шиеся   с   целями   посольства,
состоявшими в том, чтобы побудить английского короля  немедленно  же  начать
войну, вызвали у этого последнего подозрение,  впоследствии  подтвердившееся
на деле, что посол в душе был на стороне Франции. Он сообщил об  этом  папе;
имущество посла было конфисковано, и сам он едва не поплатился жизнью.

       Глава Х

        О РЕЧИ ЖИВОЙ И О РЕЧИ МЕДЛИТЕЛЬНОЙ

                                    Не всем таланты все дарованы бывают [1]

     Это  относится,  как  мы  можем  убедиться,  и  к  красноречию;   одним
свойственна легкость и живость в речах, и они, как говорится,  за  словом  в
карман не полезут, во всеоружии всегда и  везде,  тогда  как  другие,  более
тяжелые на подъем, напротив,  не  вымолвит  ни  единого  слова,  не  обдумав
предварительно своей речи и основательно не поработав  над  нею.  И  подобно
тому, как дамам советуют иногда, в каких играх  и  телесных  упражнениях  им
лучше участвовать, чтобы выставить  напоказ  все,  что  в  них  есть  самого
привлекательного  [2],  так  и  я  на  вопрос,  какой  из  этих  двух  видов
красноречия, которым в наше время пользуются преимущественно проповедники  и
адвокаты, под стать первым и какой -  вторым,  я  посоветовал  бы  человеку,
говорящему медлительно, стать проповедником, а  человеку,  говорящему  живо,
адвокатом. Ведь обязанности первого предоставляют ему сколько угодно  досуга
для подготовки, а кроме того, его деятельность постоянно протекает  в  одном
направлении, спокойно и ровно, в то  время  как  обстоятельства,  в  которых
живет и действует адвокат, в любое мгновение могут принудить его к поединку,
причем неожиданные наскоки противника выбивают его подчас из седла и ему тут
же на месте приходится изыскивать новые приемы защиты.
     Между  тем,  при  свидании  папы   Климента   с   королем   Франциском,
происходившем в  Марселе,  вышло  как  раз  наоборот.  Господин  Пуайе  [3],
человек, всю жизнь выступавший в судах, можно сказать, там  воспитавшийся  и
высоко там ценимый, получив поручение произнести приветственную  речь  папе,
имел достаточно времени,  чтобы  хорошенько  поразмыслить  над  нею  и,  как
говорят, привез ее из Парижа в совершенно готовом виде. Но в тот самый день,
когда эта речь должна была  быть  произнесена,  папа,  опасаясь,  как  бы  в
приветственном слове ему не сказали чего-нибудь такого, что могло бы  задеть
находившихся при нем послов других государей, уведомил короля о  желательном
и, по его  мнению,  соответствующем  месту  и  времени  содержании  речи.  К
несчастью, однако, это было совсем не то, над чем трудился  господин  Пуайе,
так что подготовленная  им  речь  оказалась  ненужною,  и  ему  надлежало  в
кратчайший срок сочинить новую. Но так как он почувствовал себя  неспособным
к выполнению этой задачи, ее пришлось взять на себя господину  кардиналу  Дю
Белле [4].
     Труд адвоката сложнее  труда  проповедника,  и  все  же  мы  встречаем,
по-моему, больше сносных адвокатов, чем проповедников. Так, по крайней мере,
обстоит дело во Франции.
     Нашему  остроумию,  как   кажется,   более   свойственны   быстрота   и
внезапность, тогда как уму - основательность и медлительность. Но  как  тот,
кто, не располагая досугом для подготовки, остается немым, так  и  тот,  кто
говорит одинаково хорошо, независимо от того, располагал ли  он  перед  этим
досугом, представляют собою крайности. О Севере Кассии [5] рассказывают, что
он говорил значительно лучше без предварительного обдумывания своей  речи  и
что своими успехами он скорее обязан  удаче,  чем  прилежанию.  Рассказывают
также, что ему шло на пользу, если  его  раздражали  во  время  произнесения
речи, и что противники остерегались задевать его за живое, опасаясь, как  бы
гнев не удвоил его красноречия [6]. Я знаю, по личному опыту, людей с  таким
складом  характера,  с  которым  несовместима  кропотливая   и   напряженная
подготовка. Если у таких людей мысль в том или ином случае не течет легко  и
свободно, она становится не способною к чему-либо  путному.  Мы  говорим  об
иных сочинениях, что от них несет маслом и лампой, так  как  огромный  труд,
который в  них  вложен  авторами,  сообщает  им  отпечаток  шероховатости  и
неуклюжести. К тому же стремление сделать как можно  лучше  и  напряженность
души,  чрезмерно  скованной  и  поглощенной  делом,  искажают  ее  творение,
калечат, душат его, вроде того, как это происходит иногда с  водой,  которая
будучи сжата и стеснена своим собственным напором и  изобилием,  не  находит
для себя выхода из открытого, но слишком узкого для нее отверстия.
     У людей с таким характером, о котором я  здесь  говорю,  бывает  иногда
так: им вовсе не требуется толчков извне, пробуждающих бурные страсти,  как,
например, ярость Кассия, - такое волнение было бы для них слишком грубым; их
натура нуждается не в возбуждении, а во вдохновении -  в  каких-либо  особых
впечатлениях, неожиданных и внезапных. Человек подобного  душевного  склада,
предоставленный себе, бывает вял и бесплоден. Легкое  волнение  придает  ему
жизнь и пробуждает талант.
     Я плохо умею управлять и распоряжаться собой. Случай  имеет  надо  мной
большую власть, чем я сам. Обстоятельства, общество, в котором  я  нахожусь,
наконец, звучание моего голоса извлекают из моего ума больше, чем я  мог  бы
обнаружить в себе, занимаясь самоисследованием или употребляя его на потребу
себе самому.
     Мои речи, вследствие этого, стоят больше, чем мои писания, если  вообще
допустимо выбирать между вещами, которые не имеют никакой ценности.
     Со мной бывает и так, что я не нахожу себя там, где ищу, и,  вообще,  я
чаще  нахожу  себя  благодаря  счастливой  случайности,   чем   при   помощи
самоисследования. Допустим, что мне удалось выразить на бумаге нечто  тонкое
и остроумное (я очень хорошо понимаю, что для другого может быть  плохо  то,
что для меня очень хорошо; оставим ложную  скромность:  каждый  старается  в
меру своих способностей). И вдруг моя мысль настолько  от  меня  ускользает,
что я уже больше не знаю, что я хотел сказать; и  случается,  что  сторонний
человек понимает меня лучше, чем я сам. Если бы я пускал в ход бритву всякий
раз, когда в этом является надобность  [7],  от  меня  бы  ровно  ничего  не
осталось. Но может настать такой час, когда  забытое  мною  озарится  светом
более ясным,  чем  белый  день,  и  тогда  я  буду  только  удивляться  моей
теперешней растерянности.

