никаких условий  для  жизни.  Выход  за
пределы   мира  трудно   (и   даже  страшно)   представить,  но   логическая
необходимость  указывает,  что  это   именно  так.  Наблюдающий  мир  должен
находиться за его  рамками.  Больше того, поскольку сам  он -- частица мира,
наблюдатель  не  может  не  наблюдать  и за самим собой  тоже, в  этом  мире
живущим.  Собственная жизнь должна представляться ему  чужой. Наблюдатель не
будет таковым, если он не дистанцирован от наблюдаемого.
     Для    начала,   зафиксируем,    что    такая   возможность    является
экстраординарной. Равнодушие к себе есть  нонсенс.  Если же  судить по тому,
какие горизонты  она  открывает  человеку,  ее следует  классифицировать как
чудо.  Чудо,  своей  чудесностью  не  уступающее  невероятному  факту  (как,
например, явствует из  доктрины  христианства)  принятия Богом человеческого
облика и схождения в мир. Я еду в такси по делам, и в то же время я не еду в
такси по делам, а  наблюдаю за тем, как еду в  такси по делам.  Поставим это
рядом  с  явлением  Бога  миру  в человеческом обличии.  Можно  проверить по
линейке - перед нами случаи одного масштаба.
     Миру не нужно свидетельство о себе. Также и человеку, как частице мира,
не требуется свидетельство о себе. Причина проста. Свидетельство не помогает
в решении задач, которые ставят перед собой и мир, и человек.  Мир  ждет  от
нас четких реакций: если  мы  наткнулись  на кучу золота,  от  нас требуется
только  одно  - как можно  быстрее  набивать им  свои карманы.  Любое другое
поведение вызовет  непонимание. Хуже того: будет  расценено как бунт. Мир не
признает  бунтаря  своей частицей,  обращенные на него глаза мира наполнятся
холодом отчужденности.
     Наблюдатель (в  частности, за  собой)  видит  и  называет причины своих
действий: "А сейчас ты  льстишь своему  начальнику,  надеясь  на повышение".
Удивительное  в  том, что в  мире  не предусмотрено места  для  такого  рода
знания.  Другими  словами, в нем  нет ровным счетом  никакой  необходимости.
Ведь,  если вдуматься,  зачем льстецу  знать, что он  льстец? Это  абсолютно
излишняя информация,  которая ему как льстецу  ничего  не  даст. Лучше даже,
чтобы он этого не знал. Льстец, знающий,  что он  льстец, уже нечто большее,
чем просто  льстец.  (Последнее предложение, уважаемый читатель, понравилось
тебе больше других. Тебе показалось, что ты начал что-то понимать. Однако ты
ошибаешься. Внешняя  эффектность предложения перекрыла его смысл. Если бы ты
его  понял, оно привлекло бы твое вниманием  не больше,  чем предыдущие, так
как они несли никак не меньшую смысловую нагрузку.) Итак, миру незачем знать
причины своей активности. "Ну, льстец  я, ну и что"? Или: "Ну,  я трус, ну и
что"? "Да, я жадина, и  что с того"?  Жадине нужно жадничать, а не узнавать,
что он - жадина.
     Представьте, что автомобиль узнал, что он автомобиль. Что  делать ему с
этой информацией? К чему ее приложить?
     Вот  и  странно, что некоторые  существа,  будучи в мире, могут  за ним
наблюдать. У этих существ непременно должна быть какая-то особенность. Такая
особенность  есть,  и  заключается   она   в  заложенной  в  них  догадке  о
существовании  абсолютно,  безусловно  значимого,  другими  словами, о бытии
Целого. "Что есть -- не  я, не дом, в котором я живу, не этот  город вокруг,
не  эта страна,  - а вообще все"? "Какова не моя правда,  правда этого дома,
этого  города, этой страны, а правда вообще"? Или, если попроще и наглядней,
но не совсем точно: "А что это за машина, деталью которой я являюсь"? Данный
вопрос -- далеко не  праздное любопытство, а  указание на месторасположение,
на  возможность со-участия в ее (машины) общей работе, а может быть даже  на
призвание  отвечать  за состояние  машины  в  целом. Догадка о бытии  Целого
располагает этих существ как бы  сразу  в двух ролях: они и "деталь",  и вся
"машина".  При этом  настоящей  сферой  ведения,  настоящим горизонтом жизни
будет для них все-таки вся машина (если сохранять верность этому сравнению),
Целое.  Настоящей возможностью кого  бы то ни  было считается его предельная
возможность.  Можешь  нести  этот  груз? Неси его, а не меньший.  Ноша -- по
плечу.
