язана передовая роль философии истории Вико. "Новая наука" неизмеримо выше
популярных  исторических  представлений  XVIII  века.  По  глубине  научного
анализа ей уступают даже гениальные  творения  Вольтера,  Руссо,  Фергюсона,
Ленге.  Рядом  с  великими  деятелями  эпохи   Просвещения   Вико   обладает
преимуществом большей народности -  правда,  народности  нищей,  отсталой  и
сохранившей только следы былого величия.
   3. ТЕОРИЯ ЦИВИЛИЗАЦИИ
   Одним из главных завоеваний общественной науки  нового  времени  является
учение о поступательном развитии  человечества.  Зачатки  идеи  прогресса  в
древности незначительны, она возникает  впервые  у  христианских  мыслителей
начала новой эры, растет вместе с первыми успехами капитализма  и  принимает
определенные очертания  уже  на  исходе  эпохи  Ренессанса.  Так,  Парацельс
убежден в превосходстве новейших вещей над старыми. Если бы  Апеллес  жил  в
наше время, он был бы плохим художником, говорит Эразм.  Знаменитый  филолог
XVI столетия Юлий Цезарь Скалигер уже подвергает сомнению авторитет  Гомера.
Мошенники нового времени более учены, чем ученые прежних дней. Это изречение
старика   Грангузье,   впрочем,   весьма   двусмысленное,   может    служить
торжественно-иронической надписью на триумфальной арке прогресса.
   Теория  цивилизации  стала  впоследствии  хвастливой  фразой  либеральной
буржуазии. Отвлеченное представление о прямолинейном поступательном движении
истории, страсть к новизне и презрение к темному прошлому человечества - вот
истинное тщеславие наций буржуазной эпохи. Но в XVII - XVIII столетиях  идея
прогресса была еще смелым научным открытием, сделанным под влиянием  успехов
всемирной   торговли,   развития   теоретической    механики,    регулярного
государства, полицейской системы. Французский  крестьянин  в  голодные  годы
питался лепешками из травы, - "фасад общественного здания, - говорит Маркс в
одном письме к Даниельсону, - ...выглядел насмешкой на фоне  застоя  большей
части производства (сельскохозяйственного) и голода среди производителей"11.
Но никогда еще не было такого  преклонения  перед  поступательным  движением
наций, как в эту  эпоху.  Первые  восторги  цивилизации,  научный  энтузиазм
поклонников геометрического метода, изящество светского человека,  презрение
к наивным обычаям простонародья, нелепым фантазиям средних веков, ко всякому
чувственному, неясному познанию - поэзии, свободе воображения, шекспировской
живости характеров - все смешалось в общем культе рациональных начал.
   Народы древности  и  средневековья  находились  в  состоянии  ребячества.
История их баснословна. Теперь наступило время, когда просвещенные нации уже
не могут  верить  в  забавные  выдумки  древних  историков.  Голландец  Якоб
Гроновиус  и  англичанин  Генри  Додвелл  отвергли  традиционный  рассказ  о
возникновении римского государства, само существование Ромула стало для  них
сомнительным.   Издания   Монфокона   и    Муратори    поколебали    прежнюю
беллетристическую манеру писать историю. Мифы древних народов, воскресшие  в
эпоху Ренессанса, снова подверглись суровому осуждению. "Нас так приучили  в
детстве  к  мифологическим  сказаниям   греков,   -   говорит   просвещенный
картезианец Фонтенель, - что, когда мы становимся  способны  рассуждать,  мы
более  не  замечаем,  насколько  они  удивительны.  Но  если  отделаться  от
привычки, то нельзя не прийти в ужас при мысли о том, что вся история одного
народа представляет собой нагромождение химер, фантазий и абсурдов. Возможно
ли, чтобы все это выдавали за правду?  До  какой  степени  это  признавалось
ложью? Как велика была любовь этих людей  к  явным  и  нелепым  выдумкам,  и
почему она не сохранилась впоследствии?"12
   В то время как Вико писал свою  "Новую  науку",  во  Франции  происходила
оживленная полемика литераторов,  известная  под  именем  "спора  древних  и
новых". Картезианцы Перро, Фонтенель, позднее Удар де Ламот восстали  против
безусловного авторитета античности с  точки  зрения  строгого  рационализма.