       Глава XI

        О ПРЕДСКАЗАНИЯХ

     Относительно оракулов известно, что вера в них стала  утрачиваться  еще
задолго  до  пришествия  Иисуса  Христа.  Мы  знаем,  что  Цицерон   пытался
установить причины постигшего их упадка: Cur isto modo iam  oracula  Delphis
non eduntur non modo nostra aetate sed iamdiu  ut  modo  nihil  possit  esse
contemptius? {В чем же причина того, что не только в наше время, но и  давно
уже из Дельф не  исходят  больше  подобные  прорицания,  так  что  ничем  не
пренебрегают в такой степени, как ими? [1] (лат.).} Но что  касается  других
предсказаний: по костям и внутренностям  приносимых  в  жертву  животных,  у
которых, по мнению Платона, строение внутренних  органов  в  известной  мере
приспособлено к этому [2], по тому, как  роются  в  земле  куры,  по  полету
различных птиц, aves quasdam rerum augurandarum causa natasesse putamus, {Мы
считаем, что некоторые птицы  предназначены  для  гадания  [3]  (лат.).}  по
молнии, по извилинам рек, multa cernunt aruspices, multa augures  provident,
multa oraculis declarantur, multa  vaticinationibus,  multa  somniis,  multa
portentis  {Многое  видят  парусники,  многое   предвидят   авгуры,   многое
возвещается оракулами, многое пророчествам, многое снами, многое  знамениями
[4] (лат.).}и иным приметам, на которых древние по большей части  основывали
свои  начинания,  как  государственные,  так  и  частные,  то  наша  религия
упразднила их. Но все же и у нас сохраняются кое-какие способы заглядывать в
будущее: при помощи звезд, духов, различных телесных признаков, снов  и  еще
многого другого, что служит ясным  свидетельством  неудержимого  любопытства
нашей души, жаждущей заглянуть в  будущее,  точно  ей  не  хватает  забот  в
настоящем:

               cur hans tibi rector Olympi
     Sollicitis visum mortalibus addere euram,
     Noscant venturaa ut dira per omina clades,
     Sit subitum quodcunque paras, sit caeca futuri
     Mens hominum fati, liceat sperare timenti.

     {... к чему тебе, правитель Олимпа, угодно была прибавлять  к  мучениям
смертных еще и эту заботу? К чему тебе, чтобы они через грозные предсказания
знали о грядущих  своих  несчастьях?  Пусть  будет  внезапным  все,  что  ты
готовишь, пусть ум у людей не видит того, на что  они  обречены  в  будущем;
позволь надеяться объятому страхом [5] (лат.).}

     Ne utile quidem est scire, quid futurum sit.  Miserum  est  enim  nihil
proficientem angi, {Да и нет пользы знать, что случится. Ведь терзаться,  не
будучи  в  силах  чем-либо  помочь,  -  жалкая  доля  [6]  (лат.).}  и  это,
действительно, так, ибо наша душа бессильна перед обстоятельствами.
     Вот почему случившееся с Франческо, маркизом Салуцким,  показалось  мне
весьма примечательным. Командуя той армией короля Франциска, что  находилась
по ту сторону гор, бесконечно обласканный  нашим  двором,  обязанный  королю
своим титулом и своими владениями, конфискованными у его брата  и  отданными
маркизу, не имея, наконец, ни малейшего повода к измене своему государю, тем
более, что душа его противилась этому, он позволил запугать себя  (как  было
выяснено  впоследствии)  предсказаниями  об  успехах,  ожидающих  в  будущем
императора Карла  V,  и  о  нашем  неминуемом  поражении.  Об  этих  нелепых
предсказаниях толковали повсюду, и они проникли также в Италию, где получили
настолько широкое распространение, что, вследствие  слухов  о  грозящем  нам
якобы разгроме, в Риме бились об заклад, что именно так  и  случится,  ставя
огромные  суммы.  Маркиз  Салуцкий  нередко   с   горестью   говорил   своим
приближенным  о  несчастьях,  неотвратимо  нависших,  по  его  мнению,   над
французской короной, а также о своих французских друзьях. В конце концов, он
поднял мятеж и переметнулся к  врагу,  что  оказалось  для  него  величайшим
несчастьем, каково бы ни было расположение звезд. Но он вел  себя  при  этом
как человек, раздираемый противоположными побуждениями, ибо,  имея  в  своих
руках различные города и военную славу,  находясь  всего  в  двух  шагах  от
неприятельских войск под начальством  Антонио  де  Лейва  [7],  он  мог  бы,
пользуясь нашим неведением о задуманной  им  измене,  причинить  значительно
больше вреда. Ведь его предательство не стоило ни  одной  жизни,  ни  одного
города, кроме Фоссано [8], да и то после долгой борьбы за него.

     Prudens futuri temporis exitum
     Caliginosa nocte premit deus, Ridetque si mortalis ultra Fas trepidat.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . Ille potens sul
     Laetusque deget, cui licet in diem Dixisse: Vixi. Cras  vel  atra  Nube
polum paler occupato
     Vel sole puro.

     {Бог разумно скрывает во  мраке  ночи  грядущее;  и  ему  смешно,  если
смертный трепещет больше, чем подобает. Тот независим и счастлив, кто  может
сказать о сегодняшнем дне : "Пережит. Завтра пусть отец занимает  свод  хоть
черною тучей, хоть ясным солнцем" [9](лат.).}



     Laetus in praesens animus, quod ultra est,
     Oderit curare.

     {Душа, довольная настоящим, не станет думать о будущем [10] (лат.).}

     Напротив, глубоко заблуждается тот, кто согласен со следующими словами:
Ista sic reciprocantur, ut et, si divinatio sit, dii sint; et, si dii  sint,
sit divinatio. {Такова взаимосвязь: раз существует  гадание,  значит  должны
быть и боги; а раз существуют  боги,  значит  должно  быть  н  гадание  [11]
(лат.).} Гораздо разумнее говорит Пакувий:

    Nam  istis  qui  linguam avium intelligunt,
    Plusque ex alieno  iecore  sapiunt  quam  ex  suo,
    Magis audiendum quam auscultandum censeo.

     {Что до тех, кто разумеет язык птиц и знает лучше чужую печень,  нежели
собственную, то Полагаю, что скорее должно им внимать, чем их слушаться [12]
(лат.).}

     Столь прославленное искусство тосканцев [13] угадывать будущее возникло
следующим образом. Один крестьянин,  подняв  лемехом  своего  плуга  большой
пласт земли, увидел, как из-под него вышел Тагет, полубог с лицом ребенка  и
мудростью старца. Сбежался народ. Речи Тагета и все его наставления по части
гаданий собрали  вместе  и  в  течение  долгих  веков  бережно  сохраняли14.
Дальнейшее развитие этого искусства стоит его возникновения.
     Что до меня, то я предпочел бы руководствоваться в своих  делах  скорее
счетом очков брошенных мною игральных костей, чем подобными бреднями.
     И действительно, во всех государствах с республиканским устройством  на
долю жребия выпадала немалая власть. В воображаемом  государстве,  созданном
фантазией Платона, он предоставляет жребию решать многие важные вещи.  Между
прочим,  он  хочет,  чтобы  браки  между  добрыми   гражданами   заключались
посредством жребия; этому случайному выбору  он  придает  настолько  большое
значение, что только родившиеся от таких браков дети, по его  мысли,  должны
воспитываться на родине, тогда как  потомство  от  дурных  граждан  подлежит
изгнанию на чужбину.  Впрочем,  если  кто-нибудь  из  изгнанников,  выросши,
обнаружит добрые нравы,  то  он  может  быть  возвращен  на  родину;  равным
образом, кто из составленных на родине, достигнув  юношеского  возраста,  не
оправдает надежд, тот может быть, в свою очередь, изгнан в чужие края.
     Я знаю людей, которые изучают и толкуют  на  все  лады  свои  альманахи
[15], ища в них указаний,  как  им  лучше  в  данном  случае  поступить.  Но
поскольку в таких альманах можно найти все, что  угодно,  в  них,  очевидно,
наряду с ложью должна содержаться и доля правды. Quis  est  enim  qui  totum
diem iaculans non aliquando conlineet? {Найдется ли такой человек,  который,
бросая дротик целый день напролет,  не  попадет  хоть  разок  в  цель?  [16]
(лат.).} Я не придаю им сколько-нибудь большей цены от того, что вижу  порою
их правоту. Уж лучше бы они всегда лгали: тогда люди знали  бы,  что  о  них
думать. Добавим, что никто не ведет счета их промахам, как бы часты и обычны
они ни были; что же касается предсказаний, оказавшихся  правильными,  то  им
придают большое значение именно потому, что они редки и в силу этого кажутся
нам чем-то непостижимым и изумительным. Вот как Диагор, по прозвищу  Атеист,
находясь в Самофракии, ответил тому, кто, показав ему в храме многочисленные
дарственные приношения с изображением людей, спасшихся при  кораблекрушении,
обратился к нему с вопросом:  "Ну  вот,  ты,  который  считаешь,  что  богам
глубоко безразличны людские дела, что ты скажешь о стольких людях, спасенных
милосердием?" "Пусть так, - ответил Диагор. - Но ведь  тут  нет  изображений
утонувших, а их  несравненно  больше".  Цицерон  говорит,  что  между  всеми
философами, разделявшими веру в богов,  один  Ксенофан  Колофонский  пытался
бороться с предсказателями разного рода [17].  Тем  менее  удивительно,  что
иные из наших властителей, как мы видим, все еще придают  значение  подобной
нелепости, и нередко себе во вред.
     Я хотел бы увидеть собственными  глазами  два  таких  чуда,  как  книгу
Иоахима, аббата из Калабрии, предсказавшего всех будущих пап, их имена и  их
облик, и книгу императора Льва, предсказавшего  византийских  императоров  и
патриархов [18]. Но собственными глазами я видел лишь вот  что:  во  времена
общественных бедствий  люди,  потрясенные  своими  невзгодами,  отдаются  во
власть  суеверий  и  пытаются  выискать  в  небесных  знамениях  причину   и
предвестие обрушившихся  на  них  несчастий.  И  так  как  мои  современники
обнаруживают в этом непостижимое искусство и ловкость, я пришел к убеждению,
что, поскольку для умов острых и праздных  это  занятие  не  что  иное,  как
развлечение, всякий, кто склонен  к  такого  рода  умствованиям,  кто  умеет
повернуть их то в ту, то в другую сторону, может отыскать в  любых  писаниях
все, чего бы он ни искал. Впрочем, главное условие успеха таких гадателей  -
это темный язык,  двусмысленность  и  причудливость  пророческих  словес,  в
которые авторы этих книг  не  вложили  определенного  смысла  с  тем,  чтобы
потомство находило здесь все, чего бы ни пожелало.
     "Демон" Сократа [19] был,  по-видимому,  неким  побуждением  его  воли,
возникавшим помимо его сознания. Вполне вероятно, однако, что в душе,  столь
возвышенной, как у него, к тому же подготовленной постоянным  упражнением  в
мудрости и добродетели, эти влечения, хотя бы смутные и  неосознанные,  были
всегда разумными и достойными того, чтобы следовать им.  Каждый  в  той  или
иной мере ощущал в себе подобного рода властные  побуждения,  возникавшие  у
него стремительно и внезапно. Я, который не  очень-то  доверяю  благоразумию
наших обдуманных решений, склонен высоко ценить такие побуждения. Нередко  я
и сам их испытывал;  они  сильно  влекут  к  чему-нибудь  или  отвращают  от
какой-либо вещи,  -  последнее  у  Сократа  бывало  чаще.  Я  позволял  этим
побуждениям руководить собою, и это приводило к столь удачным  и  счастливым
последствиям, что, право же, в них  можно  было  бы  усмотреть  нечто  вроде
божественного внушения.

       Глава XII

        О СТОЙКОСТИ

     Если кто-нибудь пользуется славой человека решительного и стойкого,  то
это вовсе не означает, что ему нельзя  уклоняться,  насколько  возможно,  от
угрожающих ему бедствий и неприятностей, а следовательно, и  опасаться,  как
бы они не постигали его. Напротив, все средства - при условии,  что  они  не
бесчестны, - способные оградить нас от бедствий и неприятностей,  не  только
дозволены, но и заслуживают всяческой  похвалы.  Что  до  стойкости,  то  мы
нуждаемся в ней, чтобы терпеливо сносить невзгоды, с  которыми  нет  средств
бороться. Ведь нет такой уловки или приема в пользовании  оружием  во  время
боя, которые мы сочли бы дурными, лишь бы они помогли отразить  направленный
на нас удар.
     Многие весьма воинственные народы применяли внезапное  бегство  с  поля
сражения как одно из главнейших средств добиться победы над  неприятелем,  и
они оборачивались к нему спиною с большей опасностью для него, чем  если  бы
стояли к нему лицом.
     Турки и сейчас еще знают толк в этом деле.
     Сократ - у Платона - потешается  над  Лахесом,  определявшим  храбрость
следующим образом: "Неколебимо стоять в строю перед лицом врага". - "Как!  -
восклицает Сократ. - Разве было бы трусостью бить неприятеля, отступая  пред
ним?" И в подкрепление своих слов он ссылается на Гомера, восхваляющего Энея
за уменье искусно применять бегство. А после того как Лахет, подумав, должен
был признать, что таков действительно обычай у скифов, да и  вообще  у  всех
конных воинов, Сократ привел ему в пример еще пехотинцев-лакедемонян, народ,
столь привыкший стойко сражаться в пешем строю: в битве при  Платеях,  после
безуспешных попыток  прорвать  фалангу  персов,  они  решили  рассыпаться  и
податься назад, чтобы, создав, таким образом, видимость бегства, разорвать и
рассеять грозную массу персов, когда те бросятся преследовать их.  Благодаря
этой хитрости они добились победы [1].
     Относительно  скифов  рассказывают,  будто  Дарий  во   время   похода,
предпринятого им с целью  покорить  этот  народ,  обрушился  на  их  царя  с
жестокими упреками за то, что он непрерывно отступает пред ним и  уклоняется
от открытого боя. На что Индатирс [2] - таково было имя царя - ответил,  что
отступает не из страха пред ним, ибо вообще не боится никого  на  свете,  но
потому, что таков обычай скифов на войне; ведь у них  нет  ни  возделываемых
полей, ни городов, ни домов, которые нужно было