     В мгновения захваченности Целым  эти  существа  дорожат лишь  тем,  что
является дорогим и для Целого,  а именно - имеющим абсолютный смысл (имеющее
относительный смысл для Целого смысла не имеет),  обладающим законченностью.
Поэтому наблюдение, что он, оказывается, жадина или лжец --  не является для
кого-либо из этих существ пустой информацией, а служит сигналом к изменению,
поскольку жадность и ложь не имеют безусловного смысла, не заканчивают.
     А  можно  объяснить  особенность  тех,  кто  в  состоянии  наблюдать, и
по-другому, более изящно, и при этом не менее правильно. В тех, кто способен
к наблюдению, живет  никто. Этот никто постоянно по ошибке принимает себя за
кого-то и мучается его муками  (а любой кто-то просто обречен  на страдания,
поскольку отграничен  от остального, в силу  чего  вынужден  его бояться). А
иногда, вдруг,  ему удается заметить: "Нет, я не этот кто-то", - и  испытать
облегчение.  Никто,   забывший,  что   он   --  никто,  но  иногда  нечаянно
вспоминающий об этом -- вот кто такой наблюдатель. Наблюдение, вернее,  сама
его  возможность, позволяет ему обнаружить, что тот,  за кем он наблюдает --
не он, хотя раньше он отождествлял себя с ним. Ведь если, скажем, я наблюдаю
за самим собой, то я -- это, по  крайней мере, не только я, но и еще кто-то.
Кто-то? Кто-то должен быть где-то. А где наблюдающий, то есть тот, кто ни на
что  лично для  себя не  рассчитывает от чего-либо  происходящего перед  его
взором? Нигде. И, чтобы не порождать путаницу, лучше сразу определиться, что
кто-то --  это тот, за  кем наблюдают,  а наблюдает,  соответственно, никто,
смотрящий  из  ниоткуда.  Наблюдающего  в мире нет -- это мы выяснили  еще в
начале. Итак, никто, потерявший себя в ком-то, иногда все же вспоминает, кто
он   есть   в  действительности,   а,   вспомнив,  начинает   стремиться   к
аутентичности, убегая от одного кто-то, но, зачастую -- всего лишь в объятия
другого. А чтобы  окончательно  стать  никто,  необходимо  попасть в  точку,
откуда уже нельзя будет вести за собой наблюдение. Кстати, наблюдение нельзя
вести за абсолютом - он включает в себя место возможного наблюдателя.
     Я  вырулил не совсем туда,  куда  наметился было вначале. Сие,  однако,
меня не удручает.
     Вернусь к превознесению того, кто сумел быть в мире и свидетельствовать
о  нем. Он ведь  не только над миром воспарил  - и над  собой тоже. Одна  из
фигурок, копошащихся там, вдалеке - он сам. Он  покинул себя, вовлеченного в
процесс, потому что  участвующий свидетельствовать не в состоянии. Зачем  же
тогда за  него  цепляться?  Спонтанно вырвавшийся вопрос высветил  интуицию,
подсказавшую, что ненужное для жизни свидетельство важнее этой самой  жизни,
причем в том  числе и собственной  (которая, впрочем, уже осознана  как  "не
моя").
     Правдой  владеет тот, кто даже на  самого себя смотрит как  на персонаж
фильма. Дистанция - первое условие  мысли.  Пока я  - это я, о претензиях на
знание истины не может быть и речи.
     Отдалиться от себя  страшно. Больше того, невозможно. Оставить  себя на
поле брани,  среди рубящихся?  Никак. Не ровен час - зарубят к  шутам. Разве
что ...со скуки. Случаются люди, которым скучно быть при себе, на привязи.
     Как правило, от них не остается богатого наследства. Даже духовного: их
мыслей, их истин, их аргументов.
     Только свидетельство.
     К чему оно? Жму плечами. Я  знаю лишь, что свидетельство переживет все.
И останется  в  потомстве  (единственное  нефилософское  предложение  в моем
дискурсе). Но даже  если никаких потомков не предвидится,  свидетельствующий
все равно будет свидетельствовать, ибо свидетельствуя, он попадает туда, где
будущее, олицетворяемое потомками, уже наступило.
