ережившего болезнь и теперь как бы выздоровевшего, дающего советы по исцелению, занимает и его русский "конгениальный" собрат по неоконсерватизму - К.Леонтьев. Ведь вся борьба, пафос борьбы К.Н.Леонтьева с западным либерализмом, с эгалитарными тенденциями века по сути своей были борьбой все с тем же протееобразным, полиморфным нигилизмом, являющимся как бы следствием развития и распространения либеральных идей, господствовавших в обществе, стремительно теряющем свои центростремительные силы, структуры, создающие целостность, единство, духовную слитность общества. Вновь обрести их общество должно было на путях утопически ожидаемой соборности, мистически обретаемой православной религии и грядущего христиански византийского воскресения - возрождения.
    В отличие от К.Леонтьева, Ф.Ницше идет дальше, поскольку и сам феномен христианства, в том числе и православия, церкви как своеобразного социального института, тоже связывает, редуцирует к нигилизму, как одной из его форм в процессе двухтысячелетнего развития человечества в истории. И это весьма существенное, в то же время не отрицающее само явление нигилизма, противоречие во взглядах "отцов-основателей" неоконсерватизма, описывающих и взаимодействующих в своих описаниях, при всей кажущейся противоречивости, сам феномен нигилизма. При всей их взаимной противоречивости оба консервативных мыслителя воюют практически с одними и теми же социальными проявлениями нигилизма, хотя и выявляют различную идеологию, различную "логику происхождения" и намечают различные пути их своеобразного утопического преодоления.
    Так, например, "зашоренность" К.Н.Леонтьева православной эсхатологией во многом определила и мистическую форму разрешения нигилистических тенденций своего времени, решений, с одной стороны, поражающих своим провидческим даром, с другой - крайней реакционностью: "подморозить", "задержать", "стеснить" социальное развитие - методы, предлагаемые им в качестве спасительного рецепта. В этом смысле Ф.Ницше гораздо последовательнее своего русского "собрата": он не только не уповает на чисто консервативные механизмы сдерживания, консервирования социальных процессов, а скорее наоборот, стремится ускорить их, довести до логического и социального абсурда. Сам этот абсурд, станет лекарством от самого себя, хотя человечеству и придется испытать немало горьких и мучительных метаморфоз выздоровления в процессе строжайшей переоценки самих высших целей и ценностей, доселе стоящих перед человечеством. При этом движение в сторону обесценивания высших ценностей будет своеобразно ускорено, понятие цели движения и вовсе потеряет смысл. По поводу консервативных моделей сдерживания социального развития сам философ говорит: "нечего делать, надо идти вперед, хочу сказать, шаг за шагом далее в decadens (вот мое определение современного "прогресса"). Можно преградить это развитие и тем запрудить самое вырождение, накопить его, сделать его более бурным и внезапным - больше сделать нельзя ничего"xii.
    В соответствии с этими представлениями о грядущем социальном развитии Ф.Ницше и разрабатывает, правда, еще весьма эскизно, в виде широких импрессионистических мазков социальную программу предлагаемых им "позитивных мер", которые он называет "великой политикой". "Великая политика" представляет, собственно, его позитивную неоконсервативную политическую философию, оказавшую глубокое воздействие на последующие поколения неоконсерваторов, непосредственно влияющих на формирование тоталитарной концепции "зверя из бездны" - государства неоконсервативного типа. Многие социальные рецепты, только намеченные для грядущего Ф.Ницше, будут с буквальной точностью реализованы в тоталитарных государствах России и Германии, независимо от того, насколько ясно осознавали сами государственные мужи тоталитаризма преемственность и связь их теорий с философией политики Ницше.
    Это и были те голоса, "нашептывания", которые своеобразно улавливали лидеры из воздуха, психо-социального поля, окружавшего их. Так например, если К.Н.Леонтьев, анализируя бурные процессы проникновения либеральных идей в общественные институты, только намечал контуры будущего постлиберального общества, которое последует вслед за полным развитием либеральных идей, как общества, так сказать, по контрасту, и уже в нем намечал, предвещал и предрекал, провидел грядущий тоталитарный строй, однако, не давая социальных рецептов для его построения, то Ф.Ницше прямо указывал механизмы грядущего социального структурирования, ведущего к тоталитарной иерархически построенной модели общества. Но впрочем, предоставим слово самому К.Н.Леонтьеву. Вот как он рисует контуры постлиберального тоталитарного государства: "Я позволю себе по крайней мере подозревать такого рода социологическую истину: что тот слишком подвижный строй, который придал всему человечеству эгалитарный и эмансипационный прогресс XIX века, очень непрочен и, несмотря на все временные и благотворные усилия консервативной реакции, должен привести или ко всеобщей катастрофе или к более медленному, но глубокому перерождению человеческих обществ на совершенно новых и вовсе уж не либеральных, а, напротив того, крайне стеснительных и принудительных началах. Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно - в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин государству. Будет новый феодализм - феодализм общин, в разнообразные и неравноправные отношения между собой и ко власти общегосударственной поставленных"xiii.
    История лишь в дальнейшем подтвердила правильность этого пророчества. Задним числом в этом абрисе будущего социального устройства можно узнать тоталитарное социалистическое общество в его корпоративно-тоталитарной форме. А в момент написания этих прогнозов это было пророчество, предвидение, и не больше. Это осознавал и сам К.Леонтьев, чуть ниже писавший: "Я говорю из вежливости, что я подозреваю это; в самом же деле я в этом уверен, я готов пророчествовать это"xiv.
    Таких пророчеств множество и почти все они сбылись, стали откровением для современников в тот момент, когда они сбывались. И самое, пожалуй, главное в них - это то, что все они как бы заложили общий апокалипсический пафос восприятия нигилистически-либеральных идей, господствовавших в XIX веке. Тем более, что сама конечная цель либерального общества воспринимается мыслителем с позиций церковной ортодоксии как канун, прямое пришествие ожидаемой православием, его эсхатологией, эры антихриста, эры "зверя из бездны". "Когда же всюду, - писал христианский неоконсерватор К.Н.Леонтьев, - заведут самоуправство, республики, демократию, коммунизм, - тогда антихристу откроется простор для действования. Сатане не трудно будет подготовлять голоса в пользу отречения от Христа, как это показал опыт во время французской революции прошедшего и нынешнего столетия... Вот тогда заведутся всюду такие порядки, благоприятствующие раскрытию антихристианских стремлений, тогда явится и антихрист"xv.
    И так как, следуя средневековой логике "истина может порождать ложь" (modus ponens) и из "лжи следует что угодно" (modus tolens), необходимо отметить, что подобные высказывания, пророчества, помимо их своеобразной "верности", в конце XX века, когда уже многие пророчества сбылись, позволяют вычленить из самих пророчеств те социальные посылы, которые обрели начальную историческую память, дают возможность выяснить, по крайней мере, те из них, которые стали социально-политическими лозунгами в руках эпигонов, развернулись в социально-политическое движение. Так, например, в руках С.Нилуса апокалиптический пафос К.Н.Леонтьева стал своеобразной теорией "всемирного заговора" людей, несущих на себе, по мнению христианской эсхатологии, "печать зверя", которые и являются проводниками ведущих антихристианских тенденций эпохи в форме либерально-демократических, масонских и других организаций, объединений и обществ, напрямую связываемых с их так называемым служением "антихристу".
    Почти вся теория так называемого "жидо-масонского заговора", сконцентрированная С.Нилусом в "Протоколах сионских мудрецов", навеяна следующими рассуждениями уже черносотенного православного эсхатолога, мистика-пророка - К.Н.Леонтьева. Опуская многие рассуждения К.Н.Леонтьева о необходимости возрождения и удержания "строгих и стройных ограничений, нового и твердого расслоения общества", приведем лишь конечный вывод из своеобразной эсхатологической части пророчества: "Не надо забывать, что антихрист должен быть еврей, что нигде нет такого множества евреев, как в России, и что до сих пор еще не замолкли у нас многие даже и русские голоса, желающие смешать с нами евреев посредством убийственной для нас равноправности"xvi.
    Итак, христианская эсхатология, эта пророческая истина, через писания К.Н.Леонтьева породила своего рода теорию "всемирного заговора", теорию апокалиптической истины, "истины", ставшей провокационной ложью, фальшивкой, в дальнейшем определившей гонения на миллионы людей, в руках уже национал-социалистической идеологии, оправдывавшей геноцид ссылками на псевдоапокрифические "Протоколы сионских мудрецов", ставшей в Германии своего рода откровением, пророчеством, суррогатом теории немецких погромщиков. Она же во многом определила и многие черты большевистского антисемитизма, противопоставленные провозглашаемому официально интернационализму русских социалистов, так же как и во многом определила и без того хорошо "унавоженный" германский антисемитизм, бурно развивавшийся на протяжении почти всего XIX века. Поистине "неисповедимы пути Господни", и пути и судьба идей, возникших в одной стране, когда они обретают самостоятельную жизнь - в другой.
    То же самое можно сказать и о политических взглядах позднего Ф.М.Достоевского, изложенных им в "Дневнике писателя". Перевод их на немецкий язык, осуществленный А.Мелером Ван ден Бруком, одним из представителей второго поколения неоконсерваторов, явившийся откровением для неоконсерваторов в Германии, собственно, и определил, наряду с идеями К.Н.Леонтьева, "русское лицо германского неоконсерватизма" 20-30-х годов XX века, их своеобразный пафос, тон и направленность мышления.
    Ведь в данном случае не столь важно то обстоятельство, что и "Протоколы сионских мудрецов", и многие другие "апокрифы" впоследствии оказались политической провокацией, ненаучной подделкой. Кто, собственно, об этом спрашивал и кто интересовался их реальным происхождением? Скорее важно другое - "тексты" работали, являлись объясняющими, давали "логику происхождения" многих очевидных для всех явлений действительности. "Тексты" были политически активны и в этом смысле - общезначимы и признаны в качестве таковых, а стало быть, обладали навязчивостью предрассудка, имели характер чего-то такого, что разумеется, то есть, имеется в разуме само собой, и в этом смысле - почти объективны.
    Наивно думать, хотя это и дань признания рационализма как такового, что каждое "мнение", "слух", "версия", предлагаемая массовой пропагандистской литературой, "желтой" или какой-нибудь иной по цвету прессой, подвергается впоследствии рациональной обработке, поиску научных обоснований того или иного мнения. Нет, оно схватывается сразу, непосредственно, не подвергаясь соответствующей рефлексии в качестве единственного и едино существующего объяснения. Человек толпы, массы, сведенной к "атомизированной форме", лишенный корней, традиции, устойчивых социальных связей, человек - песчинка, термит, "перекати-поле" легко воспринимает любое объяснение, любой "квазинаучный" миф, легенду, в качестве достаточной, объясняющей и, в этом смысле, общезначимой и необходимой для вторичного объединения во вновь легко создающиеся, легко объединяющиеся группы людей по общности слухов, мнений и предпочтений.
    Вовсе не случайно, что стихия, турбулентный хаос этих отдельных "песчинок-атомов", атомизированных индивидов, предполагаемых либеральной теорией в качестве базисной предпосылки самого либерально ориентированного общества, как бы воспроизводящего изначальную войну "всех против всех", вновь породила в рядах неоконсервативных мыслителей усиленный интерес именно к мифу, преданию, традиции как вне рациональным формам социального отражения действительности, позволяющим вновь "воссоединить" расколовшееся общество, на новом внерациональном осознаваемом основании, на уровне крови, рода, нации и т.д.
    Только мифы - эти "могучие иллюзии", по выражению Ж.Сореля, могли вновь интегрировать общество, динамизировать его, сделать политически активным и устремленным к дальнейшему развитию. Так же вовсе не случайно многие идеи и мнения Ж.Сореля весьма сочувственно цитирует такой крупнейший теоретик тоталитарной Германии 20-30-х годов, как К.Шмидт. "То, что ценно в человеческой жизни, - пишет К.Шмидт, - возникает не из разумного рассуждения, но в состоянии войны, у людей, которые будучи воодушевлены великими мифическими образами, участвуют в борьбе..." И далее К.Шмидт прямо цитирует Ж.Сореля: "Это зависит "d'un etat de guerre auguel les hommes acceptent de participer et qui se traduit en mythes precis" ([G.Sorel] Reflexions. P. 319)xvii. И политические лидеры становящегося тоталитаризма напрямую обращаются к мифу как орудию, средству сплочения, интеграции нации в борьбе. Так, например, Муссолини, которого цитирует К.Шмидт, в 1922 году в Неаполе перед знаменитым походом на Рим восклицал: "Мы создали миф, миф - это вера, настоящий энтузиазм, ему не нужно быть реальностью, он есть побуждение и надежда, вера и мужество. Наш миф - это нация, великая нация, которую мы хотим сделать конкретной реальностью"xviii.
    В политике, общественной жизни диссоциированных либерализмом государств происходит своеобразный механизм редукции к основанию, к первичным корням, матрицам, удерживающим само это общество в качестве общности, рода, нации, государства. Но делается это, и в этом заключается самое главное, в отличие от первобытной архаики, только еще собирающейся в крупные социальные образования из первобытной орды, общины кровных родственников, на ином основании - основании ложно поставленной, но способной объединить всех, цели - цели борьбы за право на существование только одной из противоборствующих сторон, поскольку сам мир предстал расколотым на дуальные оппозиции по образу архаических дихотомий: добра - зла, огня - воды, свой - чужой, мужское - женское и т.д. Мир стал ареной борьбы двух мифических гигантских символических фигур: "Буржуа" и "Пролетариата", которые сошлись в смертельной схватке из-за господства над землей. И это - с одной стороны, тогда как с другой - борьба крови, нации, расы против противостоящих им ценностей либерального типа: свободы, равенства, братства, понятых как интернациональная "свобода" коммерции, экономическое "равенство" всех участников коммерческой сделки и, наконец, "братство" всех по отношению к капиталу, который им довелось персонифицировать.
    И в каждой стране, участнице этой всемирной гладиаторской схватки, ведущими являлись только свои специфические дуальные оппозиции, но отражающие, все же, глобальное противостояние "Буржуа" и "Пролетариата". Так, например, в Германии это было "смертельная схватка" в форме борьбы "финансового капитала" - персонифицированная борьбой с его представителями через псевдофобический примитивный антисемитизм и национальное единство арийской германской нации. В России этот же дуализм, помимо борьбы "Пролетариата" с "Буржуа" во внешнем мире, выражался еще в дополнительном противостоянии "Пролетариата", являющегося меньшинством в аграрной отсталой стране, и окружающим его крестьянством. Своеобразным подтверждением этому явились карикатурные образы "кулака", "трутня" и "дармоеда", которым была объявлена беспощадная борьба. К.Шмидт по поводу борьбы "Буржуа" и "Пролетариата" в России отмечает: "На русской почве объединились все энергии, которые создали этот образ. Оба, и русский, и пролетарий видели теперь в буржуа воплощение всего того, что, словно смертоносный механизм, стремилось поработить ту жизнь, которой они жили"xix.
    В период, наступивший после Первой мировой войны XX века, как в России, так и в Германии были разрушены почти все прежние связи, структуры, формирующие общество, само общество было люмпенизировано, деклассировано и как бы лишено корней, почвы, на которой оно возникло. Наступила пора, которая описывалась либеральной теорией в качестве желанной предпосылки: "атомизированные" индивиды в бесструктурном обществе. Но при этом почти полностью отсутствовала еще одна и, в данном случае, основная предпосылка этой теории - частная собственность, само общество стало избыточным, ненужным, количественно безмерным для государства, утерявшего все свои социальные связи.
    Именно в этих условиях неоконсервативные мифы явились своего рода центрами кристаллизации дезинтегрированного общества, но уже не по классовому принципу, а по принципу своего рода отрицательной солидарности (вместе боремся - но против кого?), заново, вновь как бы воссоздающих распавшиеся социальные связи, которые преодолевают не только дезинтеграцию, но и люмпенизацию общества. Вместе с тем, эта мифологизация общества словно "бессознательно путала" тексты - боролась с либерализмом, а нападала на "Буржуа", видя в нем, прежде всего, мещанина, который стремится уютно устроиться в мире, где умерли все прежние аристократически феодальные ценности, вроде привилегий, аристократии, знатности крови и в конце концов венчающую их структуру и иерархию - христианского Бога. Это как бы и был неоконсервативный акт возмездия либеральной культуре с ее пафосом равенства, единства и братства, но воспринимаемых ею как "гомогенизация", "усреднение", "подобие" "атомизированных" индивидов, лишенных как раз этой традиции, корней, судьбы как предначертания и т.д.
    Вот, например, В.В.Розанов - сам неоконсерватор и "охристианенный язычник" - характеризует основной пафос деятельности крупнейшего русского неоконсерватора конца XIX века - К.Н.Леонтьева: "Но какая же, однако, causa efficiens лежала для исторического появления Леонтьева? Та, что "средний европеец" и "буржуа" именно в XIX веке, во весь послереволюционный пафос европейской истории, выродился во что-то противное. Не "буржуа" гадок: но поистине гадок буржуа XIX века"; самодовольный в "прогрессе" своем, вонючий завистник всех исторических величий и от этого единственно стремящийся к уравнительному состоянию всех людей в одной одинаковой грязи и одном безнадежном болоте. "Ничего глубже и ничего выше", - сказал мерзопакостный приказчик, стукающий в чахоточную грудь кулачком величиной с грецкий орех: "Ни святых, ни - героев, ни демонов и богов"xx. И далее весьма примечательное продолжение, как своего рода вывод: "Практически против таких господ поднялась Германия, как сильный буйвол против выродившихся до собаки волченят; а теоретически Бог послал Леонтьева"xxi.
    И как тут после такой оценки пафоса К.Н.Леонтьева В.В.Розановым не вспомнить его германского "alter ego", младшего "конгениального собрата" по неоконсерватизму - Ф.Ницше с его критикой идеального либерального общества, как основного предмета вожделений и мечтаний буржуа XIX века, данным им в "Прологе" к "Так говорил Заратустра" почти в те же годы, когда велась и основная проповедь К.Н.Леонтьева в России. Необходимо отметить также, что для Ф.Ницше - это картина "последнего человека" или, как говорил сам мыслитель, "самого презренного человека, который уже не может презирать самого себя"xxii. "Смотрите, - пишет Ф.Ницше, - я показываю вам последнего человека". "Что такое любовь? Что такое творение? Устремление? Что такое звезда - так вопрошает последний человек и моргает. Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех. "Счастье найдено нами", - говорят последние люди, и моргают". И опуская ряд еще замечательных по своему пафосу отрицания особенностей этого "последнего человека", приведем лишь своего рода социальную характеристику либерального рая, данную Ф.Ницше: "Не будет более ни бедных, ни богатых: то и другое слишком хл