Сравнивая страну Гомера с образованной Францией, они  находили,  что  первая
похожа на деревню, а ее герои - на  грубое  простонародье.  Древние  времена
были дики, безнравственны и полны всевозможных предрассудков. "Эти  времена,
именуемые греческими, - говорит Ламот в "Рассуждении о  Гомере",  -  кажутся
царством самых неправедных и самых низких страстей и прежде всего - триумфом
скупости... Героям "Илиады" не хватало какого-то достоинства, неизвестного в
то время и в той стране, где писал Гомер... Нет никакого сомнения в том, что
в эпоху Гомера в его стране умы еще  не  достигли  утонченности  последующих
времен"13.
   Аббат Депон ("Письмо об "Илиаде" де  Ламота",  1714)  считает  "свержение
Гомера столь же необходимым, как  и  переворот,  произведенный  в  философии
Декартом". Аббат Террассон в "Критическом  рассуждении  об  "Илиаде"  (1715)
объявляет  античность  эпохой  варварства,  слабого  рассудка  и  неразвитой
морали.   В   сочинении   "Философия,   применимая   ко   всем   предметам",
опубликованном после его  смерти  (1754),  он  развивает  идею  непрерывного
прогресса человеческого рода от жалкого ребяческого состояния к  совершенной
зрелости,  достигаемой  народами  под  эгидой  абсолютной  монархии.   Аббат
Террассон был прямым последователем  Перро,  провозгласившего  превосходство
нового искусства над художественным гением древности.  Если  мы  превосходим
древних "в искусствах, тайны которых доступны вычислению  и  измерению",  то
нельзя предположить, что мы можем уступать им "в  делах  вкуса  и  фантазии,
каковы красоты поэзии и красноречия"14.
   Другим вариантом  картезианской  идеи  прогресса,  перешедшей  отчасти  к
просветителям  XVIII  века,  был  взгляд  Фонтенеля.   Он   отделяет   эпоху
воображения и поэзии от последующего  века  прозы  и  механических  искусств
(промышленности). Но отсюда следует, что поэзия стала уже  невозможной,  ибо
она - результат невежества и отсталости. Этот  вывод  действительно  сделали
современники Вико во Франции. Они отвергали все, что противоречит сиятельной
прозе царствования . Даже защищая Гомера от нападок последователей  Декарта,
мадам  Дасье  Людовика  XIVсравнивает  внутреннюю  стройность   "Илиады"   с
планировкой Версаля. Общей идеей времени было  убеждение  в  том,  что  мифы
древних  -  детские  сказки.  Что  касается  поэзии,  то  все  ее   условные
требования, рифмы и размеры - нелепое стеснение. Для того чтобы лишить  себя
возможности точно выражать свои мысли, люди изобрели специальное  искусство.
Поэзия  враждебна  разуму,  говорит  Ламот.  Не  довольствуясь  исправлением
"Илиады", он пишет собственные произведения - оды и трагедии - в прозе.  Чем
больше развивается разум, тем меньше места для воображения. Последние  поэты
будут философами, предсказывал аббат Трюбле в 1735 году15.
   Итак,  не  только  мифология  -  сама   поэзия   враждебна   цивилизации.
Поэтическое творчество основано на воображении, оно обманчиво. Это  ложь,  а
всякая ложь, даже приятная, может скорее  принести  вред,  чем  пользу.  Так
определяет значение поэзии знаменитый  Жан  Леклерк,  которого  Вико  почтил
латинским посланием. Прогрессивное развитие народов отбрасывает  поэзию  как
пережиток темных баснословных времен древнейшей  истории.  Но  открытие  той
истины, что греки гомеровских времен были дикарями, имело также  неожиданные
и полезные для исторической мысли следствия.  За  девять  лет  до  появления
"Новой науки" в  Париже  вышла  книжка  аббата  д'Обиньяка,  в  которой  уже
доказывалось, что произведения Гомера  суть  беспорядочное  собрание  басен,
распевавшихся на ярмарках слепыми, и что сам Гомер никогда не существовал.
