законах, так и вообще о всех делах
государства, правильно сплетая все воедино, то мы по справедливости назовем
его политическим.
Итак, вот что мы называем завершением государственной ткани: царское
искусство прямым плетением соединяет нравы мужественных и благоразумных
людей, объединяя их жизнь единомыслием и дружбой и создавая таким образом
великолепнейшую и пышнейшую из тканей. Ткань эта обвивает всех остальных
людей в государстве - свободных и рабов, держит их в своих узах и правит и
распоряжается государством, никогда не упуская из виду ничего, что может
сделать его, насколько это подобает, счастливым.





                           Платон - Послезаконие

                                   Платон

                                Послезаконие


Афинянин. Многие люди, причем с большим жизненным опытом, держатся того
взгляда, что человеческий род никогда не будет счастливым и блаженным. Я
также отрицаю возможность для людей,за исключением немногих, стать
счастливыми и блаженными.
...Каждому живому существу с самого начала тяжко появиться на свет. Прежде
всего тяжело быть причастным утробному состоянию, затем идет само рождение,
далее взращивание и воспитание; все это, как мы признаем, сопряжено с
тысячью тягот. Жизнь наша краткотечна, даже если не принимать в расчет
каких-то особых бедствий, но лишь такие, что выпадают на долю каждого в
скромных размерах. Краткотечность эта позволяет человеку свободно вздохнуть
только, как кажется, в середине его жизни. А быстро подступающая старость
заставляет каждого, кто только не преисполнен детских чаяний, отказаться от
желания вновь возвратиться к жизни, ведь человек принимает в расчет
прожитую им жизнь.
Мы выясняем, каким образом мы можем стать мудрыми, словно каждый человек
имеет эту возможность. Между тем мудрость убегает от нас, когда мы
приближаемся к разумности так называемых искусств, ученых занятий и других
тому подобных вещей, относимых нами к знаниям, тогда как ничто из этого не
заслуживает такого обозначения, раз вся мудрость этих занятий обращена на
человеческие дела. А ведь душа человека твердо уверена в этой мудрости и
заявляет, что по своей природе она каким-то образом может ее обрести. [...]
Возникающие здесь у каждого человека трудности превосходят все ожидания; по
крайней мере так бывает у тех среди нас, кто оказывается в состоянии
разумно и складно исследовать как самих себя, так и других людей с помощью
всевозможных способов рассуждения.
Итак, нам надо прежде всего разобрать все остальные так называемые знания,
которые отнюдь не делают мудрым человека, их усвоившего и ими обладающего.
Правда, все эти творения в конце концов могли бы оказать огромную помощь
неисчислимому количеству людей. В этом отношении величайшее и самое
полезное искусство то, которое носит имя военного и военачальнического; его
распространенность снискала ему наибольшую славу. Но зато оно всего более
нуждается в счастливом стечении обстоятельств, да и по своей природе
большим обязано мужеству, нежели мудрости. [...] Точно так же обстоит дело
с людьми, которые, по их утверждению, помогают нам силой своего красноречия
вести судебные дела. Путем развития памяти и постоянного упражнения они все
свое внимание обращают на нравы, но они очень далеки от понимания подлинной
справедливости.
Кроме мнимой мудрости остается еще одна странная способность, которую
большинство назвало бы скорее природным свойством, чем мудростью. Она
состоит в быстрой сообразительности, в легком усваивании, в обширной и
твердой памяти, схватывающей то, что полезно человеку. Благодаря этому
человек сразу поступает так, как подсказывают обстоятельства. Все эти
способности одни люди считают природным свойством, другие - мудростью,
третьи - природной сметкой. Однако ни один разумный человек никогда не
захочет признать действительно мудрым того, кто ими обладает.
Дело в том, что душа живого существа, лишенного разума, вряд ли может
овладеть всей добродетелью в совокупности. Ведь существу, незнакомому с
тем, что такое "два", "три", "нечет" или "чет", совершенно неведомо число
как таковое, а потому такое существо вряд ли сможет дать себе отчет в том,
что приобретено только путем ощущений и памяти. Правда, это ничуть не
