оты,  которыми  я
страдаю, очищают мои внутренности, а с другой стороны, отвращение к  пище  и
необычное воздержание содействуют перевариванию вредных соков и сама природа
выводит вместе с этими камнями все лишнее и пагубное. Пусть не говорят  мне,
что плата за подобное врачевание непомерно велика: а что  сказать  обо  всех
этих  зловонных  зельях,  прижиганиях,   разрезах,   потогонных   средствах,
заволоках, диетах и других способах лечения, часто доводящих нас  до  смерти
из-за того, что мы не можем вынести тягот и мучений, которых они нам  стоят?
Таким образом, когда я мучаюсь болями, то считаю их своего рода  лекарством,
когда же они меня отпускают, то полагаю, что излечен раз и навсегда. Вот еще
одно особое преимущество моего недуга: он делает свое  дело  и  в  общем  не
препятствует мне делать мое, вмешиваясь в него лишь настолько,  насколько  у
меня не хватает мужества терпеть. В самый острый его период я  десять  часов
провел верхом на коне.  Надо  только  терпеливо  переносить  боль,  никакого
другого режима не требуется: играйте, обедайте, бегайте, делайте и то и это,
если можете, - разгул вам скорей пойдет на пользу, чем повредит. То же самое
можно  посоветовать  сифилитику,  подагрику,  больному  грыжей.  С   другими
болезнями приходится считаться больше: они  гораздо  сильнее  стесняют  наши
действия, нарушают наш привычный распорядок,  и  из-за  них  нам  приходится
менять весь образ жизни. Моя же болезнь только щиплет кожу, не влияя  ни  на
разум, ни на волю, не отнимая у больного ни языка, ни ног, ни рук  и  скорее
возбуждая  его,  чем  погружая  в  оцепенение.   Душу   человека   потрясает
лихорадочный жар, ввергает в беспамятство падучая, разрывает острая  мигрень
и, наконец, сокрушают другие болезни, поражающие все  наше  тело  или  самые
благородные его члены. А здесь душа остается незатронутой. Если ей плохо, то
по ее же вине; она сама себя предает,  сама  себя  развинчивает,  сама  себя
лишает мужества. Только глупцы способны  поверить,  что  твердое  и  плотное
вещество, образующееся у нас  в  почках,  может  раствориться  от  лекарств.
Поэтому, как только оно сдвинулось с места, надо обеспечить ему проход,  да,
впрочем, оно и само это сделает.
     Отмечаю еще одно преимущество: при этой болезни нам ни о чем гадать  не
приходится. Мы свободны от волнения, в которое повергают нас  прочие  недуги
из-за неясности причин, обстоятельств и течения, а волнение это  мучительно.
Нам ни к чему советы и толкования врачей: по  собственным  ощущениям  узнаем
мы, что это и где.
     Убедительны или нет эти мои доводы, подобные тем, которыми  пользовался
Цицерон, говоря о болезни старости  [79],  но  ими  я  пытаюсь  успокоить  и
развлечь свое воображение, пролить бальзам на  его  раны.  Если  завтра  они
сильнее воспалятся, постараемся найти новые уловки.
     Да будет так. С тех пор, как я все это написал, у меня стала снова  при
малейшем движении выступать из мочевого канала кровь. И несмотря на  это,  я
продолжаю двигаться, как всегда, и  с  юношеским  пылом  и  дерзостью  скачу
верхом за своими охотничьими псами. Я нахожу, что отлично справлюсь  с  этой
крупной неприятностью, которая стоит мне лишь тупой боли  и  жжения  в  этой
части тела. Наверно, крупный камень терзает и разрывает  ткани  моих  почек,
отчего понемногу с мочой и кровью вытекает из меня жизнь, как ненужные, даже
вредные нечистоты, и я испытываю при этом  нечто  вроде  приятного  чувства.
Есть ли у меня ощущение какого-то конца? Во всяком случае, не ждите,  что  я
стану щупать себе пульс  и  изучать  свою  мочу,  для  того  чтобы  получить
какое-нибудь  неприятное  предсказание;  я  уж  успею  почуять  беду,  и  не
предваряя ее страхом. Кто  боится  страданий,  тот  страдает  уже  от  своей
боязни.
     Добавлю,  что  неуверенность  и  невежество  тех,  кто   притязает   на
истолкование законов природы и ее внутренних сил, а также их частые ошибки в
предсказании  должны  убедить  нас,  сколько  у  природы   неизвестных   нам
возможностей: и в том, что она нам сулит, и в том,  чем  она  нам  угрожает,
много темного, неясного, противоречивого. Ни в каких случайностях и событиях
нашей жизни, кроме старости, - несомненного признака надвигающейся  кончины,
