Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
, творческую работу во имя определенного "дальнего".
Еще резче обнаруживается этот контраст при рассмотрении тех отношений к
окружающим людям, в которые выливаются активные проявления обоих
рассматриваемых моральных чувств. Деятельность любви к ближнему выражается
прежде всего в миролюбивом, дружественном, благожелательном отношении ко
всем людям; творческая деятельность любви к дальнему необходимо принимает
форму борьбы с людьми. С точки зрения первой, моральным идеалом являются
миролюбие, кротость, стремление уступить ближнему и ради его желаний
подавлять свои собственные; с точки зрения второй, такая покорность и
уступчивость заслуживают сильнейшего морального осуждения в качестве
поведения, которое, как говорит Заратустра, заставляет "дальних
расплачиваться за любовь к ближнему". Любовь к дальнему требует
настойчивости в проведении своих стремлений наперекор всем препятствиям; ее
идеал-энергичная, непримиримая борьба с окружающими "ближними" во имя
расчищения пути для торжества "дальнего". Таков смысл известных проповедей
Заратустры "о войне".
"Я учу вас не труду, я учу вас борьбе, Я учу вас вас миру, а победе. Вашим
трудом да будет борьба, вашим миром да будет победа...
Война и мужество сделали больше великих вещей, чем любовь к ближнему. Не
ваше сострадание, ваша храбрость спасала доселе несчастных!" (12).
Творческая борьба, творчество в форме борьбы-такова деятельность, такова
жизнь человека, возлюбившего "дальнее". Вдохновенные проповеди Заратустры
черта за чертой вырисовывают нам духовный облик его героя-творца
"дальнего", борца за "дальнее". В этом отношении моральное учение
Заратустры есть нравственный кодекс жизни этого героя, впервые написанное
евангелие для людей творчества и борьбы.
Присмотримся же к основным чертам нравственного образа служителя "дальнего"
- борца и творца.
Психологическим коррелятом любви к ближнему является душевная мягкость;
психологическим коррелятом любви к дальнему - твердость. Твердость духа,
как необходимое условие общественно-морального творчества и борьбы, есть
основной постулат этики любви к дальнему. "Все творцы тверды!"-восклицает
Заратустра. Один из "высших людей", которых приютил у себя Заратустра и
которым он вернул их утраченную в борьбе за "дальнее" бодрость, в своей
приветственной речи говорит ему: "На земле, о Заратустра, не растет ничего
более отрадного, нежели высокая сильная воля: это- ее прекраснейшее
растение; целая местность кругом питается соками одного подобного дерева".
Еще красноречивее учит твердости сам Заратустра в своих проповедях "о
старых и новых скрижалях".
"Зачем ты так тверд?-говорил однажды алмазу кухонный уголь.- Разве мы не
близкие родственники?
Зачем вы так мягки? О братья мои, так спрашиваю вас я; разве вы-не мои
братья?
Зачем вы так мягки, так размягчающи и уступчивы? Зачем так много отречения,
отрекательства в ваших сердцах? Так мало рокового в вашем взгляде?
И если вы не хотите быть роковыми и неумолимыми: как можете вы со
мною-победить?
И если ваша твердость не хочет блестеть и дробить и резать: как можете вы
со мною-творить?
Творцы всегда тверды. И блаженством должно вам казаться класть вашу руку на
тысячелетия, как на мягкий воск...
Эту новую скрижаль, о братья мои, ставлю я над вами: станьте твердыми!"
Но условием твердости в борьбе и как бы составною ее частью является
мужество перед опасностью. Мужество, таким образом, является вторым
основным требованием этики любви к дальнему и служит предметом постоянного
прославления со стороны Ницше-Заратустры. Заратустра-"друг всех, кто
предпринимает далекие путешествия и не любит жить без опасностей". "Что
хорошо?"-спрашивает он и дает категорический ответ: "хорошо быть
мужественным; и оставим маленьким девочкам говорить: хорошо то, что мило и
трогательно". Сам Заратустра, этот прообраз всех борцов за "дальнее",
является для окружающих как бы прямым воплощением мужества:
"Мужество, ставшее наконец тонким, духовным, одухотворенным, человеческое
мужество с орлиными крыльями и змеиною мудростью, это мужество, думается
мне, зовется теперь...