   Эти итоги популярной философии до некоторой  степени  подготовили  выводы
"Новой науки", хотя, как мы увидим ниже, выводы ее  были  совсем  другие.  К
началу XVIII столетия идея непрерывного развития цивилизации (сам термин еще
не устоялся) уже вошла в привычку, а с этой идеей неразрывно связана критика
предшествующих форм общественной жизни, варварски-героических  и  феодальных
порядков. Как уже сказано выше, традиционные представления  об  историческом
прошлом народов утратили свою достоверность в глазах  ученых.  Мировоззрение
прежних эпох было отвергнуто как нелепый клубок предрассудков и химерических
представлений. Мы знаем также, что поэзии, силе воображения  и  чувственному
восприятию  мира  новая  философия  предпочитала  трезвую  ясность  идеи   и
прозаический характер изложения. Вместе с темными временами  древности  были
осуждены предания и сказки простого народа, остатки  средневековой  народной
драмы  и  все,  что  напоминало  вакхический  хоровод  прошедшей  жизни,  по
выражению Гегеля.
   Философия  торжествующей  прозы  обладала   своеобразным   величием.   Ее
по-своему разделяли величайшие представители метафизики XVII столетия и даже
такие противники рационализма, как Локк, для которого  поэтическая  форма  -
лишнее стеснение. В этом с ним согласен и Лейбниц,  несмотря  на  переворот,
совершенный  его  теорией  малых   и   темных   представлений,   позволившей
Баумгартену построить первую эстетику как "низшую гносеологию".
   Здесь  впервые  в   наивной,   почти   схематической   форме   проявилась
двойственность  нарождающегося  буржуазного  сознания.  С   одной   стороны,
действительное  освобождение  мысли  от  темной  доисторической  бессмыслицы
поэтических времен - времен Ахиллеса и  Роланда,  языческой  и  христианской
мифологии.  И  наряду  с   этим   движением   вперед   -   новая   мифология
механистического  воззрения,   нелепые   выдумки   взбесившегося   рассудка,
враждебного  творческой  энергии,  свободной  игре   духовных   способностей
человека. Кабинетная тупость и спесь  одичавшего  индивидуального  сознания,
далекого от чувственно практической жизни народа,  породили  метафизическое,
одностороннее представление о прогрессивном развитии духовной  культуры  как
монотонной функции, меняющейся в одном и том же направлении. Маркс отвергает
это представление в "Теориях прибавочной стоимости": "Так, капиталистическое
производство враждебно известным отраслям духовного  производства,  например
искусству и поэзии. Не учитывая этого,  можно  прийти  к  иллюзии  французов
XVIII века, так хорошо высмеянной Лессингом. Так как в механике  и  т.д.  мы
ушли дальше древних, то почему бы нам не создать и свой эпос? И  вот  взамен
"Илиады" появляется "Генриада"16.
   Чтобы  понять  отвлеченный  и  механистический   характер   этой   теории
прогресса, достаточно сопоставить оптимизм картезианцев со всеми  бедствиями
первоначального накопления, обнищанием  крестьянства,  роковым  поворотом  в
условиях наемного труда, новым подъемом религиозного фанатизма, идущим  рука
об  руку  с  успехами  эмпирического  естествознания,  упадком  искусства  и
свободной мысли эпохи Возрождения. Но для стран европейского  Запада  теория
цивилизации имела свои объективные основания. После бурного взрыва классовой
борьбы на грани нового времени  сложилась  компромиссная  форма  развития  -
абсолютная монархия. Утратив свои городские свободы и уступив первое место в
государстве  дворянам,  буржуазия  приобрела  ряд  несомненных  преимуществ.
Прежде всего она стала классом в  широких  национальных  рамках.  Ее  измена
крестьянству  и  раболепство  перед  самодержавием  до   некоторой   степени
окупались успехами  внешней  торговли,  развитием  мануфактур,  уничтожением
феодальной раздробленности централизованной государственной машиной. Декарт,
Гоббс  и  Ньютон,  Спиноза  и  Лейбниц  создали  грандиозную  картину  мира,
построенную на принципах универсальной научной логики.  Буржуазное  общество
вышло из пеленок провинциального быта на большую дорогу истории.
   В Англии и Франции теория цивилизации, устраняющей  в  своем  постепенном
развитии все недостатки общественной жизни, не была простым лицемерием.  Она
заключала в себе прогрессивные материалистические элементы.  Иначе  обстояло
дело в такой стране, как Италия. Падение культуры Ренессанса  не  искупалось
здесь  широким  национальным  развитием.  Напротив  -  разложение  городской
демократии стало прологом глубокого упадка. Нация развивалась исподволь,  но
развивалась ценой всеобщего равного унижения. Жалкие монархи утвердились  на
месте цветущих городских республик. Торговля итальянских городов, и без того
разрушенная   глубоким   хозяйственным   кризисом,   окостенела   под   игом
стеснительной регламентации.
   В этих монархиях чувствовало себя прекрасно только  множество  помещиков,
все остальные классы были придавлены. Войска и чиновники  его  католического
величества грабили страну и помогали грабить ее всевозможным мелким пиявкам,
как в настоящее время итальянские интервенты помогают фашистским генералам в
Испании17. Моральное ничтожество итальянской буржуазии, преклонившейся перед
господством "сеньоров", хорошо обрисовано Манцони в его историческом романе.
Только в сердце народа не затухало пламя ненависти к чужеземным  захватчикам
и многочисленным мелким тиранам. В 1647 году Неаполь был потрясен восстанием
Мазаньелло,  испугавшим  всю  монархическую   Европу.   Народ   инстинктивно
чувствовал,  что  придворная   и   ученая   цивилизация   напоминает   пятна
отвратительной плесени на теле общества.
   В  этих  условиях  европейский  рационализм  принял  особенно  мелкий   и
односторонний характер. Вико был  одинок  среди  итальянских  ученых  своего
времени. Ему пришлось испытать на  себе  все  неудобства,  проистекающие  из
одиночества, - травлю, замалчивание и связанную с ним бедность, словом, все,
чем литературные йеху могут ответить на презрение, которое должен испытывать
к их бездарным рассудочным фикциям такой человек, как Вико. Благодаря своему
глубокому демократическому чутью он разгадал  безжизненность  метафизических
учений, их отчужденный характер, далекий от реальных интересов народа.  Вико
относится к своим научным противникам,  как  Свифт  к  обитателям  летающего
острова Лапута. Самые изощренные  построения  человеческого  ума,  созданные
посредством безукоризненной формальной логики или  демонстративного  метода,
самые отвлеченные понятия он сопоставляет с действительным миром истории,  в
котором все происходит гораздо менее гладко и рационально, чем  это  хочется
нашему рассудку. В "Новой науке" поражают глубокое понимание аграрной основы
мировой истории, превосходный анализ классовой борьбы у  древних  народов  и
государства как средства защиты господствующей формы собственности.
   Если  сравнить  "Новую  науку"  с   лучшими   произведениями   позднейшей
просветительской литературы, то различие с самого начала бросается в  глаза.
Вико ближе к простым материальным отношениям общественной жизни, он  смотрит
на них глазами крестьянина, он умеет  читать  слова  деревенские  и  лесные.
Одним из главных предметов  научной  критики  является  для  него  тщеславие
ученых. Мы не найдем у Вико гражданского  пафоса  и  демократической  морали
просветителей. Он вообще не учит какому-нибудь общественному  поведению,  не
убеждает в полезности хороших законов, а  только  следит  за  действительным
развитием законодательства и  всех  человеческих  и  гражданских  вещей.  Но
иногда сквозь запутанное, местами  педантски-сухое  изложение  какого-нибудь
отрезка истории блеснет такое яркое пламя  ненависти  к  угнетателям,  такая
глубокая уверенность в верховном праве  народа  как  главной  движущей  силы
истории, что весь гражданский пафос литературы XVII - XVIII столетий  и  вся
ее теория цивилизации покажутся бледной кабинетной выдумкой.