- не могу я усмотреть никаких  законов,  по  которым  мы  могли  бы  строить
догадки о своем будущем.
     О себе самом я могу судить лишь по своему непосредственному чувству,  а
не по догадкам. Но к чему и это, раз я не призываю на помощь  ничего,  кроме
терпеливого ожидания? Хотите знать, что я на этом выигрываю?  Посмотрите  на
тех, кто поступает иначе, ставя себя в зависимость от стольких разнообразных
советов и уговоров: как часто заболевают они в воображении, когда  тело  еще
здорово! Нередко я, хорошо себя чувствуя после опасного приступа болезни,  с
удовольствием  расписывал  врачам  его  симптомы,  якобы  начавшие  у   меня
появляться. Я совершенно безмятежно выслушивал их ужасные заключения  и  еще
больше благодарил бога за его милосердие и еще глубже постигал всю суетность
врачебного искусства.
     Деятельность и  бдительность  -  вот  качества,  которые  больше  всего
необходимо воспитывать в молодежи.  Жизнь  наша  в  сплошном  движении.  Мне
расшевелиться трудно, и я все делаю с запозданием:  и  встаю,  и  ложусь,  и
принимаю пищу. Семь часов для меня - раннее утро, и там, где я распоряжаюсь,
я не обедаю раньше одиннадцати, а ужинаю всегда после шести вечера. Прежде я
усматривал причину донимавших меня лихорадок и других недугов в осоловелом и
дурманном состоянии,  в  котором  находился  после  долгого  сна,  и  всегда
раскаивался, что сплю по утрам. Злоупотребление  сном  Платон  считал  более
пагубным, чем злоупотребление вином [80]. Я люблю спать на  твердом  ложе  и
один, даже без своей  жены,  по-королевски  и  под  плотным  одеялом.  Я  не
позволяю согревать мне постель, но с тех пор, как я стал стар, мне  по  мере
необходимости кладут лишние простыни на ноги и на живот.  Великого  Сципиона
попрекали за то, что он любил долго спать, но, по-моему,  лишь  потому,  что
людям было досадно - как это в нем самом нечего осудить.  В  моем  жизненном
обиходе важнее всего для меня, пожалуй, постель, но  и  тут  я,  как  всякий
другой человек, без труда приспосабливаюсь к обстоятельствам. Много  времени
уделял я сну в течение всей моей жизни, да и  теперь,  в  пожилом  возрастет
сплю восемь-десять часов подряд. Однако я с пользой для себя преодолеваю эту
склонность к  лени  и  чувствую  себя  лучше:  сперва,  правда,  испытываешь
неприятные ощущения, но через  три  дня  привыкаешь.  Я  не  знаю  человека,
который довольствовался бы меньшим в случае необходимости,  который  бы  так
много двигался и для которого физический труд был бы менее тяжел.  Тело  мое
может выдерживать и тяжкие усилия, если они не порывисты и  не  внезапны.  Я
избегаю слишком резких телесных упражнений, вызывающих пот. Мое тело  устает
еще до того, как успеет разогреться. Я могу целый день оставаться на ногах и
с удовольствием гуляю, но по мостовой я еще с детских лет предпочитал ездить
верхом: идя пешком, я всегда оказываюсь вымазанным в грязи.  Вдобавок  людей
невысокого  роста  на  улицах  постоянно  пинают  и  толкают,  так  как  они
малозаметны. Отдыхать я любил лежа или сидя, но так, чтобы  ноги  были  выше
сиденья.
     Нет занятия более привлекательного, чем военное дело. Благородно оно  и
в  своем  внешнем  проявлении   (ибо   самая   мощная,   самоотверженная   и
блистательная добродетель - отвага), и в основе  своей  не  существует  дела
более правого и более важного для  всех,  чем  защита  родины  и  охрана  ее
величия.  Есть  нечто  веселящее  сердце  в   обществе   стольких   молодых,
деятельных, благородных людей, в том,  что  трагическое  зрелище  становится
привычным, в свободной и безыскусственной беседе, в суровой простоте  образа
жизни и отношений между людьми, в пестром разнообразии того, что  приходится
делать, в порождающих отвагу звуках военной музыки, возбуждающе  действующей
и на слух и на душу, в чести, связанной с воинской долей, и даже в  жестоких
тяготах этой доли, которую Платон ценит так мало, что в своем  "Государстве"
делает ее доступной даже женщинам и детям. Добровольно  становясь  солдатом,
возлагаешь  на  себя  те  или  иные  задачи,  подвергаешься  тем  или   иным
опасностям, смотря по тому, насколько все это, на твой взгляд,  доблестно  и
значительно, и с полным основанием жертвуешь даже своей жизнью:

                    pulchrumque mori succurrit in armis.

     {Прекрасно, по-моему, умереть сражаясь [81] (лат.).}

     Страшиться опасностей, которым подвергается на войне столько людей,  не
отваживаться на То, на что отваживаются сердца  столь  различные,  -  значит
проявлять крайнее, низменнейшее малодушие. В сотовариществе с другими и дети
проявляют мужество. Если кто-то превзошел тебя в знаниях,  изяществе,  силе,
удачливости, можно ссылаться и на причины, от тебя не зависящие. Но если  ты
уступаешь себе подобным в твердости духа, то никого, кроме себя, обвинять не
можешь. Смерть более отвратительна, медленна и тягостна в  постели,  чем  на
поле  битвы,  лихорадочное  состояние  или  всевозможные   катары   так   же
мучительны, как рана от  аркебузного  выстрела.  Тот,  кто  способен  стойко
переносить  тяготы  нашего  повседневного  существования,  не  имеет   нужды
усиливать свое мужество, берясь за оружие.

                      Vivere, mi Lucili, militare est.

     {Жить, мой Луцилий, значит бороться [82] (лат.).}

     Не помню, чтобы у меня когда-либо была чесотка.
     Чесаться - одно из  самых  приятных  и  доступных  удовольствий,  какие
даровала нам природа. Но за удовольствием этим  слишком  уж  быстро  следует
искупление. Занятию этому я предаюсь главным образом, когда  -  временами  у
меня это бывает - ощущаю зуд в ушах.
     Природа наделила меня всеми пятью  чувствами  без  малейшего  ущерба  и
почти в совершенстве. Желудок у меня достаточно хороший, голова ясная, и так
бывает почти всегда, даже когда я болен; дышу я легко. Прошло уже шесть  лет
с тех пор, как я достиг пятидесятилетнего возраста, который многие народы не
без основания считали пределом жизни, не допуская даже, чтобы  кто-либо  его
переступал. У меня и теперь бывает вполне хорошее самочувствие: правда,  оно
продолжается недолго, но тогда мне бывает настолько хорошо, что я  вспоминаю
о здоровье и беззаботности моей юности. О силе и бодрости я не  говорю:  нет
никаких причин, чтобы они оставались при мне в моем возрасте.

                  Non  haec amplius est liminis, aut aquae
                        Coelestis, patiens latus.

     {Это тело больше не в силах переносить пребывание  под  открытым  небом
или терпеть ливни [83] (лат.).}

     Лицо и глаза сразу выдают мой возраст и самочувствие. Именно  в  них  с
самого начала отражается каждая перемена в моем состоянии,  и  даже  гораздо
более резко, чем она ощущается мною на деле. Частенько мои  друзья  начинают
выражать свою жалость ко мне до того, как я сам пойму, в чем дело. Глядясь в
зеркало, я не тревожусь, так как и в молодости мне не  раз  случалось  иметь
плохой вид и цвет лица, которые могли внушить опасения, но ничего худого при
этом не случалось. Врачи, не находившие в моем внутреннем состоянии  ничего,
что соответствовало бы внешним изменениям, приписывали их душевным волнениям
или какой-либо тайной страсти, подтачивающей меня изнутри. Но они ошибались.
Если бы телом можно было управлять так же, как,  на  мой  взгляд,  управляют
своими чувствами и мыслями, нам было бы куда легче жить. В то время  в  моей
душе не только не было смятения,  но  напротив  -  она  полна  была  мира  и
веселья, как это ей вообще свойственно наполовину от природы, наполовину  по
сознательному намерению.

                 Nec vitiant artus aegrae contagia mentis.