     P.S.  Свидетельство   -   история  о   том,   что  было,   рассказанная
наблюдателем,  то есть  тем, кому  нет  смысла перетягивать одеяло на  себя.
Снимок  реальности.  В пленке было  много кадров - получился один.  Во  всех
остальных  случаях  были  нарушены те  или  иные  правила  фотографирования:
снимающие забывали встать спиной к солнцу, не наводили резкость, выбирали не
ту выдержку,  подходили  к объекту слишком  близко, так, что он не влезал  в
кадр целиком, их руки дрожали, наконец, оставалась надетой крышка объектива.
Короче, в альбом взяли лишь одно фото.
     Свидетельства -  это не только хроники исторического характера,  случаи
из  жизни племен и  народов. Вся поэзия - сплошное свидетельство. К примеру,
стихи о грозе представляют собой взгляд на  грозу не  снизу,  не  с  позиции
заливаемой  ею двуногой  особи, но с перспективы, откуда гроза предстает как
самостоятельное явление. Ученый, открывая  какой-либо закон, тем самым, тоже
составляет свидетельство.  Будь  он полностью внутри  мира, ему бы ничего не
открылось.  Чтобы  постичь  закон  природы,  нужно  замереть,  остановиться,
уподобившись  праздному  зеваке,  которому  ничего  не  нужно.   Лишь  тогда
сработает понимание. Речь идет  о  способности увидеть тот или иной  феномен
сам по себе, вне связи с собой или с кем-то другим.

43

     Это  совершенно  особый  разряд  воспоминаний,  когда  вспоминаются  не
события, а их фон:  запахи,  освещение, звуки,  ощущения  в теле.  Идешь  по
тропинке,  под  ногами  шуршат листья,  и вдруг врывается  прошлое -  так же
шуршала листва в  осеннем парке, по которому гонял  на велосипеде в детстве.
Дым костра, сырой воздух, низкие облака возвращают  в давние грибные походы.
Солнечное  утро воскрешает дни,  когда, студентом на каникулах,  зачитывался
французскими романами.
     В ситуациях, которые вспоминаются,  не было фиксированности на их фоне.
Я  не  любовался  видами  природы и звуками,  наполняющими  мир,  катаясь на
велосипеде  по  проселочным тропинкам  и  дорожкам в  городских  парках;  не
воспринимал  солнце  как повод для  радости, просыпаясь, чтобы погрузиться в
чтение романа. Не было и беззаботности. Не какие-то особенные, но совершенно
обычные  дни,  когда душа все также  металась, когда недовольство  настоящим
было ничуть  не меньше, чем всегда. А хождения  по грибы я вообще ненавидел.
Но   теперь,  вспоминаясь,  эти  дни  предстают  как   моменты  совершенной,
окончательной  гармонии (последнее  слово выскочило не из обыденного  языка,
сейчас за ним стоит  многое; например, гармония полагается мной как то,  что
отменяет время). День самой безумной суеты, вспомнившийся благодаря сходному
с  сегодняшним сопровождавшему его ощущению отупения от жары, воспринимается
как  потерянный рай. И я уже  давно  искал ответ  на эту  загадку,  которая,
чувствовалось,  является  одной  из  самых таинственных,  и при этом сулящих
некое сверхзнание тому, кто их откроет, загадок.
     Я  заметил,  что  в  мгновения подобных  воспоминаний власть надо  мной
житейских забот, экзистенциальных проблем, поводов  для личных мучений резко
ослабевает.  Грозящие  опасности  перестают   устрашать,   неуверенность   -
тревожить.  Ядра,  от  которых  я  постоянно  уворачивался  (занятие  крайне
утомительное),   потому   что  считал  смертельным  столкновение   с   ними,
оказываются картонными  шарами,  бессильными причинить мне какой-либо  вред.
Удушающая хватка рутины отпускает, позволяя  вдохнуть воздух  полной грудью.
Иными словами, воспоминания приносят отдохновение  и свободу. Они берут меня
под защиту. Открывают лазейку, спасающую от надвигающегося пресса.  Лазейку,
ведущую туда, где покой и вечная радость.
