споряжаться мною, или чтобы то, что я могу делать или чего не смею, не зависело от личного определения другого. Свобода печати, между прочим, именно и есть такая свобода либерализма: либерал борется против цензуры, поскольку она - проявление личного произвола, а в других случаях он очень склонен подавлять эту свободу "законами о печати"; это значит, что буржуазные либералы хотят свободы печати для себя, сами они остаются в рамках законности, и потому не подпадут под эти законы. Только либеральное, то есть законное, можно печатать: всему остальному грозят "законы о печати" и "штрафы". Видя, что личная свобода обеспечена, совершенно не замечают, что если зайти несколько дальше, то водворится самая вопиющая неволя. Ибо насколько мы освободились от приказаний (ведь "никто не может нам приказывать"), настолько же подчинились... закону. Началось закрепощение по всем формальностям права.
   В государстве существуют только "свободные люди", которых принуждают к тысяче вещей (например, к благоговению, к тому или иному вероисповеданию и тому подобному). Но что в этом? Принуждает ведь их только государство, закон, а не какой-нибудь человек!
   Чего желает буржуазия, борясь со всякого рода личным приказом, то есть с приказанием, исходящим не из сущности "дела", не из "разума" и т. д.? Она именно и борется в интересах "дела" с господством "личности"! Но дело духа - разумное, доброе законное, это - "доброе дело". Буржуазия хочет безличного властелина.
   Но если, далее, принцип тот, что только дело может властвовать над человеком, а именно, дело законности и т. д., то не должно также допускать никакого личного ограничения одного другим (как, например, раньше, когда среднему сословию был закрыт доступ к дворянским должностям, дворянину к ремеслу и т. д.), то есть должна быть введена свободная конкуренция. Только "дело" может ограничить одного в сравнении с другим (богатый, например, несостоятельного - деньгами: это дело), не личность. Значит, значение приобретает только одно господство - господство государства; как личность никто не может быть более господином другого. Уже при рождении дети принадлежат государству - своим родителям они принадлежат только во имя государства, которое не терпит, например, убиения детей, требует крещения их и т. д.
   Но для государства все его дети имеют одинаковое значение ("гражданское или политическое равенство"), а они уже могут бороться между собой и справляться друг с другом: они могут конкурировать.
   Свободная конкуренция означает не что иное, как то, что всякий может выступить против другого и с ним бороться. Против этого восстала, конечно, феодальная партия, так как ее существование зависит от отсутствия конкуренции. Борьба в периоды реставрации во Франции заключалась в том, что буржуазия боролась за свободную конкуренцию, а феодалы стремились восстановить цеховой строй.
   И вот свободная конкуренция победила, и должна была победить цехи. (Дальнейшее смотри ниже).
   Когда после революции наступала реакция, то выяснялось, чем собственно была революция. Ибо каждое стремление переходит в реакцию тогда, когда оно приходит в себя; оно рвется вперед с безудержной стремительностью, вперед - пока оно опьянение, "безрассудность". "Трезвость" будет всегда репликой реакции, ибо трезвость ставит границы и освобождает то, к чему стремятся, то есть самый принцип от первоначальной "безудержности" и "необузданности". Дикие бурши, буйствующие студенты, которые ничем не стесняются, - в действительности филистеры, ибо для них, как для тех, главное в условных стеснениях; разница только в том, что они из озорства восстают против этих стеснений, относятся к ним отрицательно, а потом, становясь филистерами, признают и соблюдают эти стеснения. В обоих случаях все мысли и дела сосредоточены на стеснениях, но филистер в сравнении с буршем реакционен, он - образумившийся буян, как буян - безрассудный филистер. Ежедневный опыт подтверждает истину этих превращений и показывает как буяны становятся к старости филистерами.
   Точно так же и так называемая реакция в Германии доказывает, что она была отрезвленным продолжением воинственного увлечения свободой.
   Революция не была направлена против существующего вообще, а против существующего в данном случае, против чего-то определенного. Она уничтожала этого властелина, а не властелина вообще; и французы, наоборот, подпали после нее под власть самого беспощадного деспотизма. Революция убила все старые пороки, но добродетельным она желала доставить верное существование, то есть только поставила на место порока добродетель (порок же и добродетель отличаются друг от друга, как дикий бурш от филистера).
До наших дней еще принцип революции остался при той же борьбе против того или иного существующего, то есть при реформаторстве. Но как бы много ни исправляли, как бы далеко ни шел "трезвый прогресс", всякий раз на место старого господина ставится новый господин, и ниспровержение - только перестройка. Опять то же самое различие между молодым и старым филистером. Революция началась по-мещански - с подъема и возвышения третьего сословия, среднего сословия - и конец ее мещанский. Не единичный человек (а только он - человек) сделался свободным, а буржуа, citoyen*, политический человек, который потому именно и не человек, а экземпляр человеческого рода, и именно буржуазного рода, свободный буржуа.
   (* Гражданин (фр.). - Ред.)
   В революции действовал и сыграл мировую роль не единичный человек, а народ: нация, суверенная нация, хотела все осуществить. Активно выступало воображаемое "я", идея, каковая и есть нация, то есть единичные личности отдавали себя, как орудие, в руки этой идеи и действовали как "граждане ".
   Сила буржуазии и вместе с тем ее пределы заключаются 6 государственных основных законах, в хартии, в правовом или "справедливом" государе, который сам руководствуется "разумными законами" и таким образом правит, - короче, в законности. Период буржуазии подчинен британскому духу законности. Собрание государственных сословий, например, постоянно помнит, что его полномочия простираются до таких-то пределов и что оно вообще созвано из милости, а из немилости может быть вновь распущено. Оно постоянно помнит о своем призвании. Нельзя, конечно, отрицать того, что меня произвел мой отец; но уже так как я сотворен, то творческие намерения моего отца меня совсем не касаются, и к чему бы он меня ни призвал - я делаю то, чего сам желаю. Поэтому призванное однажды сословное собрание, французское - в начале революции признало совершенно правильно, что оно независимо от призвавшего его. Оно существовало, и было бы глупо, если бы оно не считало себя вправе существовать, а воображало бы себя как бы зависящим от отца. Призванный не должен более спрашивать: чего желал призвавший, когда он меня сотворил? Или: чего хочу я после того, как пришел по зову? Ни призвавший, ни хартия, по которой состоялся призыв его, ничто не будет для него святой, неприкосновенной властью. Он уполномочен ко всему, что в его власти, он не знает ограниченных "полномочий", не хочет выказывать лояльности. В итоге, если бы этого можно было бы ожидать от парламента, он бы должен был быть вполне эгоистичным, освобожденным от всякой пуповины, не знающим никаких соображений относительно кого бы то ни было. Но парламенты всегда почтительны, и не надо удивляться, если в них так много половинчатого, нерешительного, то есть лицемерного "эгоизма".
   Сословные представители должны оставаться в тех границах, которые предписаны им хартией, королевской волей и т. п. Если же они не желают этого или не могут, то должны "выступить". Кто из преданных долгу мог бы поступить иначе, мог бы выставить на первое место свои убеждения и свою волю, мог бы быть настолько безнравственным, чтобы проявить себя, если бы даже при этом погибла и корпорация, и вообще все? Но все заботливо держатся в границах "прав"; в границах своей власти все равно нужно оставаться, ибо никто не может сделать более того, что он вообще в состоянии сделать. "Чтобы мощь моя или мое бессилие было единственной моей границей, права же мои, только связывающие, - узаконения? Чтобы я признал этот всеразрушающий взгляд? Нет, я - узаконенный гражданин!"
Буржуазия исповедует мораль, тесно связанную с ее сущностью. Первое ее требование - занятие солидным делом, честным ремеслом, нравственный образ жизни. Безнравственны для нее аферист, блудница, вор, разбойник и убийца, игрок, неимущий без должности, легкомысленный. Свою нелюбовь к этим "безнравственным людям" честный буржуа называет "глубоким возмущением". Всем этим людям недостает усидчивости, солидности дельцов, добропорядочности постоянных доходов и т. д. Короче, именно оттого, что их существование не покоится на твердом основании, они принадлежат к опасным "единственным или разобщенным", к опасному пролетариату. Они - единичные "крикуны" и не представляют никаких "гарантий", им "нечего терять", а следовательно, и нечем рисковать. Заключение семейных уз, например, связывает человека, связанный же представляет гарантию, он "уловим". Относительно проститутки, напротив, никаких гарантий нет. Игрок все ставит на карту, губит себя и других: отсутствие гарантий. Можно было бы объединить всех подозрительных и опасных для буржуа людей одним словом - "бродяги": буржуа не любит бродяжничества. Существуют ведь и духовные бродяги; для них слишком тесно наследственное местожительство их отцов, и они не могут довольствоваться ограниченным пространством; вместо того чтобы держаться в пределах умеренного образа мыслей и принимать за неопровержимую истину то, что тысячам приносит утешение и успокоение, они перескакивают через все границы старого и сумасбродствуют, давая волю своей дерзкой критике, своему безудержному скептицизму. Эти сумасбродные бродяги образуют класс непостоянных, беспокойных, изменчивых, то есть класс пролетариев, а когда их неусидчивость бросается в глаза, их называют "беспокойными головами".
   Вот каков в более широком смысле так называемый пролетариат. Как ошибочно было бы приписывать буржуазии потребность по мере сил уничтожить бедность (пауперизм). Наоборот, буржуа утешает себя очень удобной верой в то, что "блага счастья раз и навсегда распределены неровно и что это всегда так будет - по Божьему мудрому решению". Бедность, окружающая его на всех улицах, не мешает настоящему буржуа: в крайнем случае он справляется с ней брошенным подаянием или тем, чтобы дать "честному и пригодному" парню работу и пропитание. Но тем сильнее мешает ему спокойно наслаждаться жизнью недовольная, жаждущая обновления бедность тех, которые не желают больше спокойно терпеть и страдать, а начинают "сумасбродствовать" и бунтовать. Заприте бродягу под замок, запрячьте мятежника в самую глухую тюрьму. Он хочет "возбудить недовольство в государстве и подстрекает против существующих постановлений"; побейте его каменьями; убейте его!
   Но именно эти самые недовольные рассуждают таким образом: "Доброму буржуа" совершенно безразлично, кто защищает его и его принципы, - абсолютный или конституционный король, республика и т. д., главное, чтобы была защита. Но каков же этот принцип, защитника которого они постоянно будут "любить"? Конечно, не принцип труда, также и не знатности рода. Они - сторонники посредственности, золотой середины: немного знатности и немножко работы, то есть приносящая проценты собственность. Собственность для них и есть твердое данное, унаследованное (знатность рода); процентный рост - плата за труды, оборотный капитал. Только бы не излишек, не чрезмерность, не радикализм! Они - за права родовитости, но в смысле состояния, имеющегося от рождения, они - за работу, только в небольшом количестве и не собственную, а работу капитала и... подчиненных рабочих.
   Если эпоха находится во власти какой-либо ошибки, то всегда одним это идет на пользу, другим во вред. В средние века существовало у христиан ошибочное убеждение, что власть и главенство на земле должны принадлежать церкви; священноначальники верили в эту "истину" не менее профанов, и те, и другие были во власти одной и той же ошибки. Но священноначальники извлекали из этого выгоду власти, миряне же терпели вред подчиненности. Но по пословице "беда учит уму-разуму" миряне наконец поумнели и перестали верить в средневековую "истину". Подобное же отношение существует между буржуазией и рабочими. И буржуа, и рабочие верят в "истину" денег, не имеющие их верят в них не менее тех, которые ими обладают: миряне, как и духовенство, проникнуты одним убеждением.
   "Деньги управляют миром" - вот основная нота буржуазной эпохи. Неимущий дворянин и неимущий рабочий, как "голодающие", не имеют никакой ценности в политическом смысле: происхождение и работа не создают ее, дело только в деньгах. Имущие господствуют, а из неимущих государство набирает своих "слуг", которым оно дает деньги (жалование) в такой мере, чтобы они могли господствовать (править) от его имени.
   Я получаю все от государства. Имею ли я что-нибудь без разрешения государства? То, что я имею помимо него, оно отбирает у меня, как только открывает недостающее "юридическое основание". Так разве я не имею от него все его милостью, по его согласию?
   Только на это, на юридическое основание, опирается буржуазия. Буржуа становится тем, что он есть благодаря защите государства, его милости. Он должен был бы бояться все потерять, если бы была сломлена мощь государства.
   Как же обстоит дело с тем, кому нечего терять, с пролетарием? Так как ему нечего терять, то для его "нечего" ему не нужна защита государства, он только может выиграть от уничтожения "государственной защиты".
Поэтому неимущий рассматривает государство как власть, покровительствующую имущим, которым она все дает; из него же, неимущего, она только высасывает все соки. Государство - буржуазное государство; status буржуазии. Оно защищает человека не в зависимости от его труда, а соответственно его покорности ("лояльности"), то есть в зависимости от того, пользуется ли он предоставленными ему государством правами согласно воле, то есть законам, государства.
   При буржуазном режиме рабочие попадают всегда под власть имущих - тех, которые имеют в своем распоряжении какое-либо государственное имущество (а все владения - государственные, принадлежат ему и только отданы в пользование единичной личности); в особенности попадают они в руки тех, кто владеют деньгами и имениями, то есть в руки капиталистов. Рабочий не может оценивать свою работу по той же мерке, по которой оценивает ее потребитель. "Работа плохо оплачивается!" А наибольшую прибыль от нее получает капиталист. Хорошо, более чем хорошо оплачиваются только те работы, которые возвеличивают блеск и господство государства, работы высших слуг государства. Государство хорошо платит для того, чтобы его "добрые граждане", имущие, не опасаясь ничего, могли бы плохо платить; государство обеспечивает себя слугами, из которых оно образует для "добрых граждан" покровительствующую державу, "полицию" (к полиции принадлежат солдаты, чиновники всякого рода, например чиновники юстиции, просвещения и т. д., короче, весь "государственный механизм"). Конечно, государство хорошо оплачивает ее, а "добрые граждане" охотно платят высокие налоги, с тем чтобы меньше платить своим рабочим.
   Но рабочий класс остается силой, враждебной этому государству, этому государству имущих, этому "буржуазному королевству", так как самое существенное в рабочем классе не защищается государством; рабочие не пользуются как рабочие "государственной защитой", а только как его подданные причастны полицейской и "правовой" защите. Принцип рабочего класса - труд не ценится, его грабят, это - военная добыча имущих, его врагов.
   Рабочие имеют огромную силу в своих руках, и если бы они ее почувствовали и воспользовались ею, то ничто бы не могло устоять против них: стоило бы им только приостановить работу и все выработанное ими считать своим, пользуясь им для себя. Таков смысл вспыхивающих иногда рабочих волнений.
   Государство покоится на рабстве труда. Когда труд сделается свободным, государство будет сокрушено.
   
   СОЦИАЛЬНЫЙ ЛИБЕРАЛИЗМ
   
   Мы - люди, рожденные свободными, а куда мы ни поглядим, - всюду видим, что нас превратили в слуг эгоистов! Неужели же нам следует из-за этого тоже сделаться эгоистами? Боже сохрани, мы лучше сделаем так, чтобы не было эгоистов. А для этого сделаем всех нищими: пусть никто ничего не имеет, чтобы "все" имели.
   Так говорят социалисты.
   Но кто же эта личность, которую вы называете "все"? Это - "общество". Но разве оно имеет плоть? Мы ее тело! Вы? Но ведь вы - не плоть? Хотя ты имеешь плоть, и ты, и другой, но все вы вместе - тела, а не единое тело. Поэтому объединенное общество могло бы иметь тела к своим услугам, но оно не может иметь единое, собственное тело. Оно только "дух", как "нация" политиканов; тело же его - только призрак.
   Свобода человека по принципам политического либерализма - свобода от личностей, от личного господства, от господина. Это - охрана каждой отдельной личности от других личностей, личная свобода.
   Никто не может ничего приказать: один только закон повелевает.
   Но если и сделались равными личности, то все же не таковы их имущества. И все-таки нужен бедный богатому и богатый бедному: одному нужны деньги богатого, другому - труд бедного. Значит, никто не нуждается в личности другого, но все нуждаются друг в друге как поставщики один другого. Следовательно, то, что каждый из них имеет, и делает из него человека. И в имении, или в "состоянии", люди равны.
   Следовательно - так заключает социальный либерализм, - никто ничего не должен иметь, как в политическом либерализме, где никто не должен повелевать, то есть как в последнем одно только государство получает право повелевать, так и в первом одно только общество получает имущество.
Защищая личность и собственность одного от другого, государство в то же время и отделяет их друг от друга: каждый сам по себе, и то, что он имеет, он имеет для себя. Кто довольствуется тем, что он есть и что он имеет, тот, конечно, будет удовлетворен таким положением вещей. Но кто хотел бы быть и иметь больше, тот ищет это "большее" и находит его во власти других личностей. Здесь перед ним противоречие: как личность ни один не выше другого, и все же одна личность имеет то, чего другим не достает, или что она могла бы иметь. Значит, заключает он из этого, все-таки одна личность более, чем другая, ибо одна имеет то, что ей нужно, а другая этого не имеет, одна - богатая, а другая - бедная.
   Следует ли, спрашивает он сам себя дальше, возродить то, что мы с полным основанием похоронили: должны ли мы допустить это восстановленное обходным путем неравенство личностей? Нет, мы должны, наоборот, довести до конца то, что исполнено только наполовину. Нашей свободе от личности другого недостает еще свободы от того, чем эта личность может управлять, что она имеет в своей личной власти - короче, от "частной собственности". Уничтожим поэтому частную собственность. Пусть никто впредь ничего не имеет, пусть каждый будет - нищий. Пусть собственность будет безлична, пусть она будет принадлежать обществу.
   Перед высшим повелителем, перед единодержавным властелином все мы сделались равны, все мы равные личности, то есть - нули.
   Перед высшим собственником мы все становимся одинаковыми - нищими. Теперь еще один может считаться в глазах другого "нищим", "голяком", затем, однако, исчезнет и эта оценка, и все коммунистическое общество можно будет назвать "нищими".
   Если пролетарий действительно осуществит предполагаемое им " общество ", в котором будет устранено различие между богатым и бедным, то он будет нищим, но тогда он будет нищим с сознанием, что это нечто значительное: "нищий" сделается почетным обращением, как во времена революции "гражданин". Нищий - идеал пролетария, он хочет, чтобы все мы сделались нищими.
   Это - вторая кража, совершенная у "личности" в интересах "человечности". Единоличной личности не остается ни права повелевать, ни собственности: одно отняло государство, другое - общество.
   Так как в совреме