариант того, что мы 
делаем после акта восприятия.
Целостность восприятия заслуживает особого внимания, конечно, благодаря тому, 
что столь существенная часть прошлого опыта воплощена в нервной системе, которая 
преобразует стимулы в ощущения. Механизм восприятия, запрограммированный 
подобающим образом, имеет существенное значение для выживания. Говорить, что 
члены различных групп могут иметь различные восприятия, встречая одни и те же 
стимулы, вовсе не означает, что у них вообще могут быть любые восприятия. Во 
многих вариантах среды группа, которая не могла бы отличить волков от собак, 
перестала бы существовать. Не могла бы существовать в настоящее время группа 
физиков-ядерщиков как самостоятельная научная группа, если бы ее члены не умели 
распознать траекторию альфа-частиц и траекторию электронов. Вот почему очень 
небольшое число способов вúдения выдерживает проверку в процессе их 
использования группой и заслуживает того, чтобы их передавали из поколения в 
поколение. Точно так же мы должны говорить об опыте и знании природы, 
воплощенном в процессе преобразования стимула в ощущение, именно потому, что они 
были отобраны как принесшие успех на протяжении некоторого исторического 
периода.
Возможно, что слово "знание" в данном случае неуместно, но некоторые основания 
для его использования есть. То, что "встроено" в нервные процессы, которые 
преобразуют стимулы в ощущения, имеет следующие характеристики: оно передается в 
процессе обучения; благодаря многочисленным испытаниям оно признано более 
эффективным, нежели конкурирующие варианты, имевшие место в процессе 
исторического развития среды, окружающей группу; и, наконец, оно подвержено 
изменениям как в процессе дальнейшего обучения, так и благодаря обнаружению 
несоответствия со средой. Все это характеристики знания, и они оправдывают то, 
что я использую именно этот термин.
Но это необычное словоупотребление, поскольку одна из характеристик упущена. Мы 
не обладаем прямым доступом к тому, что знаем, никакими правилами или 
обобщениями, в которых можно выразить это знание. Правила, которые могли бы дать 
нам этот доступ, обычно относятся к стимулам, а не к ощущениям, но стимулы мы 
можем узнать только с помощью разработанной теории. Если такой теории нет, то 
знание, воплощенное в преобразовании стимула в ощущение, остается неявным.
Хотя эти рассуждения, очевидно, имеют предварительный характер и не обязательно 
должны быть строгими во всех деталях, тем не менее то, что только что было 
сказано об ощущениях, следует понимать буквально. По крайней мере это - гипотеза 
о вúдении, которую нужно было бы исследовать экспериментально, хотя, вероятно, 
прямой проверке она не поддается. Но подобные рассуждения о вúдении и ощущениях 
здесь также имеют метафорический характер, как, впрочем, и в самой книге. Мы 
видим не электроны, а, скорее, пути их прохождения или даже пузырьки пара в 
пузырьковой камере. Мы видим, вообще говоря, не электрический ток, а, скорее, 
колебания стрелки амперметра или гальванометра. Однако на предшествующих 
страницах, в частности в Х разделе, я неоднократно поступал таким образом, 
словно мы непосредственно воспринимали теоретические сущности вроде токов, 
электронов и полей, словно мы научились их видеть, "осматривая образцы", и 
словно в таких случаях также было бы неверно говорить о критериях и 
интерпретации вместо того, чтобы говорить о вúдении. Метафора, которая переносит 
"вúдение" в контексты, подобные данным, едва ли может служить достаточным 
основанием для подобных претензий. В более серьезной и длительной работе было бы 
целесообразно отказаться от этой метафоры в пользу более строгого способа 
рассуждений.
Программа для вычислительной машины, о которой я упоминал выше, уже предлагает 
способы, которые могут быть использованы в этих целях, однако я не располагаю ни 
достаточным местом, ни достаточным уровнем понимания процессов, чтобы исключить 
эту метафору уже сейчас14. Вместо этого я постараюсь хоть немного подкрепить ее. 