     Почему это происходит?  Возвращение прошлого, от коего, однако, уцелели
лишь  детали обстановки, которых я не  замечал, когда жил и действовал на их
фоне, помещает меня в точку, откуда фрагменты фона неизбежно (то есть хочу я
того  или  нет)  смотрятся  куда  более  привлекательными,  чем беспокойные,
дисгармоничные переживания действующего лица. Аромат воздуха, шелест листьев
- в  силу  своей  законченности -  для  меня  самого  делаются  важнее,  чем
собственно  я. Не чужой дядя, а моя  же память подсказывает, что они важнее,
поскольку  уцелеть - значит сохранить значимость. Из вспоминающейся картинки
удаляется  сам  вспоминающий,  и,  чистая от  страстей (его  страстей),  она
предстает как произведение искусства, сродни  той же картине живописца.  Да,
это мое  прошлое,  но  из  забвения извлекается не моя тогдашняя  слепота  к
происходящему, но сама реальность (то, что,  собственно,  было),  а  она уже
ничья. Человеку трудно увидеть мир сразу  же, он открывает его по прошествии
времени,  когда жившее  тогда  в  нем  "я"  становится  уже  немного  чужим.
Реальность и  потрясает  меня,  как  всякое  понимание.  А  потрясая,  несет
освобождение. От кого? От себя, от кого же еще. Я  причащаюсь жизни, которая
не знает страха,  сомнений, недовольства.  Реальность  остается реальностью,
как бы кто над ней не глумился,  как бы чего над ней не вытворял. Реальность
неуничтожима, потому что уничтоженная реальность будет ничем иным, как новой
реальностью.  И главное, у нее нет другой цели, кроме как  быть реальностью.
Чего хотят  листья, когда шелестят? Дым, когда  поднимается вверх? Он просто
поднимается. Листья  шелестят  и  все.  На какое-то время я с  этой же точки
смотрю на свое сегодняшнее существование.
     Отсюда радость покоя.

44

     Как  утверждают психологи, излечиться  от  крайних  форм  алкоголизма и
наркомании  удается очень  немногим. А  те,  кто все-таки сумел вернуться  к
жизни, исцеляются исключительно благодаря  либо  вере в Бога, либо страстной
любви. (Ну, может быть  и по  какой-нибудь другой причине,  если она того же
порядка, что и  первые  две.)  Мне  видится,  что  я в  состоянии предложить
философское обоснование такой статистики.
     Наркоманы, алкоголики  и т.п. по отношению к окружающему миру выступают
в качестве  потребителей.  Они  берут  от окружающего  то,  что  приносит им
удовольствие. Ключевым словом здесь является "им". В принципе, в такой схеме
отношений  с  миром  нет ничего аномального. Скорее, наоборот, это  правило,
закон. Все без исключения люди (и не  только люди) являются потребителями. И
дело  даже  не  в людях,  а  в самих основаниях  мира.  Этого  мира.  Уже  в
основаниях заложено, что единственным возможным вариантом отношений является
потребительский подход.
     Мой тезис заключается в том, что в рамках этого мира  излечение крайних
форм наркомании  не представляется  возможным. Почему? В качестве того, ради
чего  наркоману  имеет смысл  бросить  наркотики, могут  фигурировать только
потребительские  стимулы  (ведь  мы  уже  договорились,  что этот  мир  не в
состоянии  предложить  нам  чего-либо  другого).  Пара  иллюстраций:  "Брось
колоться,  чтобы  иметь возможность  хорошо одеваться  и  ездить  только  на
такси"; "Брось колоться, чтобы иметь возможность тратить  деньги на женщин";
"Брось  колоться,  чтобы  жить  в  шикарной квартире".  Но от замены  одного
потребительского мотива на другой мало что меняется. Кому-то  наркотик  дает
больше,  чем  все  женщины,  виллы,  машины  вместе взятые.  Ведь  в  случае
наркомании  мы  имеем  дело с  крайним проявлением потребительского подхода.
Этот  мир бессилен вырвать  человека из  порока, так как  порочен сам.  "Мне
хорошо под кайфом", - говорит наркоман. И поди попробуй, в рамках этого мира
убедить его в том, что "мне хорошо" - это еще не все.
     Задача решаема только в  том случае, если  помимо этого  существует еще
некий иной мир. Мир сверхприродный (если этот - природный), сверхчувственный
(если этот - чувственный) и т.д. Иной мир будет таковым только в том случае,
если, в отличие  от этого мира, он в целом и его составляющие в частности не
предназначены  для  потребления.  Назовем  эти составляющие  самоценностями,
которые актуальны независимо от того, приносят они кому-либо (например, мне)
удовольствие  или  нет. И  если я сам признаю, что  есть  нечто  самоценное,
такое,  что  безотносительно  мне,  для  чего  мое  бытие  или небытие,  моя
веселость или  печаль не играют ровно никакого значения; если  я это признаю
сам, то я вывожу себя за рамки потребительского подхода. Что это значит? Что
и для меня моя  персона  перестает быть  точкой опоры. В самом деле,  ведь -
"ломает" ли меня, мучаюсь ли я с похмелья - имеется то, что важнее всех этих
сугубо моих состояний. Это мои  (то есть никому и ничему - вечности, к слову
-  не интересные) проблемы, которые ничто перед тем, что самоценно. И нельзя
терять  на них время,  когда самоценное  требует от меня  внимания. Впрочем,
само  по себе оно ничего  ни  от кого не требует; с себя я начинаю требовать
сам, едва сталкиваюсь с ним лицом к лицу. Просто оно - человек чувствует это
-  имело значение  даже тогда,  когда его и  на  свете-то  не было, и  будет
продолжать  иметь  значение  даже  в  том   случае,  если  его  не   станет.
Самоценность есть  не  для нас, и именно, именно поэтому  мы решаем,  что мы
есть  для нее,  что она важнее нас и  вообще --  святыня. Кстати,  как это я
вывел,  что  самоценнность  важнее  нас?  Довольно просто. Она  важнее  нас,
поскольку  не для  нас. Раз имеется то,  что  не для нас, логично, что мы  -
отнюдь  не  высший  предел.  И со святыней я тоже не перебрал. Самоценность,
которая, в отличие от нас, действительно, есть "высший предел" -- это  точка
успокоения и обретения смысла. Только она - окончательность, как то, над чем
больше ничто не  возвышается  (а над самоценностью  по  определению ничто не
возвышается,  так  как свою ценность  она получает  исключительно от  себя).
Самоценность не  преходит  (не умирает),  выполнив  свою  функцию,  как  это
происходит   с  тем,   что  получает  свою   значимость   через  другое,   с
ценным-для-иного-чем-само.  Вообразим, что некто  отправился в  путь,  чтобы
добраться до  прекрасной страны, увидев  которую даже краешком  глаза, можно
испытать незабываемое ощущение счастья. В дорогу он взял много разных вещей.
Так  вот,  каждая из них будет выброшена, как только  отработает  ту задачу,
ради  решения  которой  ее,  собственно,  взяли.  Их  несли  ровно  до  того
препятствия, которое каждая из  них  помогла преодолеть. После этого они уже
не  нужны.  Ценное-для-иного-чем-само,  короче  говоря,  не  сможет  увидеть
прекрасной страны, ожидающей в конце пути.
     Итак,  иной мир сталкивает  нас  с  тем, перед  лицом  чего мы лишаемся
всякой возможности заявить: "Мне хорошо, и это самое главное".
     Идею двух  миров можно на время отложить и чуть иначе взглянуть  на то,
как и почему происходит девальвация ценности "мне хорошо".
     Раз  имеется  все  бытие  (отложим  на время идею  двух  миров), значит
полнота  возможна только в его масштабе,  а отнюдь не  в масштабе фрагмента.
Поэтому самим фактом своего наличия все бытие лишает фрагмент права исходить
из  себя как абсолюта.  Лишь  с  обхватом всего как Целого сбывается мечта о
завершенности. Я могу претендовать на главенство, лишь будучи Целым, выражая
его  интересы,  выступая  от  его  имени.  Пока  этого  нет,  мои  претензии
незаконны. Сей  закон, увы, не есть нечто внешнее по отношению ко мне (тогда
бы я  смог его  ослушаться). Притязания части на роль  абсолюта предполагают
незнание, что она -- всего лишь часть. Когда же я сам знаю (открылось вдруг!
-- вопреки всем желаниям), что я  -- это не все, что  ко мне  нужно добавить
еще очень  многое,  чтобы  действительно  получилось  Целое,  мои  претензии
лишаются  своего  условия.  Я не  смогу  заявить,  что  мои желания  --  это
последняя инстанция, так как претендовать на все ("ну-ка, все мне служите"!)
может тоже только "все". Чтобы иметь привилегии абсолюта, надо быть им. Лишь
Целое  может   требовать   к  себе  всеобщее  внимание.  Лишь  Целое  вправе
рассчитывать  на  признание себя  в  качестве  точки  отсче