препятствует тому, чтобы иметь прочие добродетели - мужество и
рассудительность; но тот, кто не умеет правильно считать, никогда не станет
мудрым. А у кого нет мудрости, этой самой значительной части добродетели,
тот не сможет стать вполне благим, а значит, и блаженным.
Если же кто примет во внимание божественность и бренность становления, в
силу чего в нем можно распознать и священное начало, и действительно сущее
число, то окажется, что далеко не всякий может познать все в совокупности
число - настолько велико для нас его значение, вызываемое его
соприсутствием в нас. [...] Ведь чуть ли не любое нечеткое, беспорядочное,
безобразное, неритмичное и нескладное движение и вообще все, что причастно
чему-нибудь дурному, лишено какого бы то ни было числа.
Если же, напротив, дело идет к худшему, то здесь приходится винить не
божественную природу, а человеческую, которая несправедливо распределяет
свои жизненные блага.
...Любая душа старше любого тела. [...] Разве не убедительно, что то, что
лучше - древнее и более богоподобно в противоположность худшему, которое
моложе и менее почтенно. Ведь повсюду тот, кто правит, старше подвластного
и руководитель во всех отношениях старше руководимого. Итак, признаем, что
душа старше тела. Раз это так, то, пожалуй, вполне убедительно, что
первоначало у нас старше первого порождения. Установим же, что начало начал
более благообразно и что мы вступили на правильный путь, ведущий к
высочайшим вершинам мудрости, коснувшись происхождения богов.
...Живое существо возникает тогда, когда сочетание души и тела порождает
единую форму.
Нет ничего бестелесного и вовсе не имеющего окраски, из чего могло бы
возникнуть нечто иное, за исключением действительно божественного рода
души. Одному ему подобает лепить и создавать формы, телу же, как мы и
говорим, подобает только поддаваться лепке, рождаться и становиться
видимым. Роду души подобает быть незримым и умопостигаемым, причастным
памяти и умению учитывать чередование четного и нечетного.
Итак, есть пять тел. Здесь надо назвать, во-первых, огонь, во-вторых -
воду, в-третьих - воздух, в-четвертых - землю, в пятых - эфир. Смотря по
главенству того или иного тела, получается много разных живых существ.
Земляной род движется в беспорядке, а огненный - в полном порядке. Тот род,
что движется в беспорядке, надо считать лишенным разума; таково большинство
окружающих нас животных. Движение же, совершающееся на небе в строгом
порядке, обнаруживает разумность. Достаточным доказательством разумности
существования служат самотождественное движение, действие и состояние.
Наличие здесь души, наделенной умом, является необходимостью, превосходящей
все прочие необходимости. Ведь она законодательствует как правительница, а
не как подвластная. Неизменное же, - когда душа, по совету наивысшего ума,
избирает себе наилучшее, - становится, согласно тому же уму, совершенством:
даже адамант не крепче этого совершенства и не более неизменен. Людям же
доказательством того, что звезды и все их движения обладают умом, надо
считать постоянную, длящуюся непостижимо долго, предписанную издревле
тождественность их действий. Звезды не меняют своего направления, не
движутся то вверх, то вниз, не делают то одного, то другого, не блуждают и
не изменяют своих круговращений. Между тем именно это многих из нас привело
к обратному заключению, - будто звезды не имеют души, раз их действия
тождественны и единообразны. За этими безумцами последовала толпа и
предположила, что человеческий род обладает разумом и жизнью, коль скоро он
находится в движении, род же богов не обладает разумом , раз он всегда
одинаково перемещается.
Ведь в действительности они вовсе не так малы, как это кажется; напротив,
размер каждой из них огромен. Этому стоит верить, так как это достаточно
доказано. Безошибочно можно мыслить Солнце, все в целом, гораздо большим,
чем вся в целом Земля. Да и все движущиеся звезды обладают удивительной
величиной.
Сколь бы ни был ничтожен человек, ему надлежит высказывать ясные воззрения,
а не болтать вздор. [...] Имеет ли наше рассуждение смысл или вовсе лишено
его, когда мы прежде всего утверждаем, что есть два рода сущностей: душа и
тело? То и другое имеет много разновидностей, которые все несходны между
собой; нет ничего иного, третьего, что было бы общим этим двум сущностям.
Душа отличается от тела: она обладает разумом, а тело - как мы установили -
не обладает; она правит, тело подчиняется; она - причина всего, тело же не
бывает причиной какого-либо состояния.
Что касается богов - например, Зевса, Геры и всех остальных, - то их можно
распределить согласно тому же закону, лишь бы прочно было усвоено это
учение. Но первыми - зримыми, величайшими и почтеннейшими из богов, зорко
все обозревающими, - надо признать звезды и все то, что мы воспринимаем
вслед за ними.
Человек блаженный сперва поражен этим порядком, затем начинает его любить и
стремится усвоить его, насколько это возможно для смертной природы,
полагая, что таким образом он всего лучше и благополучнее проведет свою
жизнь и по смерти придет в места, подобающие добродетели.
И пусть никто из эллинов не пугается мысли, будто не следует заниматься
божественными делами, раз мы смертны; нет, надо думать как раз обратное, а
именно: божественное не лишено разума, оно знает человеческую природу и
ведает, что под влиянием его наставлений она последует за ним и усвоит то,
чему оно учит. А что божество наставляет нас - например, учит числу, счету,
- это ему, конечно, ведомо. Всех неразумней был бы тот, кто этого не знает.
Ведь, как говорится, он действительно не знал бы в этом случае самого себя,
сердился бы на того, кто в силах усвоить эти знания, не радовался бы, без
зависти, успехам того, кто благодаря богу стал благим.
Есть много прекрасных доводов в пользу того, что в ту пору, когда у людей
зародились первые представления о богах, - как они произошли, какими стали
и какие деяния совершали, - все эти воззрения были не по вкусу и не по
сердцу людям рассудительным. То же самое относится к воззрениям следующих
поколений, утверждавших наибольшую древность огня, воды и всех прочих тел и
относивших к позднейшему времени чудо души, а также считавших главным и
самым почтенным то движение, которое тело получает само по себе путем
нагревания, охлаждения и тому подобного, и отрицавших важность того
движения, которое сообщает телу и самой себе душа.
А теперь, коль скоро мы утверждаем, что душа, стоит ей оказаться в теле,
движет и перемещает его, так и самое себя, уже не остается никаких доводов
против того, что душа в состоянии перемещать любую тяжесть.
Чтобы подготовить натуры, способные усвоить эти знания, следует
предварительно многому их научить и с детского и отроческого возраста
приучить к настойчивому труду. Следовательно, должны существовать науки.
Главная и первая из них - это наука о самих числах, но не о тех, что имеют
предметное выражение, а вообще о зарождении [понятий] "чет" и "нечет" и о
том значении, которое они имеют по отношению к природе вещей.
Вдобавок при любом общении надо путем вопросов сравнивать единичное с
видовым, изобличая каждый раз того, кто плохо ответил. Это действительно во
всех отношениях наилучший и самый первый у людей способ исследования;
прочие же способы недостоверны: несмотря на свою привлекательность, с ними
одна морока.
Обо всем этом надо мыслить так: правильное понимание этих вещей в
определенном смысле очень полезно для человека; в противном же случае лучше
постоянно призывать бога.
...Единичное для того, кто надлежащим образом его усвоил, разъясняет и все
остальное. Впрочем, как мы говорим, это будет лишь в том случае, если если
он правильно усваивает, производя свое наблюдение над единичным. Перед
вдумчивыми людьми здесь обнаружится естественная связь всех этих вещей.
[...] Я считаю поистине мудрейшим человека, охватившего таким путем все эти
знания. И в шутку, и в всерьез я стану настойчиво утверждать, что такой
человек, даже восполнив смертью удел своей жизни, на смертном своем одре не
будет, как теперь, иметь множества ощущений, но достигнет единого удела, из
множественности станет единством, будет счастлив, чрезвычайно мудр и вместе
с тем блажен. Все равно, будет ли он жить на материке или на островах,
являясь блаженным, он всегда получит в удел такую судьбу. Занимался ли он
при жизни государственными делами или своими частными, боги также дадут ему
эту участь.





                             Платон - Протагор

                                   Платон

                                  ПРОТАГОР

Перевод:

OCR: К. Дрязгунов
                             Сократ и его друг

Друг. Откуда ты, Сократ? Впрочем, ясно: с охоты за красотою Алкивиада! А
мне, когда я видел его недавно, он показался уже мужчиной - хоть и
прекрасным, но все же мужчиной: ведь, между нами говоря, Сократ, у него уже
и борода пробивается.

Сократ. Так что же из этого? Разве ты не согласен с Гомером, который
сказал, что самая приятная пора юности - это когда показывается первый
пушок над губой - то самое, что теперь у Алкивиада?

Друг. Как же теперь твои дела? От него ты идешь? И как расположен к тебе
юноша?

Сократ. Хорошо, по-моему, особенно сегодня; он немало говорил нынче в мою
пользу и очень мне помог. От него я сейчас и иду. Но хочу сказать тебе
невероятную вещь: в его присутствии я не обращал на него внимания, а
частенько и просто забывал про него.

Друг. Какая же это такая Огромная преграда могла стать между вами? Неужто
ты нашел в нашем городе кого-нибудь красивее, чем он?

Сократ. И намного красивее.

Друг. Что ты говоришь? Здешнего или чужого?

Сократ. Чужого.

Друг. Откуда он?

Сократ. Абдерит.

Друг. И до того красив, по-твоему, этот чужеземец, что он тебе показался
даже прекраснее сына Клиния ?

Сократ. А почему бы, дорогой друг, тому, кто мудрее, не казаться и более
прекрасным?

Друг. Так, значит, ты пришел к нам сюда, Сократ, после встречи с каким-то
мудрецом?

Сократ. С самым что ни на есть мудрейшим из нынешних, если и ты полагаешь,
что всех мудрее теперь Протагор.

Друг. Что ты говоришь? Протагор у нас здесь?

Сократ. Да уж третий день.

Друг. И ты только что беседовал с ним?

Сократ. Вволю наговорился и наслушался

Друг. Так что же ты не расскажешь нам об этой беседе, если ничто тебе не
мешает? Садись-ка вот тут, вели мальчику встать и дать тебе место.

Сократ. Расскажу с большой охотой и еще буду благодарен, если вы меня
выслушаете.

Друг. Да и мы тебе, если расскажешь.

Сократ. Так пусть благодарность будет обоюдной. Итак, слушайте: минувшей
ночью, еще до рассвета, Гиппократ , сын Аполлодора, брат Фасона, вдруг стал
стучать изо всех сил ко мне в дверь палкой и, когда ему отворили, ворвался
в дом и громким голосом спросил:

- Сократ, проснулся ты или спишь? А я, узнав его голос, сказал:

- Это Гиппократ. Уж не принес ли какую-нибудь новость?

- Принес, - отвечал он, - но только хорошую.

- Ладно, коли так. Но какая же это новость, ради которой ты явился в такую
рань?

Тут Гиппократ, подойдя поближе, говорит:

- Протагор приехал.

- Позавчера еще, - сказал я, - а ты только теперь узнал?

- Клянусь богами, только вчера вечером. - И с этими словами, ощупавши
кровать, Гиппократ сел у меня в ногах. - Да, только вчера, очень поздно,
когда я пришел из Энои. Ведь слуга мой, Сатир , сбежал от меня. Я было
хотел сказать тебе, что собираюсь в погоню за ним, да почему-то забыл. А
как пришел я к себе, мы поужинали и уже собрались на покои, но вдруг брат
говорит мне, что приехал

Протагор. Я хотел тотчас же к тебе идти, но потом показалось мне, что
слишком уж поздний час ночи; а лишь только выспался после такой усталости,
как сейчас же встал и пошел сюда.

Я, зная его мужество и пылкость, сказал: - Да что тебе в этом, уж не
обижает ли тебя чем-нибудь Протагор?

А он, улыбнувшись, ответил:

- Да, Сократ, клянусь богами, тем, что он сам мудр, а меня мудрым не
делает.

- Но клянусь Зевсом, если дать ему денег и уговорить его, он и тебя сделает
мудрым.

- Да, если бы за этим стало дело, - сказал Гиппократ, - так Зевс и все боги
свидетели - ничего бы я не оставил ни себе, ни друзьям. Но из-за того-то я
теперь к тебе и пришел, чтобы ты поговорил с ним обо мне. Я ведь и моложе,
и притом никогда не видал Протагора и не слыхал его, потому что был еще
ребенком, когда он в первый раз приезжал сюда. А ведь все, Сократ,
расхваливают этого человека и говорят, что он величайший мастер речи. Ну
отчего бы нам не пойти к нему, чтобы застать его еще дома? Он остановился,
как я слышал, у Каллия, сына Гиппоника. Так идем же!

А я сказал:

- Пойдем, только не сразу, дорогой мой, - рано еще; встанем, выйдем во
двор, погуляем и поговорим, пока не рассветет, а тогда и пойдем. Протагор
большею частью проводит время дома, так что не бойся, мы скорее всего его
застанем.

С этими словами мы поднялись и стали прохаживаться по двору. Чтобы испытать
выдержку Гиппократа, я, посмотрев на него пристально, спросил:

- Скажи мне, Гиппократ, вот ты теперь собираешься идти к Протагору, внести
ему деньги в уплату за себя, а, собственно говоря, для чего он тебе нужен,
кем ты хочешь стать? Скажем, задумал бы ты .идти к своему тезке, Гиппократу
Косскому, одному из Асклепиадов, чтобы внести ему деньги в уплату за себя,
и кто-нибудь тебя спросил бы: "Скажи мне, Гиппократ, ты вот хочешь
заплатить тому Гиппократу, но почему ты платишь именно ему?" - что бы ты
отвечал?

- Сказал бы, потому, что он врач. - "А ты кем хочешь сделаться?"

- Врачом.

- А если бы ты собирался отправиться к Поликлету аргосцу или Фидию
афинянину, чтобы внести им за себя плату, а кто-нибудь тебя спросил, почему
ты решил заплатить им столько денег, что бы ты отвечал?

- Сказал бы, потому, что они ваятели.

- Значит, сам ты хочешь стать кем?

- Ясно, что ваятелем.

-Допустим, - сказал я. - А вот теперь мы с тобой отправляемся к Протагору и
готовы отсчитать ему деньги в уплату за тебя, если достанет нашего
имущества на то, чтобы уговорить его, а нет, то займем еще и у друзей. Так
вот, если бы, видя такую нашу настойчивость, кто-нибудь спросил нас:
"Скажите мне, Сократ и Гиппократ, кем считаете вы Протагора и за что хотите
платить ему деньги",- что бы мы ему отвечали? Как называют Протагора, когда
говорят о нем, в подобно тому как Фидия называют ваятелем, а Гомера -
поэтом? Что в этом роде слышим мы относительно Протагора?

- Софистом называют этого человека, Сократ.

- Так мы идем платить ему деньги, потому что он софист?

- Конечно.

- А если бы спросили тебя еще и вот о чем: "Сам-то ты кем намерен стать,
раз идешь к Протагору?

- Гиппократ покраснел, - уже немного рассвело, так что это можно было
разглядеть.

-Если сообразоваться с прежде сказанным, - отвечал он, - то ясно, что я
собираюсь стать софистом.

- А тебе, - сказал я, - не стыдно было бы, клянусь богами, появиться среди
эллинов в виде софиста?

- Клянусь Зевсом, стыдно, Сократ, если говорить то, что я думаю.

- Но пожалуй, Гиппократ, ты полагаешь, что у Протагора тебе придется
учиться иначе, подобно тому как учился ты у учителя грамоты, игры на кифаре
или гимнастики? Ведь каждому из этих предметов ты учился не как будущему
своему мастерству, а лишь ради своего образования, как это подобает
частному лицу и свободному человеку.

- Конечно, - сказал Гиппократ, - мне кажется, что Протагорово обучение
скорее такого рода.

- Так сам-то ты знаешь, что собираешься делать, или тебе это неясно? -
спросил я.

- О чем это ты?

- Ты намерен предоставить попечение о твоей душе софисту, как ты говоришь;
но, право, я бы очень с удивился, если бы т