рак, под тысячью разных названий. Так как я - еще не "я", то нечто другое (Бог, например, истинный человек, истинно благочестивый, разумный, свободный и т. д.) становится мною, моим "я".
   Будучи еще далеким от самого себя, я разделяюсь на две половины: одна из них, недостижимая и требующая выполнения, - истинная; другая, неистинная, должна быть принесена в жертву - это бездуховная; истинная должна стать всем человеком - духом. И тогда говорят: "Истинная сущность человека - дух" или: "Человек существует как человек лишь духовно". Тогда с жадностью начинают ловить этот дух, как будто гонятся за собой и ищут себя, и в погоне теряют себя самого к то, что собой представляют.
   И так же, как с яростью гонятся за своим "я", совершенно недостижимым, так и презирают правило умных людей - брать человека таким, каков он есть; их охотнее предполагав такими, какими они должны быть, требуют от каждого той же погони за своим "я" и "стремятся создать из всех одинаково равноправных, одинаково достойных уважения и одинаково нравственных или разумных людей"*.
   (* Коммунисты в Швейцарии. Цюрих, 1843, с. 24.)
   Да, "если бы люди были такими, какими они должны быть, могут быть, если бы все люди были разумны, все любили бы друг друга, как братья",** - тогда настало бы райское житье. Предположим, что это наступило, - что люди таковы, каковы они должны быть, могут быть. Но чем они должны быть? Но ведь, конечно, не большим, чем они могут быть! А чем они могут быть? Тоже не большим, чем они могут, то есть чем они в состоянии, имеют силу быть. И таковы они в действительности, ибо то, что они собою не представляют, тем они не в состоянии быть: быть в состоянии - это значит быть действительно. Если мы в состоянии чем-нибудь быть, то потому, что мы таковы в действительности. Может ли видеть ослепший от катаракты? О да, если ему удачно снимут катаракту. Но до того он не может видеть, ибо он не видит. Возможность и действительность всегда совпадают. Нельзя сделать того, чего не делают, так же точно, как и не делают того, чего не могут делать.
   (** Там же, с. 43.)
   Странность этого утверждения исчезает, если поразмыслить о том, что слова "возможно, что... и т. д." почти всегда имеют такой смысл: "Я могу себе представить, что... и т. д.". Например: возможно, что все люди живут разумно, значит: "Я могу себе представить, что все..." и т. д. Так как мое мышление не может содействовать (а потому и не содействует) тому, чтобы все люди жили разумно, а это должно быть предоставлено самим людям, то всеобщий разум только мыслится мной, мыслимая вещь, и как таковая - фактическая действительность, которая только по отношению к тому, что я не могу сделать, а именно к разумности других, может быть названа возможностью. Поскольку это зависит от тебя, все люди могли бы быть разумными, ибо ты ничего против этого не имеешь; более того - насколько простирается область твоего мышления, ты не можешь видеть никакого препятствия для этого, а |посему и в твоем мышлении ничто не противоречит тому: оно мыслимо для тебя.
   Но так как все-таки не все люди разумны, то, значит, они и не могут быть разумными.
   Если чего-либо нет или что-либо не совершается, но мы представляем себе его вполне возможным, то, наверное, есть какое-нибудь препятствие, и оно - невозможно. У нас есть современное искусство, наука и т. д. Но допустим, что искусство наше отвратительно, можно ли, однако, сказать, что мы заслуживаем лучшего искусства и что мы "могли бы" иметь лучшее, если бы захотели? Наше искусство таково, какое мы может иметь. Наше теперешнее искусство - единственно возможное, а потому и действительное искусство.
   Даже в области мышления, если мы сведем слово "возможный" к пониманию его как "будущий", то все-таки оно тождественно "действительному". Если, например, говорят: возможно, что завтра взойдет солнце, - то это значит только, что для сегодняшнего дня завтра - действительное будущее; вряд ли нужно объяснять, что будущее - только тогда действительное "будущее", когда оно еще не настало.
   Но зачем заниматься разбором одного слова? Если бы в нем не заключалось самое крупное по последствиям недоразумение, длящееся уже тысячелетия, если бы все призраки одержимых людей не были связаны с единственным словом "возможно", то оно бы нас совершенно не интересовало.
   Мысль, идея, как только что было показано, владеет одержимым миром. Но ведь возможность есть не что иное, как мыслимость, а этой ужасной мыслимости издавна приносятся бесчисленные жертвы. Было мыслимо, что люди могут стать разумными, мыслимо, что они познают Христа, мыслимо, что они вдохновятся добром и станут нравственными, мыслимо, что они все войдут в лоно церкви, мыслимо, что они не будут ни замышлять, ни говорить или думать ничего противогосударственного, что они могли бы быть послушными подданными; но, так как это было мыслимо, то таков необходимый вывод - это было и возможно, и далее, так как это было возможно для людей (здесь именно и ошибка: если для меня это мыслимо, значит, это возможно и для людей), то они должны были быть такими, таково было их призвание; и, наконец, - на людей следует смотреть в зависимости от этого призвания, только как на призванных, видеть их не такими, каковы они на самом деле, а какими они должны быть".
   А дальнейшее заключение? Не единичная личность - человек, а мысль, идеал - вот человек, к которому единичная личность относится даже не так, как ребенок к взрослому, а как точка, сделанная мелом, к точке воображаемой, или как конечное создание к вечному творцу, или, наконец, по новейшим воззрениям, как особь к роду. Здесь выступает на первый план культ "человечества", "вечного бессмертного человечества", во имя которого (in majorem humanitatis qloriam) единичная личность должна пожертвовать собой и находить свою "бессмертную славу" в том, чтобы что-либо сделать для "человеческого духа".
   Так господствуют мыслящие над миром, пока будут продолжаться времена поповства и наставничества, и то, что им приходит на мысль, то возможно, но, что возможно, то должно быть осуществлено. Они придумывают себе идеал человечества, который пока действителен только в их мыслях; но они придумывают также и возможность его выполнения, и нельзя оспаривать того, что выполнение действительно... мыслимо: оно - идея.
   Но мы, я и ты, можем быть людьми, о которых какой-нибудь Круммахер думает, что они могут еще стать добрыми христианами; но если бы он хотел нас "обработать", то мы скоро дали бы ему почувствовать, что наше обращение в христианство только мыслимо, но не возможно, и если бы он продолжал приставать к нам со своими мыслями, своей "доброй верой", то ему пришлось бы узнать, что мы вовсе не должны стать тем, чем не намерены быть.
   И так это продолжается, распространяясь далеко не только на благочестивейших и благочестивых. "Если бы все люди делались разумными, если бы все поступали правильно, если бы все руководствовались человечной любовью!", и т. д. Разум, справедливость, человечная любовь и т. д. внушаются человеку как его призвание, как цель его стремлений. Что же значит быть разумным? Понять самого себя? Нет, разум - это книга полная законов, направленных исключительно против эгоизма.
Вся история до сих пор была историей духовного человека. После господства чувств наступает настоящая история, то есть период духовности, бесчувственности, сверхчувственности. Человек начинает становиться чем-то и хочет им стать. Чем? Добрым, красивым, истинным, точнее - нравственным, благочестивым, добродушным и т. д. Он хочет сделать из себя "настоящего человека", "нечто дельное". Отвлеченный человек - вот его цель, его долг, его назначение, призвание, задача, его - идеал; он весь обращен в будущее, в потустороннее. А что делает из него " истинного человека"? Жизнь в истине, доброте, нравственности и т. д. На всякого, кто не признает этого "что", не имеет той же нравственности, той же веры, он смотрит подозрительно, он гонит прочь от себя, он преследует всех "отщепенцев, еретиков, сектантов" и т. п.
   Ни одна овца, ни одна собака не старается стать "настоящей овцой", "настоящей собакой"; ни для одного животного сущность его не является в виде задачи, то есть понятия, которое оно должно осуществить. Оно осуществляет себя тем, что живет, то есть пользуется собой и себя уничтожает. Оно не стремится стать чем-нибудь иным, чем оно есть на самом деле.
   Вы думаете, что я советую вам походить на животных? Нет, я не могу уговаривать вас стать животными. Прежде всего это опять-таки было бы задачей, идеалом ("пчела может научить тебя сделаться трудолюбивым"), а затем это все равно, что пожелать животным, чтобы они стали людьми. Ваша природа - раз и навсегда человеческая, вы - люди, с человеческой природой. Но именно вследствие того, что вы уже люди, вам не надо делаться ими. Животных тоже "дрессируют", и выдрессированное животное проделывает много неестественного. Но дрессированная собака сама по себе не лучше обыкновенной собаки и ничего не выигрывает оттого, что дрессировка делает ее более приятной для нашего общения с ней.
   Издавна стремятся "создать" из всех людей нравственных, разумных, благочестивых, человечных и т. п. " существ ", то есть дрессировать их. Но эти попытки разбиваются о непреклонную индивидуальность, обособленность, эгоизм человека. Те, которых удалось подчинить этой дисциплине, никогда не достигают идеала, они только на словах исповедуют возвышенные принципы. Вопреки тому, что они исповедуют, они "признают себя полными грешниками" в жизни и остаются всегда ниже своего идеала; они - "славные люди" и утешают себя сознанием "человеческой слабости".
   Иначе обстоит дело, если ты не гонишься за идеалом, как за своим "призванием", а потребляешь и разрушаешь себя, как время, которое все разрушает. Разрушение - не твое "призвание", ибо оно настоящее.
   Совершенно верно, что образованность, культура и религиозность освободили людей, но освободили их от господства одного властелина, чтобы подчинить их власти другого; я научился обуздывать свои вожделения благодаря религии, я побеждаю сопротивление мира посредством хитрости, которую мне дала наука; я не служу даже никому из людей: "я не чей-либо раб". Но затем начинается другое: ты должен повиноваться Богу более, чем человеку. Более того, хотя я свободен от безрассудных решений своих инстинктов, но я должен все-таки подчиняться другому господину - разуму. Я приобрел "духовную свободу", "свободу духа". Но как раз этим самым я сделался подвластным духу. Дух повелевает мною, разум управляет мною, они - мои путеводители и повелители. Царят - "разумные" и "слуги духа". Но если я не плоть, то, конечно, я и не дух. Свобода духа - мое рабство, ибо я - больше чем дух или плоть.
   Конечно, образование сделало меня могущественным. Оно дало мне власть над всеми инстинктами - как над инстинктами моей натуры, так и над требованиями и насилиями мира. Я знаю, что не должен позволять своим влечениям, страстям, порывам и т. п. господствовать надо мною, и для этого у меня есть силы, приобретенные благодаря культуре: я - их господин. Подобным же образом я - повелитель строптивого мира, и мне повинуются вода и суша, и даже звезды должны отдавать мне отчет. Дух сделал меня повелителем и властелином. Но над самим духом я не имею власти. Религия (образованность) дает мне, конечно, средства для "победы над миром", но не средства для победы над Богом, для его ниспровержения, ибо "Бог есть дух". А дух, господином которого я не могу сделаться, может являться в самых разнообразных видах: он может назваться Богом или духом народа, государством, семьей, разумом, а также свободой, человечностью, человеком.
Я с благодарностью принимаю то, что приобретено тысячелетиями культуры, и ни от чего не желаю отказаться: я недаром жил. Я, убедился, что имею власть над своей природой и не должен быть рабом своих страстей, - и это не должно пропасть для меня даром; я узнал, что могу теми средствами, которыми меня снабдила культура, победить мир, и это приобретено слишком дорогой ценой, для того чтобы изгладиться из моей памяти. Но я хочу большего.
   Обычно спрашивают себя, кем может стать человек, что он может исполнить, какие блага может себе добыть, и самое высшее из всего этого ему выставляют как его призвание. Как будто бы все возможно для меня!
   Если видят, что кто-либо обуреваем какой-нибудь страстью, например, ревностью, торгашеством и т. д., то пробуждается желание освободить его от этой одержимости и помочь ему "преодолеть себя". "Мы хотим сделать из него человека!" Это было бы очень мило, если бы место прежней одержимости не заняла какая-нибудь новая. В действительности же от погони за наживой и деньгами освобождают раба их только для того, чтобы заполучить его для благочестия, гуманности или какого-нибудь другого принципа и для того, чтобы вновь утвердить и установить его на незыблемой почве.
   Это перемещение с ограниченной точки зрения на более возвышенную выражается в следующих словах: нужно обращать свои взоры не на преходящее, а единственно на непреходящее, не на временное, а на вечное, абсолютное божественное, - на духовное.
   Скоро убедились в том, что небезразлично, к чему чувствуешь влечение или чем занимаешься; тогда поняли, какую роль играет предмет влечения. Но возвышающийся над единичностью вещей предмет есть сущность вещей; более того - только сущность есть то, что мыслится о них, только оно познается мыслящим человеком. Поэтому не обращай свои взоры на вещи, а направляй свою мысль на сущность. "Блаженны не видящие, но все же верующие", то есть блаженны мыслящие, ибо они имеют дело с невидимым и верят в него. Однако объект мышления, который в течение веков представлялся существенным спорным пунктом, рано или поздно должен был превратиться в нечто, о чем "не стоит больше и говорить". В этом убедились, но тем не менее не переставали признавать важность и значение предмета, его абсолютную ценность, как будто для ребенка не самое существенное кукла, а для турка - Коран. Пока не мое "я" самое важное и существенное для меня, до тех пор безразлично, какой предмет я считаю наиболее "существенным", и только мое преступление по отношению к нему - более или менее крупное - имеет значение. Степень моей зависимости и преданности означает и степень моей подчиненности, степень греховности - меру моей особенности.
   Наконец, нужно уметь "выбросить из головы" все - для того уже, чтобы можно было... уснуть. Ничто не должно нас занимать, чем мы сами себя не занимаем: честолюбец не может вырваться из своих честолюбивых планов, богобоязненный - из мыслей о Боге; гипноз и одержимость - близнецы.
   Воплощать свою сущность или жить соответственно ее понятию, что у верующих в Бога значит жить "благочестиво", а у верующих в человечество значит жить "по-человечески", может пожелать лишь чувственный или греховный человек и лишь тогда, когда он имеет выбор между чувственным счастьем и блаженством покоя, когда он - "жалкий грешник". Христианин не что иное, как чувственный человек, который, зная, что такое святость, и сознавая, что он ее оскорбляет, видит в себе жалкого грешника; чувственность, сознаваемая как греховность, и вот христианское сознание, вот настоящий христианин. И если теперь не распространяются больше о "грехе" и "греховности", а вместо этого занимаются "эгоизмом", "себялюбием", "своекорыстием" и т. д., если дьявол превратился в не-человека или "эгоистического человека", - разве в этом не тот же христианин? Разве не осталась старая пропасть между добром и злом? Разве не ставится над нами судья - человек? Разве не осталось призвание - призвание сделаться "человеком"? Если это называют уже не призванием, а "задачей" или "долгом", то это совершенно правильное переименование, ибо "человек" не представляет собой, как Бог, личное существо, которое может "призывать", но сущность дела с переменой названий не изменилась.
Каждый имеет то или иное отношение к объектам, и каждый относится к ним различно. Возьмем для примера ту книгу, к которой имели отношение миллионы людей в течение двух тысячелетий, - Библию. Чем она была для каждого из них? Только тем, что каждый из нее делал! Кто равнодушен к ней, для того она - ничто; кто употребляет ее в качестве талисмана, для того она имеет значение только волшебного средства; кто, как дитя, играет с нею, для того она не что иное, как игрушка, и т. д.
   Но христианство требует, чтобы она обязательно была для всех одним и тем же, хотя бы священной книгой или "Священным писанием". Это значит, что взгляды христианина должны быть взглядами всех других людей и что никто не должен относиться иначе к этому объекту. Этим разрушается своеобразность отношения к объектам и какой-нибудь один образ мыслей устанавливается как "истинный", "единственно истинный". Вместе со свободой делать из Библии то, что я хочу из нее сделать, уничтожается и свобода действия вообще, и на ее место ставится обязательность одного определенного взгляда или суждения. Кто же выскажет суждение, что Библия - крупнейшая и долговечнейшая ошибка человечества, тот судит преступно.
   В действительности же дитя, разрывающее Библию на клочки или играющее с нею, или инк, который прикладывает к ней ухо и с презрением отворачивается от нее, потому что она молчит, судит так же правильно о Библии, как и поп, восхваляющий в ней "Слово Божие", или критик, называющий ее творением рук человеческих. Ибо то, как мы обращаемся с вещами, дело нашего усмотрения, нашего произвола; мы пользуемся ими по нашему желанию, или, точнее, мы пользуемся ими, как можем. О чем, собственно, кричат попы, когда видят, как Гегель и умозрительные теологи вкладывают в Библию умозрительное содержание? Именно о том, что они поступали с нею по своему желанию, или "произвольно" судили о ней.
   Но так как мы все произвольно обращаемся с объектами, то есть обращаемся с ними так, как нам больше всего нравится, по нашему желанию (философы больше всего любят выслеживать во всем "идею", так же как богобоязненные люди стараются всеми средствами, например, благоговейным отношением к Библии, снискать расположение Бога), - то ни в чем не встречаем мы такого досадного произвола, такого страшного насилия, такого бессмысленного гнета, как именно в этой области нашего собственного произвола. Но ведь если мы поступаем произвольно, обращаясь со священными предметами, как нам угодно, как же можем мы требовать от попов иного отношения и как можно возмущаться ими, если они так же произвольно, но уже на свой лад, относятся к нам и считают нас достойными сожжения, как еретиков, или какого-либо иного наказания, например, цензуры?
   Каков человек, таково и его отношение ко всему. "Как ты глядишь на мир, так он глядит и на тебя". Сейчас же слышится мудрый совет: ты должен смотреть на мир "правильно и беспристрастно". Как будто дитя не смотрит на Библию "правильно и беспристрастно", когда превращает ее в игрушку. Такое умное указание дает нам, например, Фейербах. На вещи глядят именно тогда правильно, когда из них делают, что хотят (под вещами разумеются здесь всякие объекты, как, например, Бог, наши ближние, любовница, книга, животное и т. д.). Поэтому на первом плане стоят не вещи и их вид, а я, моя воля. Хотят найти мысль в вещах, хотят открыть разум в мир, хотят найти в нем святость, а поэтому все это и найдут. "Ищите да обрящете". Что я хочу искать, это определяю я: я хочу, например, найти в Библии материал для поучения - его можно найти; я хочу основательно изучить и исследовать Библию - я получу серьезное знание и создам серьезную критику, - насколько я в силах это сделать. Я выбираю себе то, к чему я склонен, и, выбирая, я утверждаю свой произвол.
Сюда примыкает мнение, что всякое суждение, которое я произношу о том или ином объекте, - создание моей воли, и опять-таки это мнение приводит к тому, что я не теряюсь в создании, суждении, а остаюсь творцом, произносящим суждение, творящим беспрерывно новое. Все предикаты, относящиеся к предметам, - мои взгляды, мои суждения, мои создания. Если они хотят освободиться от меня и быть чем-нибудь для себя или даже внушать мне почтение, то я должен как можно скоре