   Вико слишком близок к трудящемуся  человечеству  и  слишком  осторожен  в
своем оптимизме, чтобы отдаться  энтузиазму  и  провозгласить  окончательную
победу разума над стихией. Он хорошо  понимает  противоположность  классовых
интересов и готов поверить всякому новому достижению, всякому новому  слову,
только изучив его материальное содержание. Просветитель рассуждает  с  точки
зрения развитого индивидуального сознания, Вико -  с  точки  зрения  большой
массы людей, которая не всегда достаточно сознательна, но  всегда  озабочена
делом реальнейшей необходимости и потому разумна в историческом смысле этого
слова. Отсюда ясно, что  древний  обычай  народов,  легенды,  поверья,  мифы
варварских  времен  Вико  не  может   рассматривать   как   простой   клубок
предрассудков,  и  для  него   нет   абстрактной   противоположности   между
варварством и цивилизацией, чувством и разумом, поэзией и наукой.
   Учение Вико сложилось в эпоху разносторонней  критики  средневековья.  Он
сам  считает  научную  критику  своей  специальностью.  Однако  презрение  к
прошлому, стремление очистить интеллект от  всяких  исторических  наслоений,
сделав его достоянием математики и отвлеченной морали, - эти популярные идеи
времени чужды "Новой науке". Своеобразие Вико состоит именно в том, что  его
исторический анализ переходит в критику современной ему  научной  критики  и
обращается не  только  против  феодального  и  еще  более  глубоко  лежащего
архаического прошлого, но и  против  претензий  буржуазного  рассудка.  Так,
доказав, что Гомер никогда не существовал, что имя его -  псевдоним  народов
Греции, которые сами творили свои легенды и мифы, Вико признает  "Илиаду"  и
"Одиссею" двумя сокровищницами простонародной  мудрости  целой  исторической
эпохи. Чувства Ахилла грубы и ложны с точки зрения последующей  цивилизации,
но они заключают в себе  глубочайшие  истины  как  ступень  духовного  роста
общества, отражение живых и реальных общественных отношений.
   Если эпоха науки (тайной мудрости  философов)  превосходит  эпоху  поэзии
(простонародной мудрости героических времен) в смысле гражданского  сознания
и утонченности, то, с другой стороны, время Гомера и Данте богаче творческой
энергией,  силой  воображения  и   своеобразной   народностью.   "Поэтически
возвышенное всегда должно быть едино с народным". Это единство Вико  находит
у древних и средневековых поэтов, а в новое  время  только  в  одном  классе
общества - крестьянстве. "Во всякой деятельности люди, не склонные к ней  по
природе, добиваются ее упорным изучением мастерства; но в Поэзии  совершенно
невозможно добиться чего-нибудь посредством мастерства тому, кто не  склонен
к ней по природе". Так пишет Вико, устанавливая первые истины "Новой науки".
"В силу выставленной выше аксиомы,  в  каждой  Способности  может  преуспеть
посредством техники тот, кто не склонен  к  ней  по  природе,  но  в  Поэзии
совершенно невозможно тому, кто не склонен по природе, преуспеть при  помощи
техники, - в силу этого Искусства Поэтики и Искусства Критики служат  только
для того, чтобы воспитать талант, но не могут сделать его великим,  так  как
утонченность - это малая добродетель,  а  величие  по  самой  своей  природе
пренебрегает всем малым: великий разрушительный поток не может  не  нести  с
собою мутную воду и не переворачивать камни  и  стволы  своим  стремительным
течением; поэтому так называемые  низкие  вещи  столь  часто  встречаются  у
Гомера. Но из этого не следует, что Гомер перестает быть Отцом и Царем  всех
возвышенных Поэтов".
   Сила  Гомера  тесно  связана  с  неразвитостью   общественных   отношений
древнейшей Греции. "При такой  человеческой  необходимости  народы,  которые
почти целиком были телом и почти совершенно лишены были рефлексии,  обладали
чрезвычайно живыми чувствами для ощущения частностей, сильной фантазией  для
восприятия  и  расширения  последних,  острым  умом  для   сведения   их   к
соответствующим фантастическим родам и крепкой памятью для их удержания; эти
способности, правда, принадлежат сознанию, но все они корнями своими  уходят
в тело и от тела берут свою силу". Более того, "Смысл Поэзии доказывает, что
никому невозможно стать одинаково возвышенным  Поэтом  и  Метафизиком: