опотно. И кто захотел бы еще управлять? И кто повиноваться? То и другое слишком хлопотно. Нет пастуха, одно лишь стадо. Каждый желает равенства; все равны: кто чувствует иначе, тот добровольно идет в сумасшедший дом"xxiii.
    И если учесть то обстоятельство, что при жизни ни русский, ни германский мыслители не пересекались и творили как бы в параллельных мирах, то это поразительное по пафосу и силе отрицания сходство только лишь подтверждает наличие в духовной атмосфере России и Германии единых и сильных и, как сказал бы в последствии К.Г.Юнг, синхронистичных духовных течений, противостоящих господствующим либеральным тенденциям, течений, которые в начале XX века по-своему вытеснили затхлый либеральный фон, господствующую духовную атмосферу.
    Место рациональной позитивной науки заняли мифы, которые сразу же стали весьма ощутимой политической силой. Антибуржуазные по пафосу, антилиберальные по смыслу - эти мифы стали своеобразным дополнением социалистическим мифам, которые, в противоположность неоконсерваторам, основной упор сделали на создание столь же мифического противостоящего буржуа - мифу рабочего, грядущей миссии его в дальнейшем развитии будущей истории. В дальнейшем и этот социалистический миф "Рабочего" тоже будет перехвачен германскими неоконсерваторами: Г.Зиммель в своей "Философии денег" создает неоконсервативную, противостоящую марксизму экономико-психологическую теорию, а Э.Юнгер - столь же неоконсервативную символическую теорию - миф рабочего (Arbeiter).
    Но совершенно особое место среди неоконсервативных мыслителей Германии по количеству созданных им мифов, по совершенно мифологическому мышлению, во многом определившему тоталитарную мифологию в дальнейшем, занимает О.Шпенглер, который не только попытался объединить оба господствующих, доминирующих мифа времени "Буржуа" и "Рабочего", но и создать действующую модель "прусского социализма", в котором противостояние враждующих политических мифологий не только разрешаются, но в соединении дают новое, качественно иное явления - миф тоталитарно-авторитарного государства, осуществившего синтез неоконсерватизма и социализма.
    Если вся жизнь Ф.Ницше - героический заплыв одиночки против господствующего течения времени (не случайно философ заявлял о себе как о последнем "антиполитическом немце"xxiv) как величайший антитезис доминирующим тенденциям политического либерализма и демократии, то в умелых руках О.Шпенглера почти все наследие Ницше поставлено на службу как раз духу времени и стало воплощенным пророчеством для обоснования и формирования тоталитарной модели государственного устройства. Собственно, именно О.Шпенглер и "Архив Ницше", возглавляемый сестрой философа - Е.Ферстер-Ницше, явились "медиаторами-посредниками" национал-социалистической версии интерпретирования Ф.Ницше и как теоретика милитаризма и государственника - с одной стороны, национал-расиста и антисемита - с другой. Каждый внес свое, а в итоге получилась "гремучая смесь", которую вряд ли можно соотнести как с самим Ф.Ницше, так и буквально - с идеями национал-социализма.
    Взяв у Ф.Ницше идею заката, гибели европейской культуры под натиском либеральной философии и демократических тенденций XIX века, его подход к "генеалогии морали", О.Шпенглер экстраполировал их на все развитие Европы, в том числе - и в будущее, как некий провиденциальный эсхатологический процесс. Но при всем этом словно не заметил или не захотел заметить, поскольку это не укладывалось в его схему развития мировой истории, следующих высказываний Ф.Ницше, по-своему опровергающих всю морфологию О.Шпенглера и, в частности, его исторический прогноз о гибели европейской цивилизации, циклах развития и гибели других существовавших культур. "Что человечество должно выполнить одну общую задачу, - пишет Ф.Ницше, - что оно как целое стремится к какой-нибудь одной цели, - это весьма неясное и произвольное представление еще очень юно. Оно не может считаться целым, это человечество: оно представляет собой тесно переплетающуюся массу восходящих и нисходящих жизненных процессов, - у нас нет юности с последующей зрелостью и, наконец, старостью. Напротив, слои лежат вперемешку и друг над другом, - и через несколько тысячелетий, может быть, будут существовать более юные типы человека, чем те, которые мы можем констатировать теперь. С другой стороны, явления декаданса свойственны всем эпохам: везде есть отбросы и продукты разложения, выделение продуктов упадка и отложения само по себе есть жизненный процесс"xxv. Учитель оказался прозорливее ученика и как бы "впрок" подготовил аргументы "против" всякого рода "морфологии культуры", их биологического цикла развития с рождением, расцветом и последующей гибелью, оказался против редуцирования своей философии к политическим нуждам изменившегося времени. И в этом случае Ф.Ницше оказался "несвоевременным философом", из которого не так-то легко сделать практические выводы и политические рекомендации.
    Почти так же обстоит дело и с "пресловутым" антисемитизмом Ф.Ницше, который так оценивает сам антисемитизм как явление современной ему эпохи: "Мне напоминают, - пишет Ф.Ницше, - что в наше время существует и нескромный протестантизм - протестантизм придворного проповедника и антисемитских спекулянтов, - но никто еще не утверждал, чтобы какой-нибудь "дух" носился над этими водами..."xxvi. В другом месте: "Даже у антисемитов всегда тот же кунстштюк: осыпать противника отрицательными моральными оценками, сохраняя за собой роль карающей справедливости"xxvii.
    И тем не менее, именно за Ф.Ницше с подачи "Архива Ницше", возглавляемого сестрой философа, в свое время бывшей замужем за крупнейшим лидером антисемитизма в Германии конца XIX века, устойчиво упрочилась посмертная слава философа, обосновавшего ксенофобию и антисемитизм. Ведь как определяется истина - истина для толпы, по мнению того же О.Шпенглера: "Что есть истина? Для толпы истина - это то, что приходится читать и слышать постоянно. Пускай где-то там сидит себе, собирая основания, ничтожная горстка, с тем, чтобы установить "истину как таковую", это останется лишь ее истиной. Другая, публичная истина момента, которая лишь и имеет значение в фактическом мире действий и успехов, является сегодня продуктом прессы"xxviii.
    И если Ф.Ницше стремился не связывать себя с политикой, "реальной политикой" бисмарковской Германии XIX века, современником которой он был, то О.Шпенглер прямо заявляет, в отличие от своего предшественника, утверждавшего, что "жизнь - это воля к власти и ничего более", "вся жизнь - это политика в каждой своей импульсивной черточке, до самой глубиннейшей своей сути"xxix. Отказываясь от метафизики Ф.Ницше, подменяя ее глубину поверхностью политической жизни, О.Шпенглер и само прочтение всей предыдущей философской традиции интерпретирует сугубо политически, через запросы окружающей его современной жизни, требования текущей политической злобы дня. И в качестве своеобразной расплаты за потерю метафизической глубины, теряет само видение истории, перспективное ее интерпретирование, превращается в своего рода социальный заказ все той же политики при любом, даже самом глубинном погружении в толщину ушедших исторических эпох, т.е. становится удобным политическим ангажированным мифом, оправдывающим "из глубины" современную плоскость политической жизни.
    Выступая против идолизации государства и политического либерализма, Ф.Ницше писал: "Там, где кончается государство, и начинается человек, не являющийся лишним; там начинается песнь необходимых, мелодия единожды существующая и невозвратимая"xxx. В другом месте: "Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из уст его: Я государство, есмь народ"xxxi.
    И все это О.Шпенглер переинтерпретировал путем создания своеобразной политической мифологии в учение, песнь о государстве, в котором все, включая сюда и монарха, главу государства, выступают в качестве чиновников-бюрократов, а само государство - это большая бюрократическая контора, где как раз и осуществляется столь язвительно осмеянный Ф.Ницше категорический императив И.Канта, гласящий: "Какая философия дает высшую формулу для государственного чиновника? - Философия Канта: государственный чиновник как вещь в себе, поставленный судьею над государственным чиновником, как явлением"xxxii.
    Итак, государство по О.Шпенглеру - это некая целостность, тотальность, в которой, как считает философ: "...власть принадлежит целому. Отдельные лица ему служат. Целое суверенно. Король только первый слуга своего государства (Фридрих Великий). Каждому отводится предназначенное ему место. Приказывают и повинуются"xxxiii. В качестве тотальной целостности государство у О.Шпенглера поглощает не только отдельную личность, - если вспомнить приведенное выше высказывание о государстве Ф.Ницше, - но и сословия, кровь, нацию расу, и становится над персональной формой, в которой, как в целостности, любое заведомо большое количество частей никогда не больше целого, как форме, удерживающей их в единстве, некоем традиционно-общинном, родовом "Мы". "Не "Я", но "Мы", - пишет философ, поясняя свою концепцию государства, - коллективное чувство, в котором каждое отдельное лицо совершенно растворяется. Дело не в человеческой единице, она должна жертвовать собой целому"xxxiv. И вот весьма знаменательные слова философа - неоконсерватора, который, даже создавая на уровне теории концепцию тоталитарно-авторитарного государства, все же как бы проговаривается и выдает свои самые заветные цели, цели-мечты и упования на будущее. "Капиталистическая экономика, - пишет О.Шпенглер, - опротивела всем до отвращения. Возникает надежда на спасение, которое придет откуда-то со стороны, упование, связываемое с тоном чести и рыцарственности, внутреннего аристократизма, самоотверженности долга. И вот наступает время, когда в глубине снова просыпаются оформленные до последней черты силы крови, которые были вытеснены рационализмом больших городов. Все, что уцелело для будущего от династической традиции, от древней знати, что сохранилось от благородных, возвышающихся над деньгами нравов, все, что достаточно сильно само по себе, чтобы (в согласии со словами Фридриха Великого) быть слугой государства (при том, обладая неограниченной властью) в тяжелой, полной самоотверженности и попечении работе, т.е. все, что я в противоположность капитализму означил как социализм - все это вдруг делается теперь точкой схождения колоссальных жизненных сил. Цезаризм растет на почве демократии, однако его корни глубоко погружаются в основания крови и традиции"xxxv.
    Как в дальнейшем сложилась судьба "крови и традиции" самого так называемого "социализма по-прусски" хорошо известно, и это как бы закрытая страница мировой историиxxxvi. Но в данном случае важно другое - именно в трудах О.Шпенглера тоталитаризм как форма идеологической идолизации государства как целостности, тотальности, поглощающей, и не только объединяющей, но всецело определяющей саму структуру общественных отношений в государстве, впервые обрела свое выражение. Если Ф.Ницше крайне отрицательно относился к понятию "государство", предпочитая говорить о "формах и образах господства"xxxvii, общество для него - это только "культурный комплекс"xxxviii, то для О.Шпенглера государство напрямую сливается с народом в некую целостность, которая, собственно, и является силой, движущей историю. "Народ находится в форме как государство"xxxix, - пишет философ. В другом месте: "Поэтому народы как государство и являются в собственном смысле движущими силами всех человеческих событий. В мире как истории выше их нет ничего. Они и есть судьба"xl, хотя и здесь - вот, пожалуй, самое главное, поглощая в себе сословия, семью, само государство в конечном итоге воплощается в образе "единоличного властителя"xli, который, как определяет философ: "...внезапно является непосредственно из среды самого же множества и как раз в силу единства чувствования в нем разом делается его главой, находящей здесь безусловное повиновение"xlii.
    Итак, лидер государства, его руководитель - это как бы персонифицированный голос народа, сам народ, представленный одним из его членов. Это не "харизматик", не кто-то, кто противостоит народу, государству, что в данном случае - одно и то же. И буржуазный парламентаризм как промежуточная форма, опосредующая отношения между народом и государством, не нужна и лишь только затемняет основное противоречие "великой формы или великой единоличной власти"xliii. И это основное противоречие современной О.Шпенглеру эпохи, для которой характерен как раз распад, разложение связи народ - руководитель, монарх, наступивший в эпоху "борющихся государств", которую, по мнению философа, как раз и переживает Германия. "Ровно настолько же, - пишет О.Шпенглер, - насколько нации перестают находиться в форме (Verfassung) в политическом отношении, возрастают возможности энергичного частного человека, который желает быть творцом в политике и рвется к власти любой ценой, так что явление такой фигуры может сделаться судьбой целых народов и культур"xliv.
    О.Шпенглер называет этот период появлением "великой динамичной формы" - период частной активности человека - "бонапартизмом" или "цезаризмом". Этот период характеризуется распадом, разложением государственной формы, государства, и переходом самого государства, - а государство - это, по определению философа, и есть народ - к первичному хаотическому состоянию, брожению, когда как бы сброшены все традиционные устои, до сих пор скрепляющие общество. "Это возврат из мира завершенных форм, - пишет О.Шпенглер, - к первобытности, к космически - внеисторическому. На место исторических эпох снова приходят биологические периоды"xlv. И это с одной стороны - своеобразная дань самого О.Шпенглера "философии жизни", стремящейся объяснить, редуцировать социальные процессы процессами биологическими; с другой - философ не только четко уловил стремление в качестве объективной тенденции своего времени, но и как явление, отражающее внутреннюю логику самого консервативно-традиционалистского мышления - стремление обосновать переход от демократии к диктатуре, отмеченный еще К.Шмиттом при анализе других неоконсервативных политически ориентированных мыслителейxlvi. Диктатура как протест против буржуазного парламентаризма, либеральной идеологии, как форма проявления самой стихии жизни, выступающей против либерально-абстрактной бюрократизации жизни, как форма "прямого действия" непосредственной конкретной жизни, выступающей против парламентских, профессионально-корпоративных бюрократических форм государства, армии, полиции и т.д. И это не противоречие в определении, поскольку диктатура чаще всего ассоциируется с диктатурой разума, рационализма, рационалистической схемы, насильно насаждаемой в жизни как некое силовое осуществление мысли в утопии, не считающейся с течением реальной жизни.
    К.Шмитт, например, дает другое определение самой диктатуры, весьма сходное с тем, которое предлагал и О.Шпенглер, - вовсе не случайно их влияние на последующее развитие национал-социалистической теории: "Диктатура есть не что иное, - пишет К.Шмитт, - как рожденная рационалистическим духом военно-бюрократически-полицейская машина; напротив, революционное использование силы есть выражение непосредственной жизни, часто дикое и варварское, но никогда не являющееся систематически-жестоким и бесчеловечным"xlvii. А вот как описывает этот процесс О.Шпенглер, попутно творя свои мифы, построенные на борьбе духа и денег, демократии и диктатуры: "В образе демократии восторжествовали деньги. Было время, когда политику делали только они, или почти что только они. Однако стоило им разрушить старинные культурные порядки, как из хаоса является новая, все превосходящая, достигающая до первооснов всего становления величина: люди цезаревского покроя ... Силы крови, первобытные побуждения всякой жизни, не сломленная телесная сила снова вступают в права своего прежнего господства. Раса вырывается наружу в чистом и неодолимом виде: побеждает сильнейший, а все прочее - его добыча"xlviii.
    Вместе с тем, во всей этой феноменологии власти, во всем маскараде мифологических образов - понятий, мифологем, как зародышей, прообразов, "свернутых" в понятие мифов: "крови", расы, денег, демократии, диктатуры, "фаустовской души" - легко прочитывается некая центральная, субстанциональная мифологема, заимствованная философом у Ф.Ницше, и это - мифологема "воли к власти", только намеченная в его философии и развернутая в целые ряды аналогий, гомологии посредством истории и исторических параллелей. Все эти мифологемы "крови", "демократии", "фаустовской души", "цезаризма" и т.д. - ряд, который можно было продолжать и продолжать - экстенсивные величины - все динамичны, все пульсируют и стремятся к постоянному самопреодолению, росту - все метафоры, иные образы метафизической и, в данном случае, онтологической, в рамках этой философии жизни, "воли к власти" Ф.Ницше, выступавшей для О.Шпенглера в качестве своего рода онтологии, на которой он разворачивает свои исторические узоры-иллюстрации основного метафизического принципа. Это как бы форма адаптации, амплификационное прочтение философии Ф.Ницше глазами историка, пророка, мифотворца, творящего тоталитарные мифы для тоталитарного времени и тоталитарного государства. Все они являются апологией современной философу действительности, но трактуемой и как бы увиденной в свете ницшеанской метафизики.
    Все эти "категории-мифы" мифологически противоречивы и легко переходят в свою противоположность. С одной стороны, демократия - это стихия народной жизни, воля большинства и т.д., с другой - это "воля к власти", "нигилистическое движение", ressentiment, с помощью которого утверждается власть слабейших и ничтожнейших "человеческого слишком человеческого" над аристократией, традицией, "кровью" и т.д. С одной стороны, диктатура - это, по определению К.Шмитта и солидарного с ним, не даром же они являются современниками, О.Шпенглера, - стихия, хаос, взламывающий застывшие нормы рационализированного бюрократического порядка, тогда как с другой - это столь насильственное насаждение утопии в текущую живую реальность действительной жизни, насильственное подведение к общему знаменателю, "знаку зверя" всех несогласных с ним путем насилия и тотального террора, контроля над этой самой текущей спонтанной жизнью, "воля к власти" в утверждении нового мирового порядка и т.д.
    Грань между тем или иным прочтением той или иной мифологемы зыбка и противоречива, представлена двумя своими сторонами одновременно и принципиально амбивалентна. Та же демократия, следуя в том иррационалистической логике неоконсервативного традиционализма, с одной стороны, порождает тирана, демагога, который обращает ее в свою противоположность - деспотию и тиранию, с другой - средство, с помощью которого большинство заставляет, подчиняет и навязывает свою волю меньшинству. Но при этом все же остается вопрос о том, какие силы приводят в свою очередь механизмы самого большинства. И что такое само по себе это большинство, как социальный слой, отличающийся от всех прежних реликтовых слоев общества: аристократии, духовенства, буржуа? О.Шпенглер так характеризует его: "Цивилизация застает это понятие в готовом виде и уничтожает его понятием четвертого сословия, массы, принципиально отвергающей культуру с ее органическими формами. Это нечто абсолютно бесформенное, с ненавистью преследующее любого рода форму, все различия в ранге, всякое упорядоченное владение, упорядоченное знание. Это новые кочевники мировых столиц, и в их глазах раб и варвар античности, индийский шудра - в общем все, что есть человек, представляется чем-то в равной степени текучим, всецело утратившим корни: оно не признает своего прошлого и не обладает будущим... Масса - это конец, радикальное ничто"xlix.
    Феномен, новый для XX века, появившийся сразу после окончания Первой мировой войны, феномен, ставший краеугольным камнем, кирпичиком, из которого, собственно, и будет составлена "крепость" тоталитарного государства, та самая "лагерная пыль", которая в дальн