     {Тревоги моей больной души не  подтачивают  здоровья  моего  тела  [84]
(лат.).}

     Я убежден, что эта сила души неоднократно поднимала и  слабеющее  тело:
оно у меня часто в упадке, она же если и не весела, то,  во  всяком  случае,
полна ясности и покоя. В течение четырех-пяти месяцев болел я четырехдневной
лихорадкой, совершенно исказившей мой внешний облик,  дух  же  оставался  не
только спокойным, но даже радостным. Если я  не  ощущаю  никаких  болей,  то
слабость и истома не порождают во мне уныния. Существует множество  телесных
страданий,  их  и  называть-то  страшно,  но  я  опасаюсь  их  меньше,   чем
бесчисленных страстей и треволнений души, которые я вижу вокруг себя.
     Я мирюсь с тем, что мне уже не бегать, - с меня довольно и того, что  я
влачусь, - и не стану жаловаться на естественный упадок своих телесных сил.

                  Quis tumidum guttur miratur in Alpibus?.

     {Кто удивится, увидев в Альпах зобатого [85] (лат.).}

     Не жалею я и о том, что проживу не столь долгой и  мощной  жизнью,  как
дуб. Нет у меня причин для жалоб и на свое  воображение:  в  жизни  я  редко
тревожился мыслями, способными лишить меня сна, разве что они связаны были с
желанием, которое заставляло меня бодрствовать, не  омрачая  души.  Я  редко
вижу сны, и большей частью то бывают фантастические образы и химеры,  обычно
порождаемые мыслями приятными и скорее смешными,  чем  грустными.  По-моему,
верно, что в снах хорошо проявляются наши склонности, но чтобы  соединить  в
одно разрозненные сонные грезы и истолковать их, требуется особое искусство.

       Res quae in vita usurpant homines, cogitant,  curant,  vident,
       Quaeque agunt vigilantes, agitantque, ea sicut in  somno  accidunt,
       Minus mirandum est.

     {Неудивительно, что в сновидениях перед людьми проходит все то, чем они
занимаются в жизни, о чем они думают и заботятся и  что  видят  и  делают  и
замышляют, пока бодрствуют [86] (лат.).}

     Платон идет еще дальше. Он полагает, что разум наш должен извлекать  из
снов предвещание будущего [87]. Мне на этот счет нечего сказать,  могу  лишь
напомнить   удивительные   примеры,   приводимые   Сократом,    Ксенофонтом,
Аристотелем  -  людьми,  чье  свидетельство  безукоризненно  [88].   История
говорит, что атланты [89] никогда не видят снов, они же не едят ничего,  что
претерпело смерть; могу добавить, что, возможно, по этой-то причине  они  не
ведают сновидений. Ибо Пифагор советовал  принимать  определенную  пищу  для
того, чтобы видеть те или иные сны [90].
     У меня грезы легкие, они не выводят моего тела из состояния покоя и  не
заставляют меня говорить во сне. А  в  свое  время  мне  приходилось  видеть
многих людей,  которые  из-за  тревожных  видений  очень  беспокойно  спали.
Философ Теон бродил во сне взад и вперед, а  слуга  Перикла  ходил  даже  по
черепицам и гребню крыши [91].
     Сидя за столом, я не выбираю кусков, а беру первый попавшийся,  который
поближе, и редко меняю свои вкусы в пище. Чрезмерное обилие блюд и мисок  на
столе неприятно мне, как любая чрезмерность.  Я  легко  довольствуюсь  малым
количеством яств и решительно не согласен с мнением Фаворииа,  что  на  пиру
нужно отнимать у человека блюдо, к которому он пристрастился, и  подсовывать
ему все время новые и что жалок тот ужин,  где  гостей  не  потчуют  гузками
различных птиц, ибо лишь дрозд стоит того, чтобы съесть его целиком [92].  Я
охотно ем солонину, но предпочитаю хлеб без соли,  и,  в  противоположность,
обычаю наших мест, булочник поставляет к моему столу только такой хлеб.
     Когда я был ребенком, взрослым приходилось  всячески  бороться  с  моим
нежеланием есть именно то, что дети обычно любят: сласти, варенье, пирожные.
Мой воспитатель старался отучить меня от этого отвращения к  тонким  яствам,
как от своего рода утонченности. Но это и есть изысканность вкуса, в чем  бы
она ни проявлялась. Тот,  кто  борется  с  особенным,  упорным  пристрастием
ребенка к черному хлебу, салу, чесноку, лишает  его  лакомства.  Есть  люди,
которые хотят прослыть простыми  и  неприхотливыми,  вздыхая  о  говядине  и
свином окороке, когда им подают куропаток. Пусть стараются:  они-то  и  есть
самые прихотливые, у них вкус настолько изнежен, что им уже не хочется того,
что они могут иметь, когда угодно, per quae luxuria divitiarum taedio  ludit
{Это забавы пресытившейся богатством роскоши [93] (лат.).}.  Сущность  этого
порока в том и состоит, чтобы отказываться от изысканной  пищи,  потому  что
она есть у  кого-то  другого,  чтобы  придумывать  для  своего  стола  нечто
необычайное:

                 Si modica coenare times olus omne patella.

     {Если ты боишься отведать овощи, поданные в простой миске [94] (лат.).}

     Тут, правда, есть та особенность, что лучше уж  баловать  себя  вещами,
которые легко достать, но любое баловство - порок. Я  в  свое  время  считал
изнеженным одного из моих родственников, который, служа  на  наших  галерах,
разучился пользоваться обычными постелями и раздеваться для сна.
     Если бы у меня были сыновья, я пожелал бы  для  них  своей  собственной
доли. Добрый отец, которого дал мне  бог  (и  который  от  меня  не  получил
ничего,  кроме  благодарности  за  свою   доброту,   но,   правда,   великой
благодарности), почти из колыбели послал меня в одну из  принадлежавших  ему
деревушек и держал меня там, пока мне  нужна  была  кормилица,  и  даже  еще
дольше, приучая меня к самому простому и бедному образу  жизни:  Magna  pars
libertatis  est  bene  moratus  venter  {Довольствующийся  немногим  желудок
освобождает от очень многого [95] (лат.).}. Не берите на себя самих,  а  тем
более не поручайте женам заботу о питании своих детей. Пусть они растут, как
придется,  подчиняясь  общему  для  всех  естественному  закону,  пусть  они
приучаются и привыкают к воздержанию и простоте, пусть  они  лучше  идут  от
суровой жизни к легкой, чем обратно. Отец мой преследовал еще и другую цель:
он хотел, чтобы  я  узнал  народ,  познакомился  с  участью  простых  людей,
нуждающихся в нашей поддержке, и полагал, что мне лучше глядеть туда, откуда
ко мне протягивают руки, чем туда, где мне поворачивают  спину.  По  той  же
причине он избрал в  качестве  моих  восприемников  у  купели  людей  самого
скромного звания, чтобы между  ними  и  мной  возникли  тесные  отношения  и
привязанность.
     В надеждах своих он не обманулся. Я люблю дружить с маленькими людьми -
как потому, что в этом есть нравственная заслуга, так и по  природной  своей
сострадательности, во многом руководящей мною. В наших гражданских распрях я
склонен более резко осуждать партию победоносную и процветающую, и она сразу
завоюет мое сочувствие, когда я увижу ее несчастной  и  угнетенной.  Как  по
сердцу мне душевное благородство  Хелониды,  дочери  и  супруги  спартанских
царей [96]! Когда во время разразившейся в  их  городе  смуты  муж  Хелониды
Клеомброт одержал верх над ее отцом  Леонидом,  она  показала  себя  хорошей
дочерью и разделила участь  отца  в  его  беде  и  в  изгнании,  противостоя
победителю. Но когда переменилось счастье,  изменилась  и  ее  воля,  и  она
мужественно приняла сторону своего супруга и сопровождала  его  всюду,  куда
его бросала злая судьба, считая, видимо, что единственный для нее правильный
выбор - быть с тем, кому она больше  нужна  и  кто  больше  нуждается  в  ее
сострадании. Натуре моей  более  свойственно  следовать  примеру  Фламинина,
которому  ближе  были  те,  кто  в  нем  нуждался,  чем  те,  кто  мог   его
облагодетельствовать [97], нежели примеру Пирра, унижавшегося перед сильными
и надменного со слабыми [98].
     Я не люблю продолжительного застолья, и оно мне вредно. Ибо я,  видимо,
с детства привык, не имея за столом иного  занятия,  есть  все  время,  пока
длится трапеза. Однако  у  себя  дома,  где,  впрочем,  не  засиживаются  за
трапезой, я люблю приходить к столу немного  позже  других,  как  это  делал
Август, но я не подражаю ему в привыч