Вúдение капелек воды или стрелки около какого-то деления шкалы представляет 
собой примитивный опыт восприятия для человека, не знакомого с пузырьковыми 
камерами или амперметрами. Следовательно, этот опыт требует размышлений, анализа 
и интерпретации (а иногда, кроме того, вмешательства внешнего авторитета), 
прежде чем могут быть достигнуты выводы о существовании электронов или 
электрических токов. Но совершенно иной будет позиция человека, который знаком с 
соответствующими инструментами и имеет большой опыт работы с ними; в этом случае 
будут и другие способы интерпретировать стимулы, о которых он узнает с помощью 
инструментов. Если этот человек рассматривает пар от своего дыхания в морозный 
зимний день, то его ощущения могут быть точно такими же, как и у всех, но, глядя 
в пузырьковую камеру, он видит (в данном случае буквально) не капли пара, а 
треки электронов или альфа-частиц и т. д. Эти треки являются, если хотите, 
критериями того, что он интерпретирует как указания на наличие соответствующих 
частиц, но этот путь является и более коротким и иным по характеру, нежели тот, 
который совершает человек, интерпретирующий появление капель.
Далее рассмотрим наблюдения ученого за амперметром, в процессе которых он 
определяет число, против которого остановилась стрелка. Ощущение ученого, 
видимо, идентично ощущениям дилетанта, особенно если последний до этого имел 
дело с другими видами измерительных приборов. Но ученый рассматривает (также 
часто буквально) измерительный прибор в контексте полной схемы и знает кое-что о 
его внутреннем устройстве. Для него положение стрелки является критерием, но 
критерием только оценки тока. Для такой интерпретации он должен лишь определить 
цену деления шкалы, в соответствии с которой должны читаться показания прибора. 
С другой стороны, для дилетанта положение стрелки является критерием лишь самого 
положения стрелки и ничем более. Чтобы интерпретировать это, он должен проверить 
весь набор проводов, внутренних и внешних, провести эксперименты с батареями, 
магнитами и т. д. В переносном смысле не меньше, чем в буквальном, при 
использовании термина "вúдение" интерпретация начинается там, где кончается 
восприятие. Эти два процесса не являются идентичными, и то, что восприятие 
оставляет для интерпретации, решительным образом зависит от характера и объема 
предшествующего опыта и тренировок.
5. Образцы, несоизмеримость и революции
Все сказанное дает основу для выяснения еще одного аспекта книги, связанного с 
моими замечаниями относительно несоизмеримости и ее последствий для ученых, 
обсуждающих выбор между сменяющими одна другую теориями15. В Х и XII разделах я 
показал, что участники таких дискуссий неизбежно по-разному воспринимают те или 
иные экспериментальные и наблюдаемые ситуации, к которым каждый из них 
обращается. Однако, поскольку лексика, посредством которой они обсуждают такие 
ситуации, состоит в основном из одних и тех же терминов, они должны по-разному 
ставить некоторые из этих терминов в соответствие с самой природой, и их 
коммуникация неизбежно оказывается неполной. В результате превосходство одной 
теории над другой не может быть окончательно установлено в процессе таких 
обсуждений. Вместо этого, как я уже подчеркивал, каждый участник пытается, 
руководствуясь своими убеждениями, "обращать в свою веру" других. Только 
философы серьезно исказили действительные намерения этой части моей 
аргументации. Некоторые из них изложили мою точку зрения следующим образом16: 
сторонники несоизмеримых теорий не могут общаться друг с другом вообще; в 
результате при обсуждении вопроса о выборе теории бессмысленно апеллировать к 
надежным основаниям; вместо этого теория должна быть выбрана, исходя в конечном 
счете из личных и субъективных соображений; за фактически достигнутое решение 
несет ответственность некоторый вид мистической апперцепции. Те места в моей 
книге, на которых основывались эти домыслы, более, чем другие части книги, 
послужили поводом для обвинений в иррациональности.
Рассмотрим в первую очередь замечания относительно доказательства. Этот вопрос, 
который я уже пытался рассмотреть, довольно простой и давно известен в философии 
науки. Вопрос относительно выбора теории не может быть облечен в форму, которая 
полностью была бы идентична логическому или математическому доказательству. В 
последнем предпосылки и правила вывода определены с самого начала. Если есть 
расхождения в выводах, то участники обсуждения, между которыми возникают споры, 
могут проследить ход мысли шаг за шагом, сличая каждое продвижение с 
первоначальными условиями. В конце этого процесса один или другой из участников 
спора должен признать, что он допустил ошибку, нарушив ранее принятое правило. 
После такого признания он не может уже продолжать спор, и доказательство 
приобретает принудительную силу. Лишь тогда, когда оба участника спора 
обнаруживают, что они расходятся по вопросу о значении или применении исходных 
правил и что их прежнее согласие не дает достаточного основания для 
доказательства, - лишь тогда спор продолжается в той форме, которую он неизбежно 
приобретает в период научных революций. Это спор о предпосылках, и формой его 
является убеждение как прелюдия к возможности доказательства.
Этот относительно известный тезис вовсе не предполагает ни того, что нет 
надежных оснований для убеждений, ни того, что эти основания якобы не являются 
окончательно решающими для группы. Это даже не означает, что основания для 
выбора отличаются от тех, которые обычно перечисляются философами науки: 
точность, простота, результативность и тому подобное. Однако наши рассуждения 
предполагают, что такие основания функционируют как ценности и что они, таким 
образом, могут применяться по-разному, в индивидуальных и коллективных 
вариантах, людьми, которые (каждый по-своему) отдают им должное. Если два 
человека расходятся, например, в оценке относительной результативности их теорий 
или если они соглашаются в этом, но по-разному оценивают эту относительную 
результативность и, скажем, пределы возможного выбора теории, то ни одного из 
них нельзя обвинить в ошибке. Взгляды того и другого являются научными. Нет 
никакого нейтрального алгоритма для выбора теории, нет систематической процедуры 
принятия решения, правильное применение которой привело бы каждого индивидуума 
данной группы к одному и тому же решению. В этом смысле скорее именно сообщество 
специалистов, а не его индивидуальные члены, дает эффективное решение. Чтобы 
понять, почему наука развивается, а в этом нет сомнения, нужно не распутывать 
детали биографий и особенностей характеров, которые приводят каждого индивидуума 
к тому или иному частному выбору теории, хотя этот вопрос сам по себе весьма 
интересен. Следует уяснить способ, посредством которого специфическая система 
общепринятых ценностей взаимодействует со специфическими опытными данными, 
признанными сообществом специалистов с целью обеспечить гарантии, что 
большинство членов группы будет в конечном счете считать решающей какую-либо 
одну систему аргументов, а не любую другую.
Процесс, посредством которого это достигается, есть убеждение, но он таит в себе 
и более глубокую проблему. Два человека, которые воспринимают одну и ту же 
ситуацию по-разному, но тем не менее используют в дискуссии одну и ту же 
лексику, видимо, по-разному используют слова, то есть разговаривают, 
руководствуясь тем, что я назвал несоизмеримыми точками зрения. Каким образом 
они могут надеяться вести друг с другом дискуссию, тем более как могут они 
надеяться друг друга убедить? Даже предварительный ответ на этот вопрос требует 
дальнейшей конкретизации характера отмеченной нами трудности. Я полагаю, что по 
крайней мере частично ответ должен иметь следующий вид.
Исследования в нормальной науке зависят от почерпнутой из образцов способности 
группировать объекты и ситуации в сходные между собой системы. Эти системы 
примитивны в том смысле, что группировка объектов и ситуаций производится без 
ответа на вопрос: "По отношению к чему их можно рассматривать как сходные?" Один 
из важнейших аспектов любой революции состоит, далее, в том, что некоторые из 
отношений сходства изменяются. Объекты, которые до революции были сгруппированы 
в одну и ту же систему, группируются после нее в различные системы, и наоборот. 
Вспомните, каковы были представления о Солнце, Луне, Марсе и Земле до и после 
Коперника; о свободном падении, колебании маятника и движении планет до и после 
Галилея; о составе солей, о сплавах и о характере смеси порошков серы и железа 
до и после Дальтона. Поскольку большинство объектов даже в измененных 
совокупностях остаются сгруппированными вместе, названия последних обычно 
сохраняются. Тем не менее в области взаимоотношений между ними обычно часть 
критических изменений приходится на долю переноса подсистем из одной 
совокупности в другую. Перемещение металлов из группы соединений в группу 
элементов играло существенную роль в возникновении новой теории горения, 
кислотности, физического и химического соединения, и вскоре эти изменения 
отразились так или иначе на всех разделах химии. Следовательно, нет ничего 
удивительного в том, что после того, как произошло подобное перераспределение, 
двое ученых, которые прежде могли обсуждать проблемы с полным взаимопониманием, 
вдруг обнаруживают, что они по-разному описывают и обобщают одно и то же 
наблюдаемое явление. Эти трудности будут ощущаться не во всех сферах даже их 
специального научного обсуждения, но они все же возникнут и затем наиболее 
интенсивно будут концентрироваться вокруг тех явлений, от которых в первую 
очередь зависит выбор теории.
Такие проблемы, хотя они впервые становятся явными в общении, нельзя считать 
чисто лингвистическими. Они не могут быть разрешены простым уточнением условий 
при определении беспокоящих ученого терминов. Поскольку слова, вокруг которых 
группируются трудности, усваиваются частично благодаря непосредственному 
приложению их к образцам, постольку ученые, участвующие в преобразовании 
привычных схем коммуникации, не могут сказать: "Я использую слово "элемент" (или 
"смесь", или "планета", или "свободное движение") в значении, определяемом 
следующими критериями". Иными словами, они не могут прибегнуть к какому-то 
нейтральному языку, который оба использовали бы одинаково и который хорошо 
соответствовал бы формулировкам их теорий или даже эмпирическим следствиям 
теорий, выдвигаемых каждым из них. Частично эти различия существуют до 
применения языков, в которых они тем не менее находят свое отражение.
Люди, испытывающие ломку подобных коммуникаций, должны иметь, однако, какой-то 
выход из создавшегося положения. Стимулы, которые на них воздействуют, 
одинаковы. Они имеют общие механизмы нервной системы, хотя и запрограммированной 
по-разному. Более того, за небольшим (хотя и очень важным) исключением, сфера 
опыта даже в программировании их нервной системы, очевидно, почти совершенно 
одинакова, поскольку они имеют общую историю, если не считать непосредственного 
прошлого. В результате их обыденный мир, большая часть их научного мира и язык 
являются общими для них. Если все это для них является общим, то ясно, что они в 
состоянии узнать побольше о том, чем они различаются. Однако технические 
средства, необходимые для исследований, не являются ни простыми, ни удобными и 
не представляют собою часть арсенала нормальной науки. Ученые редко в полной 
мере осознают их природу и редко используют их дольше, чем требуется для того, 
чтобы перейти к другим техническим средствам или убедиться, что они не дают 
ожидаемых результатов.
Короче говоря, все, чего могут достигнуть участники процесса ломки коммуникации, 
- это осознать друг друга как членов различных языковых сообществ и выступить 
затем в роли переводчиков с одного языка на другой17. Рассматривая различия 
между их подходами, имеющими место внутри группы и между группами, как 
самостоятельный предмет, заслуживающий изучения, участники этого процесса могут 
прежде всего пытаться определить термины и выражения, которые, хотя и 
используются с полной уверенностью в каждом научном сообществе, оказываются тем 
не менее средоточием всех межгрупповых дискуссий. (Выражения, которые не несут с 
собой подобных трудностей, могут быть тут же адекватно переведены.) Выделив 
такие сферы трудностей в научных коммуникациях, они могут затем обратиться к 
общему для них житейскому словарю с тем, чтобы постараться далее выяснить 
причину своих трудностей. То есть каждый может попытаться обнаружить, что бы 
другой увидел и сказал, столкнувшись со стимулом, на который он сам словесно 
реагировал бы совсем иначе. Если они могут достаточно твердо воздерживаться от 
объяснения аномалии поведения как следствия просто ошибки или безумия, то они 
могут с течением времени очень хорошо предсказывать поведение друг друга. Каждый 
будет обучен переводить теорию другого и ее следствия на свой собственный язык и 
в то же время описывать на своем языке тот мир, к которому применяется данная 
теория. Это и составляет постоянную работу историка науки (или то, что ему 
надлежит делать), когда он обращается к исследованию устаревших научных теорий.
Перевод, если он убедительный, позволяет участвующим в ломке коммуникаций 
ощутить некоторые из достоинств и недостатков точек зрения друг друга. Поэтому 
перевод представляет собой мощное средство и для убеждения и переубеждения. 
Однако убедить удается не всегда, и даже если удается, то за этим не обязательно 
следует обращение к новой парадигме. Два восприятия не одинаковы, и всю важность 
этого факта я сам полностью осознал только недавно.
Я считаю, что убедить кого-либо - это значит внушить ему, что чье-то мнение 
обладает превосходством и может заменить его собственное мнение. По многим 
вопросам это дости