- Заратустрой!-вскричали все собравшиеся в один голос".
Твердость и мужество, эти два основные свойства творца и борца за дальнее,
в своем высшем развитии и в столкновении с противодействующими торжеству
"дальнего" силами современности являются источниками "трагической красоты"
жизни любящего "дальнее": они одновременно и подготовляют его гибель и дают
ему силу спокойно идти навстречу ей. Кто живет "дальним", для кого, по
выражению Ницше, "любовь к жизни есть любовь к высшей надежде", тот ищет
опасностей и знает, что за будущее он должен погибнуть в настоящем.
Проповедь добровольной гибели, взгляд, что лучший и даже единственно ценный
род жизни заключается в пожертвовании ею на благо "дальнего", составляет
также одну из основных, доминирующих нот в миросозерцании Ницше. Среди всех
искажений, которым подвергнули его учение равно недальновидные приверженцы
и противники его,- искажений, от которых, как от кучи мусора, приходится
очищать идеи Ницше всякому, кто впервые принимается за чтение его творений,
начитавшись и наслушавшись предварительно толков о "ницшеанстве",-самым
грубым искажением и с моральной точки зрения самым тяжелым грехом кажется
нам игнорирование учения Ницше о нравственном императиве самопожертвования.
Нередко приходится слышать, что сущность учения Ницше заключается в
проповеди безграничной и безудержной, не стесняемой моральными
соображениями разнузданности страстей, и мало кто помнит при этом суровую
заповедь его: не должно искать наслаждений! Герои Ницше-не наглые хозяева
на жизненном пиру, а наоборот-те, кто по самой своей природе не умеют, не
могут и не хотят пристроиться к жизни современности. "Поистине,- восклицает
Заратустра,-я люблю вас за то, что вы не умеете жить теперь, вы высшие
люди! Так именно живете вы - лучше всего!" Гибель, учит он, есть удел
всего, что подымается выше уровня современности, что в настоящем есть
представитель будущего:
"О мои братья, первенцы всегда приносятся в жертву. Все же мы- первенцы.
Все мы истекаем кровью на тайных жертвенниках, все мы горим и жаримся в
угоду старых кумиров...
Но того и хотят люди нашего рода; и я люблю тех, кто не хочет сохранять
себя. Погибающих люблю я всей моей любовью, ибо они ведут к высшему".
Когда Заратустра впервые сошел к людям для проповеди нового учения, он в
первой же своей речи к народу учил людей - погибать. Указав им, что они
должны очиститься, пережив "час великого презрения", он стал говорить им о
своей любви к добровольно погибающим:
"Я люблю тех, кто не умеет жить, не погибая: ибо гибель их есть переход к
высшему...
Я люблю того, кто любит свою добродетель: ибо добродетель есть жажди гибели
и стрела влечения...
Я люблю того, кто стыдится, когда в игре выпадает кость к его удаче, и
спрашивает тогда: разве я фальши-выи игрок? - ибо он хочет погибнуть...
Я люблю того, кто оправдывает потомков и искупает предков: ибо он хочет
погибнуть от современников.
Я люблю того, кто свободен духом и свободен сердцем; его голова есть лишь
содержимое его сердца, сердце же влечет его к погибели.
Я люблю всех тех, кто походят на тяжелые капли, по-одиночке падающие из
темной тучи, которая висит над людьми: они возвещают о пришествии молнии и
погибают ее предвестниками".
Могучими, торжествующими аккордами звучит учение о добровольной гибели в
проповеди Заратустры "о свободной смерти". Если говорят, что мерилом высоты
нравственного миросозерцания служит та сила, которую она дает человеку для
доброй и безбоязненной встречи смерти, то миросозерцание Ницше не уступит в
этом отношении никакому другому. Вряд ли кто говорил о смерти более сильно
и радостно, нежели Заратустра в своем апофеозе "свободной смерти":
"Я учу вас созидающей смерти, которая становится для живущих напоминанием и
обетом.
Победоносно умирает созидающий, окруженный надеющимися и благословляющими;
Так умереть-лучше всего; второе же-это умереть одного празднества, на
котором подобный умирающий не освящал бы клятвы живущих.
Так умереть-лучше всего: второе же-это умереть в бою, расточивши великую
душу.
Но борцам и победителю равно ненавистна скрежещущая смерть, которая
подкрадывается, как вор, и все же становится господином над нами.
Я учу вас моей смерти, свободной смерти, которая приходит ко мне, потому
что я ее хочу.
А когда я захочу ее? - Кто имеет цель и наследника, тот хочет смерти
вовремя для цели и наследника.
И из уважения к цели и наследнику он не станет более вешать засохшие венки
в святилище жизни...
Свободен к смерти и свободен в смерти, умея сказать святое "нет", когда
нельзя сказать более "да",- так смотрит на жизнь и смерть мужчина.
Да не будет ваша смерть клеветой на человека и землю, друзья мои: это прошу
я у меда души вашей.
В вашей смерти должны еще гореть ваш дух и ваша добродетель, подобно
вечерней заре над землей! иначе же смерть не удалась вам".
Итак, твердость в достижении намеченной цели - в творчестве "дальнего",
мужество в борьбе и спокойное и даже радостное отношение к своей гибели,
вытекающее из сознания ее необходимости для торжества "дальнего",- вот
основные черты нравственного характера, требуемые этикой любви к дальнему.
Воспитанный в духе учения пессимизма, Ницше уже с самого начала составил
себе идеал "трагической красоты". Уже первоначальным мотивом его этического
миросозерцания служило убеждение, что за невозможностью в мире истинного
счастья единственно достойное и прекрасное на земле- это гордо и
сознательно идти навстречу жизненному трагизму. Дальнейшее развитие
мировоззрения Ницше прибавило к этому убеждению только одну черту, в высшей
степени существенную и ценную: "трагическая красота" перестала в его глазах
быть бесплодной. Для Ницше-Заратустры она не есть более самоцель; целью
жизни является творчество во имя любви к дальнему, и гибель человека есть
лишь средство осуществления этой цели, есть не только Untergang, но и
Uebergang (13): трагическая красота стала творческой. В таком виде
первоначальный и основной мотив этики Ницше стройно вплетается в этическую
систему "любви к дальнему".
Этика "любви к ближнему" в своем развитии превращается в этику сострадания,
смирения и, наконец, пассивного мученичества. Этика "любви к дальнему", как
мы видели, становится этикой активного героизма.
Несмотря на разнородность обеих этих моральных систем, несмотря на
значительное разногласие требований, вытекающих из того и другого принципа,
разногласие, на которое нам пришлось уже не раз указывать и сущность
которого мы только что постарались резюмировать, изложенные выше требования
этики "любви к дальнему" обладают бесспорной и самоочевидной моральной
ценностью. Несоответствие их моральным требованиям, вытекающим из этики
"любви к ближнему", очевидно, не препятствует их всеобщему признанию и
исповедованию и не возбуждает спора об их моральном значении; такое
молчаливое признание требовании этики "любви к дальнему" при явном
исповедовании противоположных принципов происходит отчасти потому, что это
несоответствие слишком тонко и нередко ускользает от взгляда поверхностного
наблюдателя моральной жизни, отчасти же потому, что оно задевает лишь
психологические корреляты той и другой этики и не касается самих принципов
их. Остановимся теперь на тех сторонах антитезы двух рассматриваемых
этических систем, где разногласие между ними принимает характер открытой и
решительной борьбы. Мы разумеем известные нападки Ницше на моральные
принципы, которым обыкновенно приписывается абсолютная и непоколебимая
ценность и по отношению к которым Ницше делает свою знаменитую попытку
"переоценки всех ценностей".
На эту тему говорилось очень много, но, насколько нам известно, она не была
рассмотрена с той точки зрения, которую мы развиваем: с точки зрения
коллизии между "любовью к дальнему" и "любовью к ближнему". Обыкновенно
обращается главное внимание на протест Ницше против идеи долга в морали.
Нам кажется, однако, что этот протест может быть правильно оценен только
при более тщательном рассмотрении морального идеала Ницше, а таковое
невозможно, на наш взгляд, без детального исследования моральной антитезы
между "любовью к ближнему" и "любовью к дальнему". Борьба против идеи долга
есть у Ницше-как мы это постараемся показать на одной из дальнейших
ступеней нашего анализа-лишь отражение более широкой и принципиальной
борьбы против этики "любви к ближнему". Попытаемся же понять общий смысл
этой последней борьбы.
Всем известно отрицание Ницше моральной ценности за чувством сострадания,
известно и его так называемое "прославление жестокости". Прошло уже время,
когда можно было, не задумываясь над этими взглядами Ницше, ограничиваться
по поводу них просто нравственным негодованием. Но и теперь еще их смысл
остается для многих не вполне разрешенной загадкой. Загадка эта, по нашему
мнению, может быть разрешена только при установлении связи между указанными
мыслями Ницше и общей его этической системой "любви к дальнему". Существует
мнение, будто Ницше проповедует, так сказать, "злодейство ради злодейства",
жестокость исключительно ради присущей ей красоты и силы. Ничего не может
быть невернее этого мнения. Правда, порой, бичуя слабость и дряхлость
современных людей, Ницше готов предпочесть им даже людей с преступной, но
зато и более сильной волей. "Не ваши грехи, ваша умеренность вопиет к небу!
Ваша скупость в самом грехе вашем вопиет к небу!"-восклицает он. Но
подобная, вполне понятная, конечно, мысль, составляя, так сказать, лишь
психический обертон уважения к силе воли и богатству жизненной энергии, не
дает еще права зачислить Ницше в разряд проповедников жестокости an und
fuer sich. (14). Никто, конечно, не заподозрит особенного пристрастия к
злодейству у Гейне, а между тем он, движимый тем же чувством, как и Ницше,
при взгляде на филистерское общество восклицал гораздо сильнее, чем Ницше:
О dass ich grosse Laster sah,-
Verbrechen, blutig, kolossal,
Nur diese satte Tugend nicht
Und zahlungsfahige Morall (15)
Наряду с подобными протестами Ницше против "скупости в грехе" мы находим у
него столь же решительный протест против преступных и антисоциальных
импульсов. "Ненавистны мне все, для которых есть только один выбор: быть
злыми зверями или злыми укротителями зверей; близ таких людей я не стал бы
строить себе хижины". Истинный смысл морального осуждения сострадания и
оправдания жестокости у Ницше может быть разъяснен, повторяем, только в
связи с этикой "любви к дальнему".
"Так велит моя великая любовь к дальнему: не щади своего ближнего!"-в этом
восклицании, думается нам, лежит объяснение всех относящихся сюда взглядов
Ницше (16): сострадание, по его мнению, неуместно, а жестокость необходима
там и постольку, где и поскольку того требует любовь к дальнему. Последняя,
как мы видели, необходимо связана с борьбой, т. е. со стремлением разрушать
"ближнее" в интересах "дальнего". Но борьба и стремление к разрушению
всегда основаны на чувствах, прямо противоположных моральным импульсам
"любви к ближнему". Борьба мягкая, уступчивая, сострадательная есть
моральное contradictio in adjecto (17); чем ожесточеннее и непримиримее
борьба, тем она лучше. Все худшие инстинкты человека - ненависть, гнев,
жестокость, непокорство, жажда мести - облагораживаются и освящаются, если
импульсом к ним служит "любовь к дальнему"; точнее говоря, во всех этих
чувствах характерна именно их эгоистическая, антиморальная природа, и когда
эту последнюю заменяет моральное побуждение любви к дальнему, они
обращаются в свою собственную противоположность. Когда страсти человека
основаны на моральных импульсах, его гнев становится негодованием жажда
мести-стремлением к восстановлению поруганной справедливости,
ненависть-нетерпимостью к злу, жестокость-суровостью убежденного человека.
"Ты вложил в сердце твоих страстен твою высшую цель,- говорит Заратустра,-
и они стали твоими добродетелями и радостями". Это-истина старая, как мир и
человек, но никогда еще ясно не формулированная. Вспомните ^святую месть",
о которой говорит Кочубей у Пушкина как о последнем, оставшемся ему
"кладе"; вспомните некрасовскую "музу мести"; вспомните злобное настроение,
которым проникнуты все великие сатирики, от Ювенала и Свифта до Салтыкова
включительно; вспомните о всем, что для нас привлекательно в "страстном,
грешном, бунтующем сердце" Базарова - и мысль Ницше выяснится вам во всей
ее моральной красоте и истинности. "Пламя любви горит в именах всех
добродетелей-и пламя гнева". Даже учение о непротивлении злу-это, на первый
взгляд, квинтэссенция этики "любви к ближнему"-учение, признающее
неправомерной всякую активную борьбу человека с человеком, не может
отрицать законности чувства гнева и ненависти против самого зла. Более
того, сторонник этого учения прямо следует, не сознавая того, завету
Заратустры: не щади ближнего своего: ибо для победы над злом нужна
предварительная гибель многих "непротивляющихся" ему "ближних", и на эту
гибель спокойно, в сознании нравственной высоты своего дела, ведет их
проповедник "непротивления", так же как это делает всякий другой борец за
"дальнее". "Мое страдание и мое сострадание,-говорит Заратустра,-что мне до
них? Разве я о счастье думаю? Я думаю о моем деле!" С точки зрения этики
любви к дальнему, на которой стоит всякий, кто думает "о своем деле",
сострадание есть не добродетель, а слабость; мысль о страдании ближнего
должна быть побеждена так же, как и мысль о собственном страдании. "Великая
любовь превозмогает и сострадание... Горе всем любящим, в любви которых нет
ничего выше их сострадания!" Кто не щадит самого себя, тот не только не
обязан, но и не имеет права щадить другого. "Себя самого приношу я в жертву
моей любви-и моего ближнего подобно мне-так гласит речь всех творцов. Ибо
все творцы тверды".
Так находит свое объяснение отрицание сострадания у Ницше. Этика любви к-
дальнему, этика творчества и борьбы не может быть этикой сострадания. Если
в этике любви к дальнему любовь к человечеству, так сказать, в своей
статике основана, как мы видели, на своей прямой противоположности - на
отчуждении от людей и презрении к ним, то в своей динамике, в качестве
творчества, она также неразрывно связана со своим антиподом - разрушением;
и если любовь невозможна без ненависти и вражды, то она невозможна и без
жестокости: положительный и отрицательный полюсы нравственной жизни, катод
и анод тока моральных чувств, взаимно поддерживают и питают друг друга.
"Кто хочет быть творцом в добром и злом, поистине, тот должен быть и
разрушителем... Вот почему высшее зло принадлежит к высшему благу: благо же
это-творческое".
По обыкновению, Ницше воплощает в художественном образе учение о
необходимости суровости в борьбе за "дальнее":
"О люди, в камне спит мой образ, образ моих образов! Ах, ему суждено спать
в самом твердом, самом безобразном камне!
И вот мой молот жестоко неистовствует над его тюрьмой. От камня летят куски
- что мне до того?" (18).
Приходится иногда прямо поражаться, как неправильно истолковываются, ко
вреду для репутации Ницше и к еще большему вреду для преследуемых его
учением моральных задач, многие его мысли и изречения. Кто не слышал о
знаменитой жестокой фразе его: "падающего нужно еще толкать"? И однако в
данном случае молва исказил не только внутреннее значение этой фразы, но
вдобавок и ее самое. Послушаем же самого Ницше:
"О мои братья, разве я жесток? Но я говорю вам:
что падает, то нужно еще и толкать!
Все нынешнее-все это падает, погибает; кто хотел бы удержать его! Но я-я
хочу еще толкать его!
Знаете ли вы наслаждение скатывать камни с крутых обрывов в глубины?-Эти
нынешние люди... смотрите же, как они катятся в мои глубины!
Я-пролог для лучших игроков, о мои бра
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -