едностью, и
прожил в нужде  до  конца  своих  дней.  Сократ  подвергал  себя  еще  более
жестокому, на мой взгляд, испытанию, поскольку таким испытанием являлась для
него злоба жены; это, по-моему, равносильно упражнению  с  остро  отточенным
ножом. Метелл [6], единственный  из  римских  сенаторов,  решил  подвергнуть
испытанию свою добродетель, чтобы положить предел насилию народного  трибуна
Сатурнина [7], старавшегося всеми силами  провести  несправедливый  закон  в
пользу плебеев. Приговоренный за это к изгнанию  -  каре,  которую  Сатурнин
ввел против отказавшихся признать этот закон, - Метелл обратился к тем,  кто
сопровождал его в этот тяжкий для него час, со следующими  словами:  "Делать
зло - вещь слишком легкая и слишком низкая;  делать  добро  в  тех  случаях,
когда с этим не сопряжено никакой  опасности,  -  вещь  обычная;  но  делать
добро,  когда  это  опасно,  -  таково  истинное  призвание  добродетельного
человека". Эти  слова  Метелла  ясно  подтверждают  мою  мысль  о  том,  что
добродетель не вяжется с отсутствием трудностей  и  что  легкий,  удобный  и
наклонный путь, по которому направляется хорошая природная  склонность,  это
еще  не  есть  путь  истинной  добродетели.  Последняя  требует  трудного  и
тернистого пути, она, как в случае  с  Метеллом,  должна  преодолевать  либо
внешние трудности, которыми судьба старается отвлечь ее от  нелегкого  пути;
либо трудности  внутренние,  вызываемые  нашими  необузданными  страстями  и
несовершенством.
     Вплоть до этой минуты я чувствовал себя в  своем  изложении  совершенно
уверенным. Но, когда я дописывал последнюю фразу, мне пришло в голову,  что,
согласно моей мысли, душа Сократа, самая совершенная из всех мне  известных,
должна быть отнесена не к самым образцовым, ибо я не могу представить себе в
нем борьбы с каким бы то ни было порочным стремлением. Я не могу  вообразить
себе, чтобы его добродетель испытывала какие бы то  ни  было  трудности  или
какое-нибудь принуждение. Я знаю могущество и  власть  его  разума,  который
никогда не дал  бы  зародиться  какому-нибудь  порочному  стремлению.  Такой
возвышенной добродетели, как у Сократа, я не могу  ничего  противопоставить.
Мне  кажется,  я  вижу,  как,  свободная,   она   ступает   победоносным   и
торжествующим шагом, не встречая никаких  помех,  никаких  трудностей.  Если
добродетель ярче  сияет  благодаря  борьбе  противоположных  стремлений,  то
значит ли это, что она не может обойтись без порока и что своей ценностью  и
почетом она обязана ему? Что скажем мы также об этом честном  и  благородном
эпикурейском наслаждении, которое  мимоходом,  словно  играючи,  воспитывает
добродетель, подчиняя ей, в виде забавы, стыд, лихорадки, бедность, смерть и
узилища? Если я предположу, что совершенная добродетель познается лишь путем
умения подавлять и терпеливо сносить боль,  не  моргнув  глазом  выдерживать
жестокие приступы подагры; если  я  предпишу  ей  в  качестве  обязательного
условия  трудности  и  препятствия,  то  что  же  сказать   о   добродетели,
поднявшейся на такую высоту, что она не только презирает страдание, но  даже
наслаждается  им,  упивается  до  степени  восторженного  экстаза,   подобно
некоторым  эпикурейцам,  оставившим  нам  весьма  достоверные  свидетельства
подобных, испытанных ими переживаний?
     Есть  немало  случаев,  когда  люди  на  деле   превзошли   требования,
предъявляемые  их  учением.  Доказательством  этого  служит  пример   Катона
Младшего [8]. Когда я представляю себе, как он умирал, вырывая из тела  свои
внутренности, я не могу допустить, что душа его  в  этот  момент  была  лишь
полностью свободна от страха и смятения, не могу поверить,  чтобы,  совершая
этот поступок, он только выполнял  правила,  предписываемые  ему  стоическим
учением, иначе говоря, что душа его  оставалась  спокойной,  невозмутимой  и
бесстрастной. Мне кажется, что в добродетели  этого  человека  было  слишком
много пламенной силы, чтобы он мог удовольствоваться этим;  я  нисколько  не
сомневаюсь,  что  он  испытывал  радость  и   наслаждение,   совершая   свой
благородный подвиг, и что он был им более удовлетворен, чем каким бы  то  ни
было другим поступком в своей жизни. Sic abit  e  vita  ut  causam  moriendi
nactum se esse gauderet  {Он  ушел  из  жизни,  радуясь,  что  нашел  случай
покончить с собой [9] (лат. ).}. Я настолько убежден в этом, что сомневаюсь,
пожелал ли бы он лишиться возможности  совершить  такое  прекрасное  деяние.
Если бы меня не останавливала мысль о благородстве, побуждавшем  его  всегда
ставить  общественное  благо  выше  личного,  то  я  очень  склонен  был  бы
допустить, что он благодарен  был  судьбе  за  то,  что  она  послала  такое
прекрасное испытание его добродетели,  и  за  то,  что  она  помогла  "этому
разбойнику" [10] растоптать исконную свободу его родины.  Мне  кажется,  что
при совершении этого поступка его  душа  испытывала  несказанную  радость  и
мужественное наслаждение, ибо она сознавала, что благородство и величие  его
-
     Dehberata morte ferocior -

     {Она неустрашима, так как решила умереть [11] (лат. ).}

     вдохновлены не мыслью о грядущей славе  (как  это  бывает  у  некоторых
слабых и заурядных людей; но для души столь благородной,  сильной  и  гордой
это был бы слишком  низменный  стимул),  а  красотой  самого  поступка.  Эту
красоту он видел во всем ее совершенстве и яснее, чем мы, ибо владел ею так,
как нам не дано.
     К  моему  большому   удовольствию,   "философы   считают,   что   такой
замечательный поступок был бы неуместен во всякой  другой  жизни,  и  только
одному Катону можно было так закончить  свою  жизнь.  Поэтому  он  с  полным
основанием рекомендовал своему сыну и  окружавшим  его  сенаторам  выйти  из
положения иначе.  Catoni  cum  incredibilem  natura  tribuisset  gravitatem,
eamque  ipse  perpetua  constantia  roboravisset,  semperque  in   proposito
consilio permansisset, moriendus potius quam tyranni vultus aspiciendus erat
{Катон, наделенный от природы невероятной непреклонностью,  которую  он  еще
укрепил  неизменным  постоянством,  и  всегда   придерживавшийся   принятого
решения, должен был предпочесть скорее  умереть,  чем  увидеть  тирана  [12]
(лат. ).}.
     Всякая  смерть  должна  соответствовать  жизни  человека.  Умирая,   мы
остаемся такими же, какими были в жизни. Я всегда нахожу  объяснение  смерти
данного человека в его  жизни.  И,  когда  мне  рассказывают  о  стойком  по
видимости конце человека, проведшего вялую  жизнь,  я  считаю,  что  он  был
вызван  какой-либо  незначительной  причиной,  соответствующей  жизни  этого
человека. Можно ли сказать, что легкость, с которой шел к смерти Катон, и та
непринужденность, которой он достиг силой своего духа, должны как-то умалить
красоту его добродетели? Кто из людей, хоть в малейшей степени причастных  к
истинной философии, может  себе  представить,  что  Сократ,  когда  на  него
обрушились осуждение, оковы и темница, всего-навсего лишь не испытал  страха
и оставался невозмутим? Кто не согласится признать, что он проявил не только
стойкость и уверенность в себе (таково было его обычное состояние), но что в
его последних словах и действиях  сказались  какое-то  радостное  веселие  и
совершенно новая  удовлетворенность?  Не  доказывает  ли  то  содрогание  от
удовольствия, которое он испытал от возможности почесать себе ногу, когда  с
нее сняли оковы, что подобная же радость была в его душе при мысли,  что  он
освобождается от всех злоключений прошлого и находится  на  пороге  познания
будущего? Да простит меня Катон: его смерть была более стремительной и более
трагической, но в смерти Сократа есть нечто более невыразимо прекрасное.
     Аристипп [13] говорил тем, кто сожалел о ней: "Да ниспошлют боги и  мне
такую смерть!"
     На примере этих двух людей и их подражателей (ибо я сильно  сомневаюсь,
что существовали люди, им подобные) можно убедиться в  такой  необыкновенной
привычке к добродетели, что она вошла в их плоть и  кровь.  Эта  добродетель
достигается у них не усилием, не  предписаниями  разума;  им  не  нужно  для
соблюдения ее укреплять свою душу, ибо она составляет сущность их души,  это
ее обычное и естественное состояние. Они достигли  этого  путем  длительного
применения наставлений  философии,  семена  которой  пали  на  прекрасную  и
благодатную почву. Пробуждающиеся в нас порочные склонности не находят к ним
доступа; силой и суровостью своей души они подавляют их в самом зародыше.
     Я думаю, нет сомнений в том,  что  лучше  по  божьему  изволению  свыше
подавлять искушения в зародыше и так подготовить себя к  добродетели,  чтобы
самые семена искушения были уже вырваны с  корнем,  чем,  поддавшись  первым
проявлениям дурных страстей, лишь после этого насильно  мешать  их  росту  и
бороться, стараясь приостановить их  развитие  и  преодолеть  их;  но  я  не
сомневаюсь, что идти по  этому  второму  пути  лучше,  чем  обладать  просто
цельным и благодушным характером и питать от природы отвращение к  пороку  и
распущенности. Ибо люди, относящиеся  к  этой  третьей  разновидности,  люди
невинные, но и не добродетельные, не делают зла, но их  не  хватает  на  то,
чтобы делать добро. К тому же такой душевный склад так недалек от слабости и
несовершенства, что я не в состоянии даже разграничить их.  Именно  по  этой
причине с  самыми  понятиями  доброты  и  невинности  связан  некий  оттенок
пренебрежения. Я  вижу,  что  некоторые  добродетели,  например  целомудрие,
воздержание и умеренность, могут быть обусловлены физическими  недостатками.
Стойкость в перенесении опасностей (если только ее можно  назвать  в  данном
случае  стойкостью),  презрение  к  смерти  и  терпение  в  бедствиях  часто
встречаются у людей, не умеющих  разбираться  в  злоключениях  и  потому  не
воспринимающих их как таковые. Поэтому отсутствие достаточного  понимания  и
глупость иногда можно принять за  добродетели,  и  мне  нередко  приходилось
видеть, как людей хвалили за то,  за  что  их  следовало  бы  бранить.  Один
итальянский вельможа, нелюбезно отзывавшийся о своей нации, однажды  в  моем
присутствии  говорил   следующее.   Сообразительность   и   проницательность
итальянцев - утверждал он - так велики, что они заранее способны  предвидеть
подстерегающие их опасности и бедствия, поэтому не следует удивляться  тому,
что на войне они часто спешат позаботиться о  своем  самосохранении  еще  до
столкновения с опасностью, между тем, как французы  и  испанцы,  которые  не
столь проницательны, идут напролом, и им нужно воочию  увидеть  опасность  и
ощутить ее,  чтобы  почувствовать  страх,  причем  даже  и  тогда  страх  не
удерживает их; немцы же и швейцарцы, более  вялые  и  тупые,  спохватываются
только в тот момент, когда уже  изнемогают  под  ударами.  Он,  может  быть,
говорил все это шутки ради; однако несомненно верно, что новички  в  военном
деле часто бросаются навстречу опасности, но, побывав в переделках,  уже  не
действуют столь опрометчиво:

          haud ignarus quantum nova gloria in armis,
     Et praedulce decus primo certamine possit.

     {... хоть и знал я, как много значат для первого  сражения  только  что
обретенная военная слава и пресладостный почет [14] (лат. ).}

     Вот почему, когда судят об отдельном поступке, то, прежде  чем  оценить
его, надо учесть разные обстоятельства и принять во  внимание  всю  сущность
человека, который совершил его.
     Несколько  слов  о  себе.  Мои   друзья   нередко   называли   во   мне
осмотрительностью то, что в действительности было  случайностью,  и  считали
проявлением смелости и терпения то, что было проявлением рассудительности  и
определенного мнения; словом, мне часто  приписывали  одно  качество  вместо
другого, и иногда к выгоде для меня, иногда мне в ущерб. На деле же я  далек
как от той первой и более высокой степени  совершенства,  когда  добродетель
превращается в привычку, так и от совершенства второй степени, доказательств
которого я не смог дать. Мне не приходилось прилагать больших усилий,  чтобы
обуздать обуревавшие меня желания. Моя добродетель -  это  добродетель  или,
лучше сказать, невинность случайная и преходящая. Будь у  меня  от  рождения
более неуравновешенный характер, я представлял бы, наверное, жалкое зрелище,
ибо мне не хватило бы твердости  противостоять  натиску  страстей,  даже  не
особенно бурных. Я совершенно не способен к внутреннему  разладу  и  борьбе.
Поэтому мне нечего особенно благодарить себя  за  то,  что  я  лишен  многих
пороков:

               si vitiis mediocribus et mea  paucis
     Mendosa est natura, alioqui recta, velut si
     Egreglo inspersos reprehendas corpore naevos,

     {Если моя природа, наделенная лишь небольшими недостатками, в остальном
благополучно устроена и подобна прекрасному телу, которому можно поставить в
укор несколько рассеянных по нему пятнышек [15] (лат. ).}

     то я скорее обязан этим моей судьбе, чем моему разуму. Ей угодно  было,
чтобы я происходил из рода, прославившегося своей безупречной честностью,  и
был сыном замечательного отца; не знаю, унаследовал ли я от  него  некоторые
его качества или на меня незаметно повлияли его примеры, которые я  видел  в
семье, и хорошее воспитание, полученное мною в детстве, или что-нибудь  иное
-

     Seu Libra, seu me Scorpius aspicit
     Formidolosus pars violentior
     Natalia horae, seu tyrannus
     Hesperiae Capricornus undae, -

     {Преобладало ли в момент моего рождения  влияние  созвездия  Весов  или
грозного Скорпиона, или же владыки западного моря. Козерога [16] (лат. ).}

     но, как бы там ни было,  я  питаю  отвращение  к  большинству  пороков.
Антисфен  [17]  ответил  спросившему  его,  чему  лучше   всего   научиться:
"Отучиться  от  зла".  Я  питаю,  говорю  я,  к  порокам  отвращение,  столь
естественное и глубоко мне присущее, что никакие  обстоятельства  не  смогли
заставить меня изменить это усвоенное с младенческих лет чувство; не  смогли
заставить меня изменить ему даже собственные суждения, несмотря на  то,  что
они, отклоняясь в некоторых отношениях от общепринятого пути, легко могли бы
мне дозволить поступки, которые эта естественная склонность  побуждает  меня
ненавидеть.
     Не могу  удержаться  от  весьма  странного  признания:  я  нахожу,  что
благодаря моему отвращению к порокам в  моих  нравах  больше  постоянства  и
уравновешенности, чем в моих суждениях, и что моя похоть менее  разнузданна,
чем мой разум.
     Аристипп высказал такие смелые мысли в защиту наслаждения и  богатства,
что философы  всех  направлений  ополчились  против  него.  Но  что  до  его
собственных нравов, то когда тиран Дионисий [18] предоставил  ему  на  выбор
трех прекрасных женщин, Аристипп заявил, что выбирает  всех  трех  и  он  не
одобряет Париса за то, что тот отдал предпочтение одной из трех; но, приведя
их к себе в дом, он отослал их обратно, не  прикоснувшись  к  ним.  Однажды,
когда его слуга, который во время путешествия нес за ним деньги, выбился  из
сил из-за тяжести своей ноши, Аристипп приказал ему  бросить  все  лишнее  и
оставить только то, что он в состоянии нести [19].
     И Эпикур, с его безбожным и  утонченным  учением  в  личной  жизни  был
весьма благочестив и трудолюбив.  Одному  из  своих  друзей  он  пишет,  что
питается только черным хлебом с водой и  просит  прислать  немного  сыра  на
случай, если он захочет устроить роскошный обед  [20].  Верно  ли,  что  для
того, чтобы быть добрым до конца, надо быть им  в  силу  какого-то  тайного,
естественного и общего свойства, без всякого на то закона или основания, или
примера?
     Пороки, которым мне случалось поддаваться, слава богу, не из худших.  Я
по достоинству осуждал их в себе, ибо мой разум оставался незатронутым  ими;
напротив, он строже осуждал их во мне, чем осудил бы в ком-нибудь другом. Но
этим  дело  и  ограничивалось,  ибо  я  способен   оказывать   лишь   слабое
сопротивление и легко даю  себя  увлечь;  однако  я  не  допускаю,  чтобы  к
имеющимся у меня порокам присоединялись еще и другие, что случается с  теми,
кто этого не остерегается, ибо пороки  большей  частью  переплетаются  между
собой. Что  касается  моих  пороков,  то  я  их  в  меру  моих  возможностей
ограничил, оставив себе очень немногие и самые простые,

                    nec ultra
     Errorem foveo.

     {Не потакаю другим слабостям [21] (лат. )}

     Между тем стоики утверждают, что когда мудрец совершает благое дело, он
делает его с помощью всех своих добродетелей, хотя одна из них в зависимости
от характера действия и преобладает (доводом в пользу этого им могло служить
до известной степени сходство с человеческим организмом, ибо действие  гнева
может происходить в нас лишь с помощью  всех  других  чувств,  хотя  гнев  и
преобладает над ними); но если они отсюда хотят сделать  вывод,  что,  когда
порочный человек творит дурное дело, он совершает его при помощи всех  своих
пороков, то я им в этом не верю или не понимаю их в этом  отношении,  ибо  в
действительности я ощущаю прямо противоположное. Однако  это  несущественные
тонкости, на которых иногда останавливаются философы.
     Я поддаюсь кое-каким порокам, но других избегаю не менее  усердно,  чем
святой.
     Перипатетики также не признают такой неразрывной связи между  пороками,
и Аристотель считает [22], что человек благоразумный  и  справедливый  может
быть и невоздержанным, и распутным.
     Сократ охотно признавался перед теми, кто находил  в  чертах  его  лица
некоторую склонность к пороку, что она действительно была ему свойственна от
природы, но что благодаря самообладанию ему удалось обуздать ее [23].
     Близкие к философу Стильпону люди утверждали [24], что он с ранних  лет
был привержен к вину и питал слабость к женщинам, но  в  результате  упорных
усилий стал весьма воздержан в том и в другом.
     Тем,  что  есть  во  мне   хорошего,   я,   напротив,   обязан   своему
происхождению.  Хорошие  качества  не  воспитаны  во  мне  ни  законом,   ни
наставлением,  ни  путем  какого-нибудь  другого   обучения.   Мне   присуща
естественная доброта, в которой немного силы, но нет ничего  искусственного.
И по природе своей и  по  велению  разума  я  жестоко  ненавижу  жестокость,
наихудший из пороков. В этом отношении я до такой степени чувствителен,  что
не переношу, когда режут цыпленка или когда слышу, как верещит заяц в  зубах
моих собак, хотя и считаю охоту одним из самых больших удовольствий.
     Те, кто  осуждает  наслаждение,  желая  доказать,  что  оно  порочно  и
неразумно, охотно пользуются следующим доводом: когда оно  достигает  высшей
точки, - говорят они, - но так безраздельно завладевает нами, что  полностью
вытесняет разум, и ссылаются на  то,  что  мы  испытываем  при  сношениях  с
женщинами:

                            cum iam praesagit gaudia corpus
     Atque in eo est Venus ut muliebria conserat arva.

     {Когда тело уже  предчувствует  наслаждения  и  в  нем  -  Венера,  что
готовится оплодотворить женское лоно [25] (лат. ).}

     Они находят, что в эти мгновения мы настолько бываем вне себя, что  наш
разум, полностью поглощенный наслаждением и потонув в нем,  не  в  состоянии
выполнять свое назначение. Я знаю, что бывает и иначе  и  что  иногда,  если
захочешь, можно и в этот самый момент обратиться душой к другим  мыслям,  но
для этого требуется душевное  напряжение  и  предварительная  подготовка.  Я
знаю, что можно обуздывать порыв этого наслаждения; я хорошо знаком  с  этим
по опыту и не нахожу, что Венера, - столь требовательная богиня, как считают
многие и более чистые, чем я, люди. Мне, например, не кажется, как  королеве
Наваррской [26] в одной из новелл ее  "Гептамерона"  (книге,  прелестной  по
содержанию),  ни  невероятным,  ни  слишком  трудным  проводить   весело   и
непринужденно целые ночи напр